Версия для слабовидящих30 января 1894 г.
Милый и дорогой Аполлинарий!
…Я очень доволен описанием картин. Мне так всё ясно представилось, а особенно первая картина; она мне больше по душе; в ней для меня больше смысла и больше содержания; в ней всё говорит «О последнем луче» и природа, и монастырь, и старец. Почему-то она больше всего запечатлелась на моей душе; вторая оставила более туманный след; а третья своей мрачной струной не может играть на моей ликующей душе.
8 марта 1894 г.
…Ну, 13 год учительства – тяжёлый год. Душевное настроение самое гнетущее. Сердце непрерывно ноет. Инспектор – низкая личность. Ханжа – из рук вон. Требует, чтобы учителя не пропускали ни одной службы, ели постное. Стану проситься в Рябово. Училище – в нашем доме.
18 мая 1894 г.
Здравствуй, Аполлинарий!
Твои деньги 35 руб. вчера получил. Дорога открыта: крылья готовы к полёту. Ноги готовы к подъёму, но хвост привязан. Экзамена ещё не было. Много, много здоровья вытянет из меня этот год…
Немало ты меня порадовал вестью о том, что в случае выхода моих песен на мою долю перепадёт руб. 400. Хотя эти деньги получатся и не вдруг, но всё же я, если так чудно случится, не останусь без куска хлеба на некоторое время. Мысль о том, что служить при настоящем инспекторе невозможно, меня не оставляет… Сборника вышли мне экземпляров 10. У меня есть много уважаемых лиц, которым я должен презентовать по книжке. Бородину можешь написать, а П. П. Селивановскому1 я сам пошлю, т. к. он все свои земские брошюрки мне высылает.
1. П. П. Селивановский – соученик, друг Васнецовых, журналист.
26 мая 1894 г.
Здравствуй, Аполлинарий!
Твоё письмо повернуло всю мою душу. Прочитавши его, я так хорошо себя почувствовал, что на всякие экзамены и на инспектора рукой махнул. Весь мой страх, вся сердечная боль пропали… С того же дня начались экзамены. Экзамены небывалые. Что делает инспектор? Большую часть богу молился, да в бане мылся… А боялись-то мы, и ныли-то мы, но всё оказалось напрасно… Отлично! Урра!
9 июня 1894 г. Вятка1.
Аполлинарию.
Перед тем как садиться на лошадь, чтобы ехать в Турек2, я пошёл на почту. И не даром: получил 10 книг сборника. Дома посмотреть не удалось, просматривал на пароходе. Впечатление получилось такое: в бочку мёда подмешалась ложка дёгтя. Уж очень много опечаток. Многие слова перевраны. Буквы в словах переставлены, и получается слово совсем непонятное. В знаках тоже перестановки: то точка вместо запятой, то запятая вместо точки, то два знака, один вместо другого, например, знак вопроса и восклицание переставлены наоборот. В этом не моя вина, а вина наборщиков.
Потом, некоторых песен нет. Ты говорил, что последнее моё приложение будет напечатано, а между тем многих песен нет, несмотря на их возможность быть.
Почему случились такие выпуски? Песни вполне цензурные. Книжка хороша, но цена дорога: едва ли пойдёт быстро… Из Перми через Вятку думают проводить дорогу. Чуть ли не пройдёт через рябовские места. Бедное, бедное Рябово!
Прощай, гуринцы! Прощай, вахрушевцы!3 Тогда, брат, как хошь, а уж о Рябово я стану писать. Тебе уж не уступлю. Итак, ты перебил мою мысль: написал о том, что было моей мечтой и что я хранил для своего произведения – воспоминания о рябовских типах: с той только разницей, что героем моим был Лука Назарович и Лучиха. А почему ты не хочешь прислать своего произведения? Почему избранным оказался только один Аркадий? Я обижен. Когда пойдут в печать мои произведения, ты их не получишь. Жаль, что моей мести долго ждать. Летом я думаю заняться литературой…
Я тебе не сказал, что, в общем, я песнями и книжками доволен, а, главное, они подбодрили, натянули мою литературную струнку. А это очень много значит. Все 10 книг здесь разойдутся. Одну уже подарил Спасскому. Встретился в Вятке с Хохряковичем4. Он парень ничего себе, кругленький. Вчера был у Колотова. Этот во всегдашней красоте… Просил у меня книжку Бородин… Послал бы Спицыну5, да адреса не знаю.
