Моя жизнь и работа в Петербурге.

Моими обязанностями были: 1) кипятить самовары и чистить их; 2) чистить столовые ножи; 3) заправлять 23 керосиновые лампы; 4) топить 14 печей и 3 камина (наколотые дрова дворник приносил в коридор). Дрова большей частью были сырые и сосновые, последние были занозистые, особенно, когда я их колол косарем на лучину. Дрова я растаскивал к печкам вечером, чтобы не беспокоить утром спящих господ. Хозяйка и дети спали долго. Только в спальне дочери и гувернантки топил позднее, там, пока они спали, топить было нельзя. Топить печи для меня было сущее мучение. По случаю слякотной погоды настоящая зима начиналась в конце декабря, тогда только вставал лёд на Неве. Почти всегда были туманы и пасмурная погода. Печи дымили, трудно их было растапливать. Одну, другую растопишь, а они погаснут, опять надо разжигать и раздувать своими мехами, т. е. своими лёгкими. Хозяин учил меня не тратить зря спички, а разжигать от свечки. Трубы у печек надо было прожигать бумагой. При двадцатиградусном морозе на площадях горели костры, отогревались прохожие и извозчики, воздух был сырой и одежда у людей отсыревала, поэтому быстро все замерзали. Бывало, я нечаянно пораньше закрою трубу у какой-нибудь печки, становилось угарно (за это мне давали нагоняй). Кочегарил я до полудня ежедневно. Начинал работу часов с восьми утра, ложиться спать приходилось не раньше 11–12 часов ночи. За день так убегаешься, что под конец дня ноги плохо двигались от усталости. Хозяину не спалось, он вставал рано, звонит, звонит нам, а мы спим, как убитые. Наконец, он приходит будить нас и ворчит: «Я придумаю машину, чтобы она вас, чертей, сбрасывала с кроватей». Комната наша была при кухне на троих (для Елизарыча, Зота и меня). В комнате было небольшое трюмо, но это ничуть не выражало уюта для нас, а стояло из-за того, что в хозяйских комнатах ставить его было некуда, потому что в этой большой квартире хозяева жили первую зиму и обзаводились роскошной обстановкой;

5) обязанность у меня была – чистить сапоги хозяина; 6) заправлять подсвечники (20 штук в зальной люстре, 9 шт. у висячей лампы в столовой, 4 подсвечника у хозяина в кабинете, 2 на туалетном столе хозяйки и 2 – у дочери и гувернантки, по 2 шт. у двух зеркальных шкафов); 7) помогать горничной катать бельё на станке в её комнате; 8) водить собачку на прогулки (охотничьего сеттера Гордона, купленного на выставке собак) и 9) побегушки в аптеку, в булочную, за папиросами хозяину, на почту и телеграф.

На другой день после моего приезда хозяин сам купил мне стёганое ватное пальто, штиблеты и полуглубокие резиновые калоши (ведь неприлично было, чтобы я ходил в барской квартире в валенках и на побегушках в дубленом, жёлтом, пахнувшем кислятиной полушубке), ещё тёплую фуфайку, двое чёрных суконных брюк, две блузы со светлыми золочёными пуговицами, как у реалистов. Из-за этого меня смутил пришедший в гости к хозяевам гимназист, поздоровавшийся со мной за руку, когда я ему по звонку открыл дверь.

Как я уже писал, хозяйка, дочь и маленький сын вставали поздно, надо было снова подавать самовар. Хозяйка жалела меня (вечная ей память), когда хозяин ворчал на меня, она заступалась и даже шила сама мне бельё от нечего делать. Только закройщицей она была никудышной – кальсоны с первого движения разрывались в шагу. Приживалка (двоюродная сестра хозяйки), старая дева, вязала мне носки на машине. Однажды хозяйка, отдавая мне пару носков, заметила: «Что же ты, Ваня, мне и спасибо не говоришь?». Я смутился и, оправившись, ответил: «Это я от радости забыл».

