Моя работа в Иловатском затоне.

Осенью, после того, как я сбежал от хозяина, мы пошли с матерью в затон к управляющему Е.К. Солоницыну (в молодости они были с моим отцом приятелями). Мать просила устроить меня на какую-нибудь работу. Солоницын сказал, что теперь пока никакой работы нет, а вот когда встанет лёд, придут пароходы на зимовку, тогда с 25 ноября можно приходить на работу, жить в столярной мастерской; что он даст распоряжение в контору, чтобы меня приняли на работу и поместили в столярной и что отец-то наш был неплохой делец, да вот спился и погубил себя.

Я уже упоминал о том, что отец был доверенным по переотправке грузов на одном из притоков Северной Двины с пристани Вымскобыковской к Архангельскому порту. Эти грузы перевозили гужом до пристани, а с открытием навигации грузили на барки и отправляли плавом.

Это было ещё до появления моего на свет. У матери был первенец-сын, тоже Иван. И вот во время проезда зимой к месту назначения отца мать дорогой нечаянно, конечно, заспала младенца, он дорогой умер. После него родилась сестра Анюта, а я был уже третьим номером. Мать тоже была Анна. Когда мне исполнилось 14 лет, меня потребовали в рекрутское присутствие, потому что в волостном правлении ничего не было известно о смерти Ивана первого. Недоразумение, конечно, выяснилось.

Итак, 24 ноября мать меня снарядила в путь-дорогу на заработки, положила в котомку картошки и хлеба на неделю, льняного масла, соли, ложку, ножик, котелок, полотенце и маленькую иконку, сказала, чтобы не забывал молиться, не лениться на работе, слушаться старших, не баловаться, не ругаться скверными словами. И у меня за всю жизнь язык не повернулся произнести неприличное слово, мне даже стыдно было, когда другие мальчишки или взрослые в моём присутствии произносили похабные слова.

Вышел я ещё утром из дому, а пришёл к вечеру. Был сильный мороз и ветер – продувало меня до костей, мёрзли руки, щёки и нос. Я их оттёр снегом, стали горячие. Идти было 10 вёрст: от нашей деревни до города 2 версты, верста городом и от города до затона было 7 вёрст. Я устал, как собака. В затоне отыскал столярную мастерскую. Это была невзрачная на вид избушка, но внутри опрятная, светлая и тёплая.

В столярной жили и работали только трое, а четвёртый – работал, но жил в другом месте. Главным мастером был столяр-модельщик, низенький, вертлявый усач, отставной солдат Максим Иванович Жданов. Он делал модели из дерева для отливки из меди и чугуна, по чертежам разные подшипники, клапана, краны, колосники и прочее, пилил, строгал, долбил, точил на токарном ножном станке. Работа у него кипела и происходила, как играючи. Он был вспыльчив, взрывной, его так и прозвали «порох». Но только беда тому, кто в глаза назовёт его «порохом». Что он держит в руках, тем и шваркнет обидчика: нож, так ножом, стамеской, тем, что попадёт под руку. Но в общем был добродушный и весёлый.

Второй – высокий бородатый дядя, который приходился моей бабушке племянником, следовательно, моей матери двоюродный брат. Звали его Степан Васильевич Филимонов. Он строгал рейку. Мне дал скамейку для сна, а для постели было много душистой, мягкой, тонкой стружки.

Третий – В.В. Зубарев, дальний родственник по бабушкиной линии, по профессии литейщик. Он формовал по моделям Жданова формы для отливок и просушивал их. Литейная была в другом месте, при кузнице.

Четвёртый – столяр Яков Халтурин, тоже хороший мастер. Он сооружал письменный стол с точёными ножками и резьбой. Письменный стол был предназначен для механика, но хозяин забрал его себе и увёз в Вятку.

Приятно было с мороза отдохнуть среди хороших людей в тёплом помещении. Сварил я себе на плите картошки, поел, и меня стало клонить ко сну. Но было много стружки и надо было её уничтожить, и плита постоянно топилась, поскольку просушивали модели.

Утром в половине 6-го зазвучал продолжительный побудочный свисток, а в 6 час. я пошёл в контору записываться на работу. У дверей конторы была большая толпа народу, происходила давка, так как всем хотелось попасть на работу, потому что спрос был всегда меньше предложения. Записывали вновь поступающих и отмечали уже раньше работавших быстро, наконец, дошла очередь до нас, мальчишек. Все были старше меня, рослые, сильные.