1. Письмо отправлено из Вятки, но относится к годам учительства в Шурме.
2. Турек – Русский Турек, большое село Уржумского уезда.
3. Гуринцы, вахрушевцы – жители соседних с Рябово деревень.
4. Хохрякович – Николай Николаевич Хохряков, вятский художник-пейзажист.
5. Спицын – Александр Александрович Спицын, историк, археолог, соученик Васнецовых.
27 июня 1894 г.
Здравствуй, Аполлинарий! Я ещё в Вятке. Хорошо, что не уехал, а то не получил бы твоего письма… Уеду в Шурму, чтобы получить за июнь деньги. Беру с собой только Петю Николая1. Погода стала прескверная: совсем осень, дождь, грязь, холод. Никуда носа нельзя было высунуть. Сегодня второй день ясной погоды. Вчера успел сходить за город на кладбище к Николаю. Он, бедный, ничего не сказал, но, думаю, ожидал меня…
1. Петя Николая – племянник Александра, сын умершего брата Н. М. Васнецова.
16–18 сентября 1894 г.
Здравствуй, дорогой Аполлинарий!
Вот и опять я в Шурме, опять у своего очага, который оказался очень холоден. Впечатление по приезде получилось таково: если лечь больным брюхом на холодную печь. Первое, грязь непролазная, всю дорогу от Турека лил проливной дождь. Дома темно, неуютно, одиноко… Мне нужно менять квартиру…
Нет ни одной подходящей. Это что-нибудь да значит. Чтобы найти квартиру, нужно выезжать из Шурмы, или бросить всё своё хозяйство. Такой товарищ, как Яковлев1 – хуже не может быть. Недаром говорит пословица: одна беда нейдёт – другую за собой ведёт. Так и у меня: картофель уродился плохой, на кур напала болезнь, хворают и умирают. Но это не так важно, важнее того – вопрос о квартире. С каким удовольствием теперь вспоминаю жизнь в Москве: сколько новых впечатлений, новых, неизведанных… Скорее решусь переехать к Пете, хотя жить у него на хуторе – ай – ай – незавидная перспектива… Учебных дней пропустил только два. Инспектора ещё не видел, да и не боюсь встречи с ним. Буди что, так и ругаться стану. Одно слово, я стал храбрым. Если уж неминучая, так я брошу Шурму и приеду к вам в Москву или к Пете. Так ведь? Покуда, всего хорошего.
1. Яковлев – сотоварищ по снимаемой квартире.
11 января 1896 г. Аполлинарию.
К концу 5-го урока голоса не достаёт, горло перехватывает… Время, прожитое у Пети, такое оставило светлое пятно на моей душе… Оно меня подбодрило и перегородило. От прежнего мучительного состояния души и следа не осталось. Даже предположение о переводе особенно не волнует. Думаю, что белый свет не клином сошёлся: окажется где-нибудь свободная точка и для моего «я». О жизни в Шурме говорить нечего. Она идёт своим порядком…
Вечер. Ночь тихая, лунная. На улице праздничный шум покрывается звуком черемисской трубы. Какая-то черемисская невеста жениха захотела.
2 мая 1896 г.
Здравствуй, дорогой Аполлинарий!
Спасибо за деньги. Я очень рад, что еду в Крым. Прежде я только мог мечтать… Сердчишко моё иногда ведёт себя дурно.
9 июня 1896 г.
Здравствуй, дорогой Аполлинарий!
…Сегодня – первый день ваката. Мои экзамены сошли хорошо. Если сравнить по достоинству, то лучше всех… Каждый день ходим на реку Вятку, на пристань (переходная пристань перенесена из Турека в Шурму). Сегодня идем на пристань пить чай. Мой товарищ по гулянию – новый учитель, который приехал 11 января и произвёл на меня наиприятное впечатление. Парень простой, бесхитростнее всех остальных.
2 октября 1896 г. Аполлинарию.