Она страдала физически и душевно, потому что хозяин имел интимную связь со своей племянницей (дочерью родной сестры). Из-за этого он дольше задерживался в начале зимы и возвращался из Питера в конце зимы. После смерти жены хозяин хлопотал о разрешении жениться на племяннице, обращался к митрополиту, но ничего не вышло. Так и продолжалась эта тайная связь, о которой знали все.

Жалованье мне не платили, денег давали только на баню и на лечение глаз. С одной стороны, это хорошо, это чтобы я не избаловался, но я и так хорошо знал цену каждой копейке. В ежовых рукавицах хозяина я получил хорошее воспитание, эта школа пригодилась мне на всю жизнь. Он, конечно, ценил мои нравственные качества, воспринятые мною от матери, но не подавал вида, чтобы я не зазнавался.

У меня был небольшой доход от бутылок из-под вина, я их сдавал в магазин, где покупали вино, за которым я же и ходил. Получал я за сданные бутылки по 5 коп. за штуку, тратил эти деньги на конфетки и книжки. Изредка я отпрашивался со двора – ходил в Эрмитаж, в Морской, Зоологический музеи, в Музей всяких болезней, Петропавловский собор в крепости (усыпальницу царей), ездил на конке в Императорский фарфоровый и стеклянный завод, в зоологический сад. Все эти зрелища были бесплатные, кроме зоопарка. Ходил я в Гостиный и Апраксин двор, посещал Александровский и Андреевский рынки, но не за покупками, а поглазеть на толкучку, не однажды лазил на венчик Исаакиевского собора, бывал в домике Петра Великого, в одной половине которого была часовня, где служили молебны. В первом каменном дворце Петра на берегу реки, у Летнего сада, осматривал интерьер дворца и камин, через который влезал во дворец шут Балакирев. У меня был путеводитель, в котором указаны все достопримечательности столицы.

На последней неделе перед Пасхой был так называемый Вербный базар, где продавались всякие детские радости – игрушки и сласти, на масленицу было народное гулянье, ходил я и туда. Катался на карусели, качался на круговых качелях, смотрел панораму «Бой под горным дубняком и Шипке в войну с турками в 1877 г.», как пробовали силу – били турка по голове деревянным молотком.

Важнее всего то, что я начал лечить глаза в клиническом военном госпитале. Сначала меня мучила группа студентов в тёмной каморке осмотром глаз, причём каждый давал своё заключение. Кто-то говорил, что это маленькое косоглазие, кто-то – что это бельмо. Пришел профессор Добровольский и поставил диагноз – помутнение роговиц. Острота зрения левого глаза 0,7, а правого 0,4. Он выписал какую-то жёлтую мазь для смазывания внутренних сторон верхних век и назначил двояковыпуклые очки для занятий. Согласно рецепта, я заказал их на Невском проспекте в магазине «Оптика и механика оптических стёкол и очков Я.Урлауб» за 3 руб. В очках мне стало очень легко и удобно читать и писать, не напрягая и не прищуривая глаза. Ещё доставляло мне развлечение подолгу рассматривать художественное оформление витрин магазинов, в особенности перед Рождеством и Пасхой. В эти праздники простаивал я также у витрин фотографических, оптических и часовых магазинов, игрушечных, книжных и прочих.

В феврале 1883 г. ходил смотреть на военный парад войск Петербургского военного округа на Дворцовой площади. Войска вступали через арку Главного штаба к Зимнему дворцу, где вместе со свитой находился царь Александр III, на своём неуклюжем коне, девяти пудового чучела, с рыжей бородой лопатой. Сначала проскакали мимо царской группы бешеным галопом казаки с пиками и повернули влево по направлению к Сенатской площади. После казаков прогарцевали кавалерийские полки – гусары, уланы, кирасиры, конногвардейцы, в роскошном обмундировании, после кавалерии промчалась артиллерия, затем проходили пехотные части, а после войск – пожарные. Чтобы попасть в первые ряды, я ушёл из дома пораньше, а там уже была громадная толпа народа. Когда приехал царь со свитой, раздалось тысячеголосое, долго несмолкаемое «Ура!!!», летели вверх шапки, из толпы люди протискивались вперёд, задние ряды напирали стеной. Конные жандармы наводили порядок, кричали: «Осади назад!!!» Жандармские лошади были так надрессированы, что оттесняли своими боками народ, не наступая никому на ноги. Несмолкаемо гремели музыкальные оркестры, кавалерийские кони тоже были так выдрессированы, что двигались вперёд то рысью, то галопом или таким аллюром, в каком ритме играла музыка.

