Начало продолжительной службы у Булычёва.

С удвоенной энергией в апреле 1887 г. я приступил к прежним прошлогодним обязанностям. К ним была прибавлена ещё дополнительная нагрузка – мыть запаршивевших собак «Каро», «Рено», «Лорда» зелёным мылом, причём собаки отряхивались и забрызгивали меня раствором мыла, а хозяин стоял поодаль и наблюдал за моей работой. Кроме того, я помогал татарину приготовлять кумыс. Хозяйка была больна чахоткой, поэтому был выписан татарин Давид с двумя кобылами. Он всё лето занимался производством этого целебного напитка. Я взбивал его в маслобойках, в которых взбивают сливочное масло. Потом кумысник заквашивал кобылье молоко старым кумысом, а я разливал его в крепкие бутылки из-под шампанского, закупоривал распаренными пробками и крепко увязывал их шпагатом. Затем наклеивал бумажки с датой разлива. Через 2–3 дня кумыс был готов, его было много, хозяйка весь не выпивала, он застаивался, становился таким крепким, что рвал бутылки. Невыпитый хозяйской семьей кумыс давали пить прислуге и мне. Он был такой крепкий, что опьянял, как вино. Откупоривать бутылки было нельзя, кумыс весь вылетал на воздух, его наливали из специальных кранов, которые ввинчивались в пробку. Отвернёшь кран, напиток быстрой, пенистой струей с большим напором осторожно наливали в большую посуду (миску), иначе всю одежду забрызгает. Из миски уже переливали в стаканы, но и после этого он ударял в нос.

Приходилось мне ещё ходить в город за булками и сухарями в кондитерскую. Это больше трёх вёрст, но не каждый день, т. к. часто за продуктами ездила экономка. Приходилось ещё щипать дичь, рябчиков, куропаток, уток и прочую птицу на жаркое хозяевам. В особенности было много суеты для всей прислуги и дворни, когда устраивались званые обеды и вечера. Гостей съезжалось очень много, до рассвета гремел оркестр. Булычёв совсем не знался с купцами-аршинниками, а только с высшими губернскими властями – губернатором, вице-губернатором, прокурором, председателем и членами окружного суда, судебными следователями, управляющим казённой и контрольной палат и, конечно, со своей роднёй. Бывали в гостях, с визитом, архиерей и дочери настоятеля Александровского собора, своего духовника.

Бегал я всё лето босиком и, когда осенью стало холодно, меня послали вместе с дворовым приказчиком к сапожнику, заказали мне шить сапоги. Для дворни была особая баня, её топили каждую субботу, мыло давали хозяйское. Когда экономка в амбаре выдавала кучерам овёс для лошадей (я каждый раз помогал при насыпке зерна), тогда кучера ловко потаскивали туалетное мыло: яичное, глицериновое (прозрачное и белое), огуречное, олео-вазелин (фабрики Бодло и К°), последнее было чрезвычайное душистое. Примеру кучеров последовал и я, поэтому всегда мылся туалетным мылом. Мыла в амбаре было много, и оно расходовалось без учёта. Когда-то потерпела аварию баржа с нижегородским ярмарочным товаром, подмоченные товары пароходовладельцу пришлось оплатить, среди товара было много неиспорченного мыла, и хозяин взял его для своего домашнего обихода.

В это лето Булычёв пожертвовал капитал Вятскому благотворительному обществу для открытия приюта для сирот-младенцев, в придачу к капиталу позднее пожертвовал свой усадебный большой участок в черте города, вместе с домом, в котором жил до переселения на дачу, с флигелем, в котором помещалась раньше главная контора. На проценты от пожертвованного капитала и на доход от дома существовал этот приют. Кроме пароходства (основанного им после смерти отца), хозяин продолжал торговать солью и керосином. Сначала керосин привозили из Казани в бочках, а в дальнейшем для доставки керосина хозяин приобрёл железную наливную баржу ёмкостью 50000 пудов, построил железные цистерны для хранения и продажи керосина. Потом построил такую же баржу, но меньшего размера, в своём затоне. А она во время шторма на Волге вместе с грузом переломилась пополам. Убытка ему от этой аварии не было, т. к. керосин и баржа были застрахованы, матросы не погибли, только отравилось много рыбы в реке.