Волчья наша жизнь, поганая! Живёшь – не воруешь, ни у кого из рук не вырываешь нажитое добро, трудишься до последних сил, к делу относишься с любовью, а не спустя рукава. Живёшь тихо и смирно, а за шкуру свою дрожишь. Не придавай значения моим словам, но приходится сказать: «Стоит ли дорожить такой жизнью? И стоит ли желать, чтоб она продолжалась?» Всё ждешь, что есть лучше. А это лучше не приходит и не придёт. Дотянешь, как дурная кобыла свой тяжёлый житейский воз. А чего бы мне нехватало: сыт, обут, одет, всякой птицы полон двор: кур, петухов, гусей, а всё недоволен, всё жалуется, что только тело сыто и одето, да душа не согрета…
Вчера – Покров, когда говорят «батюшка Покров, покрой землю снежком, а невесту – женишком» (зима). У, подлая, у нас уже близко подходит, шумит и свистит под окном голыми деревьями, в окна заглядывает, в трубу завывает. Как вспомнишь о ней, так сердце замрёт: на целые полгода запрёт она в четырёх стенах. Дни начнутся короткие. Уйдёшь из дома – темно, придёшь домой – темно, и так до февраля. «На юг, на юг бы полететь вместе с перелётными птицами», – говорит пташка, запертая в клетке – это я. Положим, и осень, и зима имеют некоторую прелесть. Да и последняя дорога ценой получается…
Ты пишешь, что говорил с Виктором о моих делах… Дело в том: он, человек известный, во всякой газете прописанный, из газеты в газету переписанный, высокими людьми на одну ногу поставленный; не найдёт ли для братца-то тёпленькое местечко. Ему ведь только полсловечка молвить, а уже там за сто слов поймут. Так вот, поклонись-ка ты ему. А я тебе за это малинки сушёной пришлю. Посуди, поряди да и мне напиши. А я буду сидеть у моря и ждать погоды. Авось, и под лежачий камень вода подойдёт. Можно и так переделать: буду сидеть у гнилого пруда и ждать морской волны.
В гости я почти не хожу. Был на днях у доктора, да не получил удовольствия, т. к. всё то, что проделывается на подобных собраниях, давно надоело и набило зубы: из года в год одно и то же. Занятия одни и те же, даже песни из года в год повторяются старые. Разнообразия никакого. Похоже, что все замерли в известном положении: кто, где сидел, тут и остался. Мария Николаевна (Репина) как репа на гряде, сядет в кресло, и её оттуда не скоро выдернешь; хозяйка повторяет старое в каждом слове, в каждом движении, барышни в таком же порядке по комнате ходят… Хозяина – дома нет. Говорить здесь не полагается, да и не умеют; разнообразить время не желают… Лучше дома сидеть. Вот я и сижу, и никуда меня не тянет. Боюсь, при такой неподвижности не зарасти бы мхом. За литературу нынче ещё не принимался. Когда дух неспокоен, вдохновение не является. Литература – всё моё спасение. Когда найдёт вдохновение, всё и всех окружающих забудешь – живёшь в другом мире.
Будь здоров и всего тебе хорошего, кланяюсь Виктору. Твой Саша.
2–4 декабря 1896 г.
Дорогой Аполлинарий!
Сейчас получил твоё письмо и сейчас же отвечаю: авось, письмо придёт во время. Кому я могу пожаловаться, как не родным братьям? Кто лучше поймёт и теплее отнесётся, как не брат? Вот потому-то я часто прибегаю к перу. Я здесь один, мне не с кем сказать задушевного слова, мне не с кем поделиться горем… Только в письмах отвожу свою душу, а потому мои письма и выходят так мрачны, так ужасны. Но я забываю, что братья не только тепло, но даже очень горячо могут отнестись к моим письмам, как оно и вышло. В прошлом писании я ничего не преувеличил; я говорил одну только правду, но зато, сказавши всё, мне стало легче, и я пожалел, что так мрачно описал свою жизнь; нужно бы её хотя чем-нибудь скрасить, только жаль, что для более яркой краски в жизни места нет. Несмотря на то, что порою жизнь делается в тягость, я не могу примириться с мыслью, что вот сейчас, без всяких видимых причин, должен бросить учительство и ехать в Москву. Куда? Зачем? Почему?
Мне представляется: ношу я на себе одежду, в которой больше дыр, чем крепкого места, в которой мне и холодно и стыдно, всякий унижает, всякий помыкает. И вдруг я, ни с того, ни с сего, сбрасываю с себя эту одежду и остаюсь голым среди мороза. Хотя худая, но была на мне одежда, а тут – нет ничего. Думаю, что мне будет ещё холоднее. Когда-то ещё новую одежду приобрету? Такое точно чувство является при мысли, что брошу я учительство и останусь ни при чём.