Домой я вернулся с парада усталый, измятый и голодный, как волк. Должен сказать, что кормили нас неплохо, всегда из двух блюд. По утрам всем давали по большой французской булке.

Целые дни раздавались звонки с парадного крыльца, а чтобы открыть дверь, надо было бежать через три комнаты – столовую и две прихожие. Из последней – спуститься вниз по широкой, устланной бархатным ковром широкой лестнице в два марша. Днем находиться на кухне и в своей комнате было некогда, только пообедать и кипятить самовары, надо было всегда находиться в буфетной. Во время беготни через холодную лестничную площадку я часто простужался, особенно во время топки печек, вспотев. Кроме печек и каминов, приходилось топить углём колонку в ванной комнате. А сколько золы надо было часто выгребать из печей и выносить её на двор в помойку? Хозяйка каждый день разъезжала по магазинам, покупала предметы убранства квартиры, заказывала мягкую мебель для большого зала, в шесть комнат и для будуара. Ежедневно покупки из магазинов приносили посыльные.

Когда было закончено богатое убранство квартиры, устроили бал. Было много приглашённых гостей – сенатор Тройницкий (бывший вятский губернатор с семьёй), бывший вятский вице-губернатор Домелунксен (тоже с семьёй, где были его два сына, артиллерийские офицеры, один из них два раза в неделю приходил давать уроки геометрии дочери хозяина, она готовилась экстерном за гимназию). Был с семьёй богач Прозоров, двоюродный брат хозяйки, некогда переселившийся из Вятки в столицу.

Бал продолжался до рассвета. Всю ночь до окончания бала у подъезда дежурили городовые во главе с помощником пристава. После этого бала долго ныли ноги от усталости у всей прислуги, в том числе и у меня.

Кроме вышеперечисленных гостей, были ещё менее примечательные личности. Ежедневно с утра на дворе раздавались громкие голосистые выкрики торговок: «Селёдка, сиги, корюшка, салака, клюква». Немного позднее появлялись другие купцы, преимущественно татары, кричавшие: «Халат, халат», они покупали поношенное платье и обувь, затем другие промышленники – закупщики костей, тряпок, бутылок, банок, и ещё самый низкий разряд – мусорщики с грязными, как и они сами, мешками. Они копались железным крюком в помойной яме, собирали всякие отбросы.
В эту зиму у хозяина не было своего выезда, он брал напрокат пару лошадей вместе с кучером, экипажем и санями.

В марте уехал хозяин в Вятку, а семья оставалась до весны в Питере, до того времени, когда откроется навигация на Волге и её притоках. Начались сборы к отъезду, укладка в сундуки одежды, белья и прочего. Снимали шторы, драпировки с окон и дверей, укладывали всё это в громадный разборный ящик в одной из прихожих. Работу эту делали рабочие из мебельно-обойной мастерской Титова, в которой изготовляли мебель, драпировки. Квартиру и всё, что в ней осталось, сдали на хранение швейцару Егору.

Кончилась петербургская жизнь, поехали обратно в Вятку. В Нижнем Новгороде сели на пароход братьев Каменских, с весны пароходы ходили только до Казани. В Казани пароход доставил нас к пристани Булычёва, избавив от переезда и перевозки багажа на извозчиках. Наконец, возвратились мы в Вятку, и каждый пароход, проходя мимо хозяйской дачи, салютовал продолжительными приветственными гудками.