Меня и ещё косой десяток записали и назначили на корпусах пароходов отскребать внутри и снаружи краску, которая лупилась. Много мальчишек и взрослых не попали на работу, и они с огорчением возвратились домой. Кроме как в Иловатском затоне, не было нигде работы за отсутствием промышленности. В городе были только две кустарные мастерские, где вырабатывали фосфорные спички, но это была пагубная работа, через несколько месяцев загнивали скулы, выкрашивались зубы, а скулы при помощи хирурга удаляли.

Командовал нами бригадир – старый, хороший маляр, но горький пьяница. Дал нам по ведру, железному совку, крылу гусиному, деревянному подсвечнику и сальной свечке и стальному скребку, откованному и отработавшему свой век напильнику, один конец его был лопаточкой, а другой загнут под прямым углом.

С 6 час. утра до завтрака, до 8 час. работали внутри корпуса в первом и втором классах (каюты помещались в корпусе, тогда ещё не было 2-этажных пароходов). Половые щиты были сняты, днище – чисто вымыто. Погода была морозная, пробирала дрожь, мёрзли руки, если дотронешься голой рукой за железо, то сильно обжигало, как раскалённая плита. Закоченевшие руки отогревали дыханием и на свечке, но и это не помогало, выдыхаемый воздух превращался в пар и иней, осаждался на брови, ресницы, на шапку.

Краску и ржавчину, которую соскребали, подметали на совок и сыпали в ведро, а затем выносили в яму на берег, на лёд выбрасывать запрещалось. Часто бегали точить скребки, но больше для того, чтобы отогреться. В одном бараке было точило, там жарко топилась огромная плита, она была заставлена сплошь котелками, чугунками и чайниками. Какая-то старуха варила разнообразное варево для рабочих, которые тут ночевали. Вся внутренность барака, пол, стены и потолок были грязны и закопчёны, воздух был насыщен смрадом от кипящих посудин, в которых старуха варила пищу. Рабочие ей платили за это от себя. Пахло махоркой, вонючей рыбой, потом и другими «ароматами», ведь на двухярусных нарах, расположенных у стен, ночевало человек пятьдесят: плотники, пробойщики, конопатившие деревянные баржи и другие чернорабочие. Придя с мороза, вечером просушивали валенки, лапти, портянки и одежду. Нетрудно было представить, как тяжело было дышать ночью в этой кошмарной атмосфере. Приходится добавить, что по ночам ещё мочились в корыто, и даже днём, когда в бараке народу не было, поэтому в воздухе «можно было вешать топор». После ужина засыпали мёртвым сном вповалку, спали как в муравейнике, было много клопов и блох.

В обеденный перерыв и завтрак точить скребки было некогда, надо плотникам поточить свои собственные инструменты, а в обед они поспевали немного вздремнуть. Поточив скребки, кто-нибудь забегал в слесарную, посмотреть время, а я бегал смотреть на монометр паровой машины и не понимал, что это за часы такие, а часы (ходики) висели на стенке, я их сначала не замечал.

После завтрака, когда рассветёт, мы работали снаружи. Там было ещё хуже – ветер продувал до костей, и вьюга житья не давала. Пищу мне приходилось готовить самому, варить и жарить картошку на льняном масле, а если забуду посолить сначала кипящее масло, то оно превращалось в олифу, приходилось всё выбрасывать и готовить другую порцию. Благодаря хорошим бытовым условиям я кое-как ещё выдерживал такую тяжёлую жизнь. Спасибо ещё капитану Н.М. Румянцеву, заведовавшему ремонтом, который из жалости разрешил мне заканчивать работу с наступлением темноты, а то бы я совсем замёрз – насмерть простудился бы.

Ежедневно после шабаша все рабочие сразу взапуски бежали в контору отмечаться, записывали, кто, на каком судне работал, чем был занят в течение дня. Эта процедура производилась быстро, но отнимала ещё полчаса.