...Твоё предложение мне тем дорого, что я не буду волноваться, не буду портить свои слабые нервы при инспекторских ревизиях. Чуть какая несправедливость, и я зуб за зуб, надеясь, что в случае потери места не окажусь беззащитным и потерянным. Итак, я ещё остаюсь в Шурме и ещё хочу потерпеть. Ещё моё терпение не лопнуло. Когда лопнет, тогда и брошу. Оставаясь здесь на Рождество, я решил ознаменовать своё пребывание, устраиваю подписку для учеников на «ёлку». У меня не как у людей, ёлка будет не одна. Я весь класс декорирую ёлками, искристым снегом (ватой), что, думаю, при вечернем освещении будет красиво. Ученики разыграют «Квартет» – басню. Один малыш прочтёт «Маленький мужичок» Некрасова, и самого его наряжу в большие сапоги и рукавицы, девочки разыграют «Здравствуй, родная, как можется, кумушка?» Изобразим Старый и Новый год и ещё что-нибудь придумаю.
…За литературу ещё не принимался, нет свободного времени, каждая минута занята и то ещё всяких дел не переделали. Нужно было сделать для своего класса 240 тетрадей (по 3 на ученика) и подписать их, прографить и теперь по 80 тетрадей проверять в день.
1 ноября 1896 г.
Здравствуй, Аполлинарий!
Сегодня, сидя один и прислушиваясь к шуму зимней непогоды, я вновь сделал путешествие из Шурмы в Крым и обратно, посетивши все знакомые места. Побывал у тебя в комнате, посмотрел на твою жизнь и обстановку; побывал у Виктора, и в Крыму посидел на каждом камешке, прислушивался к шуму морских волн, гулял по Ялте, был у Рязанцева и с наслаждением попил молодого вина. Мне стоит закрыть глаза, чтобы Крым явился с мельчайшими подробностями. Не забыть мне эту поездку! А, вспоминая поездку, всегда остаюсь тебе благодарен. Чем только отплачу я тебе за доставленное удовольствие? Бог знает. В моей комнате на каждом столе встретишь что-нибудь крымское: то раковину, то камешки. Камней, оказывается, я привёз очень мало. Привези бы я целый воз – разнесли бы по камешку. Многие приходили смотреть камни и раковины.
…Ты говоришь, чтобы я попробовал написать что-нибудь в «Детский отдых» из школьной жизни, хорошо, попробую. Но не возьмут ли небольшую статейку, годную для детского журнала, из детских воспоминаний, где главными героями являются птицы? Статейка озаглавлена «Птичьи песенки?». Я её перепишу и пошлю к тебе. Помню, ты писал, чтобы я сделал путевые заметки по Крыму. Можно бы и это сделать, да едва ли что выйдет. Мечтаю о Крыме много, всё представляю ясно, авось и выйдет. Одно скверно, мало времени остаётся на литературу. У нас и вечера заняты школьным делом: приходится пересматривать ученические тетради. Впрочем, я не унываю. Прошлый год я писал только с осени, а нынче и этого не сделал, так как лишился всякого вдохновения в силу физического устатка в классе. Теперь втягиваюсь в занятия и хочу меньше уставать, но за перо ещё не принимался.
Будь здоров. Поклон Виктору, Александре Владимировне и всем Викторовичам.
Твой Саша.
19 декабря 1896 г.
Здравствуй, Аполлинарий! В то время, когда ты писал этюд у Пети на хуторе, я лежал около, на траве, никто из нас не думал, что этот этюд будет играть значительную роль в моей жизни; не думал я, что из него почерпну душевную силу и бодрость и вознесусь духом: не приходило и в голову, что этим холстом дурное настроение сменится хорошим, отчаяние заменится ликованием. Все душевные недуги у меня как рукой сняло. Как легко мне было, назад тому месяц, расстаться с жизнью, так же трудно теперь отнять её. Опять явился и интерес к жизни; опять стал находить в ней отрадные стороны, ради которых стоит жить. Всё пошло к лучшему, волнения улеглись. Вчера опять у нас была инспекторская ревизия, но я уже нисколько не волновался, хотя заранее решил: если заденет инспектор за живое место, разругаюсь и уеду. Ожидания не оправдались. Инспектор не сделал ни одного замечания, если и досталось кому, так опять Владимирскому по поговорке «Бог шельму метит». Он прежде нас унижал и унижал несправедливо, теперь пусть-ка сам почувствует и на будущее время нос не задирает.
