Наша семья и моё житьё в раннем детстве.

Семья наша состояла из семи человек – отец, мать, бабка (мать отца), четверо детей – сестра Анюта, я, брат Антон и младший брат Николай.

Жили очень бедно, потому что отец болел чахоткой, мать тоже от него заразилась этой болезнью, кроме того, страдала пороком сердца и неврастенией, последним её недугом одержим и я в порядке наследственности.

Отец некоторое время ещё работал, т. е. две зимы в затоне (в семи верстах от города вниз по течению реки Вятки, где ремонтировались пароходы и баржи). За свою работу вдвоём с лошадью он получал по одному рублю за 10,5 час., при подвозке материалов к ремонтирующимся судам, кроме того, ему давали бесплатно щепки, которые он привозил домой вечером по субботам. Когда он работал, тогда мы жили прилично – покупали иногда мясо, скотские головы, ноги и внутренности. Из ног варили студень, а из кишок и желудков пекли вкусные пироги, иногда покупали солёную треску. Хлеба своего хватало только до Великого поста, то есть до марта месяца. Когда отец работал, ещё покупал муку на базаре, покупать печёный хлеб у нас считалось позором.

Немалую толику из своего заработка отец пропивал. По воскресеньям из города возвращался вдребезги пьяным, скандалил, бил мать и в особенности меня, как самого старшего из братьев. Он просто меня тиранил, хотя мне было лет пять, в этом возрасте и то не щадил, бил чем попало и по чему попало (по голове), если во дворе – то палкой, кнутом или верёвкой, а дома – специальной плёткой-троехвосткой. Бил трезвый и пьяный, бывало, возьмёт да зажмёт мою голову между своих колен и лупит по голой задушке до тех пор, пока не устанет. Если мать станет заступаться, тогда за это и ей попадало и всё ни за что ни про что или за какие-нибудь пустяки, а после порки выбросит как щенка в тёмный холодный чулан даже зимой. Я плакать не смел, а то он бил ещё ожесточённее, и всё это было потому, чтобы сорвать зло за те муки, которые ему причиняла чахотка, он хотел, чтобы и другим было больно.

При нём мы себя чувствовали, как щенки в клетке большого дикого зверя, обречённые на растерзание. В присутствии его мы не смели не то чтобы рассмеяться, но даже говорить между собою полным голосом, а говорили только шёпотом, иначе всех перепорет по очереди. Когда он находился зимой на печке или на полатях, нам нельзя было там же находиться – сбросит; если же он спустится на пол, тогда мы, ребята, как тараканы или мыши наперегонки лезли на печку или полати. Отец постоянно курил свою противную махорку из трубки и тем же больше усиливал душивший его кашель. Он всегда и днём, и ночью кашлял и харкал, стонал.

Во время еды за столом, бывало, если капнешь из ложки на скатерть какую-нибудь похлёбку, моментально почувствуешь удар отцовской ложки по лбу, причём ударившая ложка разлеталась вдребезги. Ели деревянными ложками из общей чашки. Много было разбито ложек о мой широкий лоб.

Когда, бывало, отец выйдет из дому на двор или куда-нибудь со двора, мы очнёмся как от оцепенения, дышим легко и свободно. Никогда я от отца не слыхал ласкового или доброго слова, кроме площадной ругани, он меня даже по имени не называл, просто: «Эй ты, большая башка! Иди туда-то, или сделай то-то». В особенности мне было плохо, когда мне наступил седьмой год. Отец заставлял меня боронить. Сначала я водил коняку под уздцы, но по пашне я не успевал шагать также скоро и постоянно падал, а за это вдогонку получал скверную ругань, удар кнута. Точно такую же ласку получала и лошадка, она только скрипела зубами от боли, а у меня катились градом слёзы. После этого отец посадил меня верхом на лошадь, но я не мог управлять ею, т. к. одной рукой держался за гриву, а лошадка махнёт головой, и я слетал кувырком через её голову на землю. На костлявом хребте замученной клячи мне натирало голые без штанов ягодицы до костей, после этого было больно ходить и сидеть так же, как и после порки – по целой неделе.

Несколько раз отец лежал в земской больнице, для нас это было одно удовольствие. Во-первых, мы не слушали ругани и не получали побоев, а, во-вторых, мать ходила навещать отца в больницу и приносила белого хлеба, т. к. отец не съедал свой паёк. Это было для нас настоящим праздником.

Весной и летом, бывало, отец запряжёт Серка в телегу и гаркнет мне: «Садись!» И вот мы ехали в поле, там отец косил траву для лошади, нагружал её на телегу, а я в это время держал под уздцы лошадь. Её беспокоили оводы, она не могла стоять спокойно, билась и порывалась бежать, а я не мог её удержать и за это опять получал ругань и побои. Бил по чему попало, даже по лицу и голове. От такой родительской ласки я всегда находился в состоянии столбняка.