* * *

Я много где бывал, немало чего видел. Помню войну 1877 г. В нашем уездном городе (Орлове) Вятской губернии были пленные турецкие музыканты, жили они без всякой охраны в двухэтажном заброшенном здании тюрьмы, где до этого спасались от непогоды и жары беспризорные лошади. Турки говорили на ломаном русском языке; в пригородные деревни ходили покупать молоко, в том числе и в нашу деревню, расположенную в двух верстах от города. Они говорили: «Сегодня молоко, завтра вода». Мне тогда было четыре года от роду.

Мне было больше 20-ти лет, когда я в первый раз попал на Дальний Восток. Вот как это произошло. В феврале 1904 г. началась война с Японией. В Вятке общиной Красного Креста формировался лазарет на 200 кроватей для отправки на войну, заготовлялось надлежащее оборудование и нанимались желающие поступить в санитары. В то время я служил в Вятском пароходстве, военной службе не подлежал (был белобилетник, так в те времена именовали всех, кто имел первую льготу). Кроме того, у меня имелись физические недостатки – слабое зрение и грыжа. Не взирая на это, мне хотелось по своим силам послужить Родине. Я предложил свои услуги, не скрывая свои дефекты. Мне говорили: «Что мы с вами будем делать, если грыжевые приступы усилятся?» Но, уступая моей настойчивости, меня приняли и не ошиблись, ибо я всегда не за страх, а за совесть относился с усердием к своему делу.

Заведующий хозяйством Василий Васильевич Вельс сразу оценил по достоинству мою преданность делу и взял меня к себе в помощники. Началась приёмка всевозможного оборудования лазарета – подсчёт, взвешивания и укладка, и упаковка в сундуки, ящики и тюки всех предметов оборудования. Составлялась также ведомость занумерованных мест с указанием количества предметов в каждом месте. Словом, был я, как говорится, правой рукой заведующего хозяйством, и он был вполне доволен моей усердной работой. Упаковка и погрузка семи товарных вагонов оборудования продолжалась около двух месяцев. Наконец, 25 марта двинулись в путь накануне Пасхального дня. Мне дали место в вагоне 2-го класса, где помещался персонал отряда. Ведь санитары считались чернорабочими, а не привилегированными тружениками, и потому все санитары из зависти относились ко мне с враждебностью. Всего санитаров в отряде было 25 человек разных специальностей – плотник, печник, портной, а также повара, пекарь, кузнец, фельдшерские ученики, помощник фармацевта. Долго мне приходилось терпеть и преодолевать столь враждебное отношение ко мне от пьянствующей братии. Для каждого из них жалование в 30 руб. за месяц, да ещё при готовом питании, был большой капитал.

Я был занят только делом, мне был доверен весь склад продовольствия и всяких припасов. У меня было одно только развлечение, полезное и для меня, и для лазарета, для всех тружеников лазарета, а также и для воинов, находившихся на излечении солдат и офицеров, – фотография.

Недоброжелатели ещё больше усилили свою враждебность ко мне после того, как меня зачислили на персональное питание. Все врачи и сёстры относились ко мне с уважением, здоровались за руку, называли меня полным именем, а не по фамилии. Старший врач Павел Михайлович Дементьев дважды поощрял меня прибавкой жалования по 20 руб. за счёт управления Красного Креста и второй раз за счёт Вятской общины. Следовательно, я получал всего по 70 руб. в месяц.

Когда наступил день моих именин (24 июня 1904 г.), мне представился случай умиротворить моих недоброжелателей. Пошёл я к старшему врачу: «Сегодня день моих именин, мне хотелось бы на некоторое время отлучиться и вместе со мной прошу Вас отпустить несколько санитаров, которые без всякой причины относятся ко мне враждебно. Я хочу угостить их на пикнике». Начальник одобрительно отнёсся к моей идее, разрешил мне всё устроить, но только велел не переборщить.