… Деньги твои будут сохранены в ожидании своего должного назначения. За них тебе мои ум, душа и сердце шлют бесконечное спасибо. Эти 100 рублей – мои крылья, моя бодрость, моя сила и энергия.
… Любо, когда нечего делать, когда спокоен душой, лежишь и мечтаешь, или читаешь «Неделю»1, где прописаны Кигном2 и вы с Виктором. В учебные дни читать некогда. Время проходит так: встаёшь в 4 1/2 ч. при огне, уходишь в 8 1/2 ч. в школу, возвращаешься в 3 1/2 ч., когда уже довольно темно, обедаешь при огне; до 6 ч. – свободный, в 6 ч. и до 8 ч. – на дежурство в мастерской, с 8 ч. – часто собираемся на совет для составления программы, значит, многие вечера заняты; если же дома, то занят исправлением тетрадей: по 80 в вечер. Для себя только и свободны 2 ч., с 4-х до 6-ти. Это будни.
Воскресные дни идут так: в 9 ч. утра приходит лошадь и везёт наверх к обедне, оттуда возвращаюсь в 12 ч.; в 12 1/2 иду в училище заниматься со взрослыми мужиками и сидишь с ними до 3-х часов. С трёх, покуда нет (а предполагаются) народных чтений, свободен; вечером – литературные собрания. Вертишься, как белка в колесе, а толку мало. За воскресные занятия мы получаем особое вознаграждение. У меня покуда всего 3 ученика, конечно, уже женатые, имеющие детей. Ребята славные и заниматься с ними приятно. Прошлый год за мои воскресные занятия я получил 10 руб. за 5 дней; но из этих 10 рублей Владимирский 2 рубля украл, т. к. я по болезни 1 день не занимался; он хотя тоже не занимался, но приписал его себе. Подлый же он человек! Я по 4 воскресенья занимался до 3-х часов, он один раз пел 1/2 часа, а написал, что пел каждый день, за что получил 8 руб. да плюс мои 2 руб. = 10 рублей за ничегонеделанье; а я за 4 дня труда – 2 рубля. Ну, не скотина ли он?! Нынче я ему своих денег не уступлю. Читал инспекторскую ревизию (для этого заведена при училище книга, в которую инспектор записывает, в какой угол плюнул), вижу, что сад при училище насажен одним Владимирским, а бедному Николаю никакой чести. Когда приехал инспектор, я при всех учителях сказал ему, что сад насажен моим братом. Неловко было Владимирскому, но чёрт с ним! Пусть не хвалится, приписывая себе чужие труды. Думаю, что Владимирские будут злы, но они льстят до тошноты. Сегодня получил твоё письмо. Эмиритура – земская пенсия для всех служащих в земстве. Учителя за 27 лет службы получают 300 р… Теперь можешь судить, добро или худо получать 300 р. на старости лет, ничего не делая. Мне осталось до пенсии 12 лет, а 1/4 пенсии я уже заслужил, если нас причислят к эмиритуре. Нынче на земском собрании это решится. Раньше же нас не зачислили потому, что мы носим кличку «министерских», где нас забыли и тоже не признают своими. Нынче учитель Репин мог бы получать пенсию за 28 лет службы, как в министерстве народного просвещения, подавал на высочайшее имя, но получил отказ.
Описание своих картин мне с каждым письмом откладываешь.
Дай, Бог, тебе успеха и здоровья!
Твой Саша. Поклон Виктору.
1. Неделя – еженедельная газета с приложением, выходила в 1868–1901 гг.
2. Кигн – Владимир Людвигович Кигн (псевдоним Дедлов), писатель, публицист.
24 марта 1897 г.
Дорогие Виктор и Аполлинарий!
До сих пор вы не уверены в том, что я женюсь, а между тем, это неоспоримый факт – свадьба в канун апреля. Хотя нет нужды, чтоб вы приехали на мою свадьбу, но всё же сделаю попытку пригласить вас. Авось, сердце не камень, кто-нибудь и надумает из вас приехать. Я слышал, что вы собираетесь в Вятку летом. Вот бы и заодно. Свадьба будет где-нибудь около Шурмы. В Шурме венчаться не хочется. До лета откладывать – очень долго: надоело жить порознь. Из Шурмы летом уезжаю: инспектор определяет меня заведующим в земское двухклассное училище в село Лаж, а будущую жену – учительницей. С великим удовольствием оставляем оба Шурму. В Лаж переехать очень хочется. Инспектор обнадёжил. В Лажу тем очень хорошо, что имеется при училище 22 десятины земли. Вот-то я займусь хозяйством! Одно дурно при хозяйстве: придётся летом при хозяйстве жить.