В субботу работы кончались раньше – в 5 час. И вот я получил первый свой заработок в сумме 1 руб. 20 коп. за 6 дней работы (из расчёта 20 коп. в день). Запрятал свой капитал подальше, чтобы не потерять. Со страхом пошёл домой, боялся, как бы не ограбили или волк не растерзал. Вечер как назло был тёмный-претёмный, каждый кустик казался зверем. Хорошо, что нагнал меня попутчик, отставной солдат, житель из ближайшей деревни. С ним я благополучно прибыл домой, должно быть часов в 10 вечера. Меня дома ждали, как дорогого гостя, мать была безгранично рада, когда я выложил, шутка сказать, 1 руб. 20 коп. Иногда негде было достать 2 коп. на 4 фунта соли, а тут сразу 1 руб. 20 коп.! Накормили меня ужином, напоили чаем с молоком, и я с устатка и мороза уснул на печке крепким сном. Утром в воскресенье, пока я ещё спал, мать сходила в город на базар, купила мяса, сахара, чаю, сварила суп, изжарила картошки с бараньим салом. Истопила баню, я хорошо помылся и прогрелся. После хорошего завтрака, обеда и ужина я сразу почувствовал себя бодрее. Надо было ложиться спать пораньше, в понедельник надо поспеть к 6-ти час. на работу. Хорошо, что сосед Яков Никанорыч поступил плотничать в затоне и стал подвозить меня с собой на работу, а в субботу обратно домой. Также томительно прошла следующая трудовая неделя, только было хуже работать в машинном отделении. Под машиной и паровым котлом было тесно и грязно, облито мазутом. Прошла вторая неделя, я получил опять свои 1 руб. 20 коп. и был очень рад, что не придётся в стужу и вьюгу после трудового дня шагать 10 вёрст. На вороной лошадке меня скорёхонько доставили домой. Третья трудовая неделя началась у меня неудачно. Наш надсмотрщик, пьянчужка-маляр, за то, что я не дал ему 5 коп. на выпивку, сказал в конторе, что я плохо работаю, поэтому меня не приняли на работу, и я со слезами вышел из конторы. Встретился мне управляющий Солоницын, спросил: «Что случилось, о чём плачешь?» Я рассказал ему о своём горе. Он сказал: «Не тужи, иди и работай. Скажи, что я приказал!» Взяточнику, видимо, был хороший нагоняй, судя по тому, что он не стал больше без причины не только ко мне, но и ко всем мальчишкам придираться и ругаться. Тем не менее, у меня за 2 часа «прогула» вычли из заработка. С той поры всё пошло гладко, я не боялся, что мне откажут в работе. Накануне 6 декабря (праздника Николина дня) работу закончили раньше, чем в субботу, привозили священника. Он служил молебен в слесарной мастерской, после чего было «возлияние вина и елея», т.е. угощение священника и служащих конторы и всякого начальства. После Рождества очистка пароходов окончилась, всех мальчишек уволили, кроме меня и сына конторского столяра – повара Лаврушки глухого.

Нам обоим дали работу – толочь мел. В одном бараке для этого отвели уголок, где устроили на нарах, обив кровельным железом, подобие верстаков. Комовой мел подвозили к бараку, сваливали его у дверей, а мы таскали его в барак и клали на плиту для просушки. В этом деле мы так усердствовали, что плита наша раскалилась докрасна. После просушки комья разбивали молотком на мелкие кусочки, которые растирали в порошок, катая по ним 2-х пудовую гирю за дугу (рукоятку). Потом просеивали через сито, а нерастёртые маленькие кусочки протирали снова и так далее. На первой работе мы мерзли, а тут изнывали от жары, потели до девятого пота. Меловая пыль залепляла глаза, набивалась в нос, уши, волосы, за рубашку, на мокром теле вызывала зуд. Просеянный мел возили на салазках сдавать на материальный склад. Мы превратились в мельников, пропылилась насквозь вся одежда. За эту работу нам платили по 30 коп. в день.

По окончании толчеи меня перевели на работу к обойщику распарывать волосяные матрацы из пароходных кают, теребить клочья слежавшегося конского волоса, а затем взбивать его тонким прутиком и зашивать обратно в наволочки. Тут пыль была хуже, вреднее меловой. Обойщик Праздников говорил мне с участием: «Напрасно ты взялся за эту работу, у тебя и так глаза больные, можешь от этой пыли совсем ослепнуть и испортить себе лёгкие. Я вот загубил себя – страдаю чахоткой, а надо работать, другого ремесла не знаю». Обойщик Праздников был приглашён на работу в затон из Вятки. У него была мастерская, он делал мягкую мебель, драпировки для окон и дверей, принимал заказы от богачей на гробы. Когда у хозяина нашего умерла жена, он послал кучера, чтобы привёз Праздникова. Надо было заказать гроб, обитый парчой, на ножках и окаймлённый рюшами. Праздников запросил за него 25 руб., заказчик сказал ему, что дорого. Мастер возразил ему: «Что вы, Тихон Филиппович, ведь я этого случая давно ждал!»

Хорошо, что недолго продолжалась моя вредная работа. Река вскрылась, пошёл пароход за священником и иконами для свершения молебна о даровании Господом Богом благополучного плавания пароходам, провозглашения «Многая лета» благодетелю, дающему заработок православным христианам (сколотившим миллионы на дешёвом труде, в т. ч. малолетних сирот). На этом пароходе я уехал домой. Немного отдохнув, уже один уехал в Вятку к Булычёву. Когда я попросил капитана Чарушникова (мужа двоюродной сестры моей матери) довести меня до Вятки, он ответил мне грозным окриком: «Заползал, опять настало лето. Садись, довезу!»