На моё приглашение с радостью отозвались, то есть приняли приглашение, человек десять. Купил я водки, пива, кое-какой закуски и отправились всей компанией к ручейку Моргул, выбрав живописное местечко, расположились у костра. Мигом появилось весёлое, дружелюбное настроение, зазвучала гармошка, запели песни, пошли в пляс, кто во что горазд. Чайник зафыркал на очаге, все в приподнятом настроении чокались со мной, выражая добрые пожелания. Словом, пикник удался на славу. Я произвёл фотографические снимки и одарил участников торжества фотокарточками. После этого стали относиться ко мне с уважением почти все, даже не присутствующие на пикнике. Многие, конечно, втайне злобились ещё.

Наш лазарет был чрезвычайно перегружен: рассчитан на 200 человек, а бывало в нём по четыреста душ. Солдаты с фронта старались попасть на излечение в лазарет Красного Креста, ибо там они чувствовали себя, как дома. Там, во-первых, с ними обращались ласково, одевали, лечили и кормили хорошо, а в военных лазаретах держиморды солдатские пайки урезали в свою пользу. Солдату там вместо фамилии, не говоря уже об имени, была кличка «Скотина» и давали по зубам. Лазарет изредка навещали разные знатные лица, кроме того, находился в качестве отдыхающего (в чине офицера) Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Он говорил врачам: «Я последний отпрыск литовских королей». У меня есть вырезки из газеты, где он изображён вместе с В.И. Лениным. Кроме Бонч-Бруевича находились ещё офицеры: князь Аргутинский-Долгоруков, капитан Ефимов, похожий на Нахимова, поручик Хорошилов и какой-то казачий офицер, фамилию которого я забыл.

20.jpg

«У меня было только одно развлечение – фотография». Сотрудники Вятского лазарета в г. Сретенске. 1904–1905 гг. Фото И.А. Хохлова.

Выше поименованные офицеры вели себя достойно офицерского звания. Кроме них был ещё один – настоящий держиморда, солдатский врач по прозвищу «Дантист», привыкший вести себя по-хамски, заботясь о «чести мундира». Вздумал он проявить свою власть над санитаром, обслуживающим офицерскую палату, набросился на него с руганью, когда тот подметал пол: «Мети чище, скотина!» Санитар бросил на пол щётку и сказал: «Мети сам, я не скотина, а человек». Держиморда от ярости заскрежетал зубами и заорал: «И ну, если бы ты попал ко мне в роту, я бы тебя выходил!» Санитар – молодой парень, вольнонаёмный, пошёл к старшему врачу и рассказал о случившемся. Затем раскрасневшийся от злости влетел этот держиморда с жалобой на грубость санитара. Врач ему резонно заметил: «Вы сами виноваты, зачем вы его назвали скотиной. Он – человек».

Врачебный штат Вятского лазарета состоял из пяти врачей, в том числе старшим из них был заведующий И.Ф. Иорданский (хирург). Ложкин Сергей Васильевич, хирург (уехал на фронт и работал там до окончания войны на передовых позициях, возвратился оттуда еле живой от переутомления), терапевты: Одинцов Владимир Елисеевич, Бекенский Василий Васильевич, Маркевич Анатолий Львович, который был одержим непреодолимым страхом к явлению природы – грозе. Лишь только приближалась гроза, он уходил в тёмный чулан и отсиживался там до тех пор, пока кончалась или проходила в сторону гроза. Если Маркевича застигала гроза вне дома, он с ужасом мчался бегом спасаться в убежище, т. е. в чулан. Про себя скажу, что мне доставляло удовольствие созерцать это эффектное зрелище (грозу), особенно по ночам, в темноте. В Сретенске во время гроз кругом по всему горизонту беспрерывно сверкали молнии, грохотал гром и происходили ливни, все маленькие ручейки моментально превращались в бурные потоки и образовывались там, где их обычно не бывало.

О старшем враче Иорданском следует упомянуть, что это был своенравный субъект. Даже с прочими врачами обращался не как с товарищами-сотрудниками, а как с мальчишками. Они объявили ему бойкот и телеграфировали в Вятскую общину Красного Креста с просьбой отозвать их обратно или командировать на должность главного врача другого. Им ответили: «Продолжайте работать, к вам едет заместитель и заведующий хозяйством». Заведующий хозяйством Вельс Василий Васильевич недолго поработал в нашем лазарете, не поладил с Иорданским и уехал в Харбин.