Керосин закупался в Астрахани по 20 коп. за пуд, а по прибытии на место назначения вносился акциз по 1 руб. за пуд. Торговлю керосином хозяин поддерживал отчасти для того, чтобы регулировать цены на эти предметы, иначе мелкие акулы-торговцы взвинтили бы их высоко, в особенности цены на хлеб в неурожайные годы. Тогда Булычёв закупал зерно и муку в других губерниях, не пострадавших от неурожая, и продавал по заготовительной цене.

Кроме меня, был ещё мальчик – сын умершего лоцмана Колька Санников, постарше меня. Но он был лентяй, баловник, со всеми огрызался, поэтому его отправили в Иловатский затон в слесарную учеником, а я был безответный, как рыба, помнил и не нарушал наказ матери и бабушки: «Молиться Богу вообще и за благодетеля-хозяина».

Осенью, перед закрытием навигации, хозяин отправил свою семью со штатом прислуги в Петербург, до Нижнего Новгорода – на пароходе, так как железной дороги тогда ещё не было не только в Вятке, но и в Казани. Сам хозяин оставался дома до окончания навигации. Когда пароходы и баржи встанут в затонах на зимовку, тогда он по первопутку уезжал к семье на лошадях до Нижнего.

После отъезда семьи мне купили полушубок, шапку, валенки, рукавицы и кое-что из белья. Хозяин перевёл меня в главную контору, там я нумеровал конторские книги, подбирал разные документы. При конторе у хозяина были две комнаты – кабинет и спальня, иногда он ночевал в конторе. В контору приезжал он ежедневно. В конторе, на пристани и на даче были установлены телефонные аппараты, центральный был на пристани. Телефонная линия у него была своя, в те времена в Вятке не было телефона ни у кого.

На мне лежала обязанность прибирать хозяйские комнаты и приготовлять хозяину чай или кофе. Он велел позвать портного, живущего по соседству, и заказал для меня перешить свой костюм, который не был заношен, только вышел из моды. Однажды я почесал свою голову его гребёнкой, но не заметил, что в ней остались мои волосы. Булычёв, обнаружив это, позвал меня и спросил: «Ты чесался моей гребёнкой?» Я сознался, дрожа от страха. На это он сказал: «Эх ты, тетеря (такая была у него поговорка). Ты бы сказал мне, что у тебя нет гребёнки, я бы давно её тебе купил. Чесать голову необходимо, иначе вши заведутся. Я тебе куплю гребёнку, только больше не смей чесаться моей!» В тот же день у меня появилась своя гребёнка, и я причёсывался перед зеркалом у хозяина в спальне.

Хозяин приказал экономке снабжать меня мясом и овощами для заправки, а также хлебом. Она привозила эти продукты раз в неделю, а сторож, он же повар, который раньше был в затоне, варил мне обеды. Это был отставной солдат – защитник Севастополя в 1857 г. Он был очень услужлив, все его, кроме хозяина, из уважения звали Василием Ивановичем и ещё «француз», потому что у него была поговорка: «Эх, ты, француз!». Он производил приборку в конторе, топил печи и очищал от снега тротуары, подавал самовар. В 11 час. все служащие и управляющие пили чай за общим столом, а после их (из-за нехватки места) мы, мелкая сошка: я и младший конторщик Казаринов. В помощь Василию Ивановичу дан был Лаврушка, который со мной вместе работал в затоне. Отец с сыном пили чай на кухне, которая была от конторы через холодные сени, а иногда пили все вместе, мы, жившие при конторе.

Чай и сахар был хозяйский, так что мы не экономили. В бухгалтерии работали с 8 до 4-х час. дня, в праздники не работали, а в административном отделе – с 8 до 14 час. и с 18 до 20 час. вечера, в праздники тоже приходили ненадолго. Рождество и Пасху праздновали по 3,5 дня, Масленицу – 2 дня, тогда как у других капиталистов таких льгот не было.

24 ноября, в день именин хозяйки, занятия не проводились. Праздновали закрытие навигации, служили молебен, на котором присутствовал и «сам» (хозяин). После молебна было хорошее угощение – обед, только без горячего (без супа), жареное мясо. Пирог из стерлядки или осетрины готовил хозяйский повар на даче. Жаркое – котлеты из баранины или телятины приготовлял наш ветеран «француз». Закуска была – икра паюсная и зернистая, сыр, омары, сардинки французские, шпроты, кильки, королевские селёдки и разные колбасы; на выпивку было море разливное – водка, разные настойки, наливки и виноградные вина, кроме шампанского. Всё, что осталось, доедали и допивали на другой день для опохмелья.