Из Вятки на должность заведующего лазаретом приехал Дементьев Павел Михайлович, хороший терапевт и прекрасный, добрый человек. На должность заведующего хозяйством приехал Стефановский Николай Петрович, тоже достойный человек. Вскоре после приезда этих начальников я получил от Вельса (из Харбина) телеграмму, он приглашал меня к себе в помощники на хороший оклад. Но я не хотел обижать П.М. Дементьева. Он, учтя мою хорошую и безупречную работу, дважды поощрил меня прибавкой жалования и представил к награде серебряной медалью «За усердие». К наградам были представлены врачи и фармацевт Берман – к ордену. Но последний громким жестом отказался принять награду, сказал: «Не надо мне никаких побрякушек!» Он уволился и уехал обратно в Вятку. Там удалось ему жениться на богатой невесте. Берман получил в приданое дом и приличный капиталец. Девица эта была дочерью ссыльного, друга разбогатевшего поляка С.О. Якубовского. У последнего была кондитерская и фабрика шоколадных конфет. Своих детей у Якубовского не было и он облагодетельствовал трёх сыновей и дочку умершего друга, а кондитерскую и фабрику подарил своему доверенному С.А. Ситникову и завещал продолжать производство под фамилией: «Преемник Станислава Осиповича Якубовского Спиридон Алексеевич Ситников». Когда фортуна помогла Берману сделаться богатым, он стал хлопотать об ордене, от которого демонстративно отказался. Он построил большой двухэтажный дом и открыл в нём аптеку на другой стороне улицы напротив аптеки конкурента Щуко. Во время революции эти оба богатея расстреляны.

После увольнения Бермана фармацевтом в наш лазарет поступил уволившийся из частной аптеки Подлясского Иосиф Иванович Раудуве. По окончании войны он уехал вместе с нашим отрядом в Вятку. Там он недолго поработал в аптеке губернской земской больницы и возвратился обратно в Сретенск.

Старший врач представил меня за усердие к серебряной медали и в знак признательности за хорошую, полезную работу подарил мне своё фото и написал очень лестный аттестат.

По окончании войны, возвратясь в Вятку, я продолжил службу в пароходстве и поселился на квартире у однофамильца, купца Ивана Семёновича Хохлова. Злые языки по ошибке судачили про меня: «Вот какой ловкач, во время войны в лазарете Красного Креста нахапал денег и, возвратясь, приобрёл двухэтажный дом!» Спасибо, бывшие друзья и сослуживцы урезонили болтунов, посоветовали им одеть очки и прочитать внимательно на воротах дома имя, отчество домовладельца.

21.jpg

Старший врач Вятского лазарета в г. Сретенске П.М. Дементьев. Фото И.А. Хохлова.

Возвратившись в сентябре 1905 г. в Вятку, мы с товарищем Кобелевым закончили отчётность по материальной части. Когда всё закончили, сдали отчётность старшему врачу П.М. Дементьеву. Мой друг А.В. Кобелев снова приступил к работе письмоводителем во врачебном отделе губернского правления, а я отдыхал до открытия навигации 1906 года, снова устроился на работу в пароходство, а бывший заведующим хозяйством Н.П. Стефановский стал секретарём губернского правления.

С отрядом нашим приехал в Вятку молодой китаец, помощник повара. Его окрестили и дали имя Василий. Воспреемниками были губернатор П.Ф. Хомутов и его сестра Екатерина, старая дева и попечительница Вятской общины Красного Креста. Крестник губернатора вообразил, что он теперь близкий человек губернатору и стал приходить в гости, но его поставили на своё место, отправили на кухню как нахлебника.

Итак, закончилась моя первая служба на Дальнем Востоке, предстояла вторая, продолжавшаяся 26 лет. О ней будет речь впереди.