…О твоих, Аполлинарий, картинах я читал в «Руси». Дедлов. как всегда, хвалит. Но почему же ты дозволяешь помещать их в невыгодном для картин месте? Дедлов восхищается той самой картиной, которой и я восхитился по твоему описанию. Не забудь, что ты обещал выслать снимки. Желаю, чтоб на картины нашлись покупатели. Какова у вас московская погода? В нашей стороне тепло стоит всего неделю. Снег стаял наполовину, вода идёт по оврагам; дорог нет, но реки ещё не проснулись. Весна чувствуется всюду: и в природе весна, и на душе весна, и в сердце весна. Весна и Весна! И остаюсь с этой весной.
Ваш Александр.
6 июля 1897 г. Аполлинарию1.
Наконец, я стал семьянином, а не одинокий, бездомный бобыль. Но мало того, что я избавился от одиночества, я нашёл счастье. Больше того, что я счастлив, ничего не могу сказать. Живём покуда в Шурме, но думаю к осени перебраться в Лаж. Шурма надоела. Не столько, конечно, Шурма, сколько люди, да не те, что составляют большинство, а те, что называются «общество». Народ-то простой не надоел. Ко мне относятся здесь хорошо. Многие уважают как меня, так и Анну Владимировну2. Как её ученицы, так и мои ученики при прощании расплакались. Но мы всё-таки хотим уехать. Чтобы уехать, нужно рассчитаться с долгом, а кроме того, нужны деньги на переезд… Дай мне в долг 300 рублей с тем, что с января будущего 98 года я тебе буду выплачивать по 20 рублей каждый месяц… Я даю тебе честное слово и клятву.
1. Это последнее, сохранившееся письмо Александра из Шурмы.
2. Анна Владимировна – Анна Владимировна Носонова, молодая учительница, невеста, затем жена Александра Васнецова.
Село Шурма. Рис. Т. Дедовой
8 октября 1897 г., с. Лаж.
Дорогие Виктор и Александра Владимировна!
…Первое время пришлось немало повозиться с грязью, которую накопил мой предшественник. Мы поражены были запущенностью и неопрятностью… А беспорядки везде. Куда ни ткнись, везде натолкнёшься на страшную путаницу. Завидую всем сердцем тому, кто поступает в новую школу, где можно устроить всё так, как хочется. Один бы я не взялся за эту школу, побоялся бы… и хлопот, но у меня есть добрая помощница – моя жёнушка, она помогает и делом, и советом… мои ученики плохи, с плохой подготовкой… Народ здесь похвалить нельзя. Потому ли, что я не привык, он мне не нравится. Шурминский народ на худом счету, но он для меня лучше. Поживём здесь подольше, привыкнем, и к нам привыкнут… Одворица1 при училище большая. Есть где порыться и покопаться. Место одворичное тоже очень хорошее – одним концом упирается в тракт, другим – круто спускается к извилистому пруду, за которым тянутся широкие луга. За 4 версты от училища… образцовое поле, где в настоящее время образцовый пустырь, который я буду образцово поддерживать, т. к. 22 десятины2… земли требуют для разработки времени и денег. Первым долгом нужны: лошадь и земледельческие орудия, то и другое нужно заводить, а чтобы заводить, нужно просить пособие от земства.
1. Одворица – земля за хозяйственными постройками двора.
2. Десятина – мера площади. В одной десятине 10925 кв. м.
18 октября 1899 г.
Дорогой Аполлинарий!
Не стало дорогого брата, не стало Пети. Если бытие кончается небытием, если в наших страданиях нет мировой цели, то, конечно, жизнь – несправедливость. Родиться, причиняя страдание матери, страдая сам, и умереть, бесследно исчезнуть – для чего всё это? Если есть цель, то как же безучастен в ней человек… Почему это я не почувствовал того страшного момента, когда он оставил нас. Неужели душа его ни в чём не могла проявить себя? Или струны моей души так нечувствительны, или так груба моя телесная броня, что я не смог воспринять нежных проявлений таинственной силы… меня очень мучает этот вопрос: примирился ли он со мной? Простил ли мне моё молчание? Мне тяжело сознавать, что между нами осталось недоразумение. Я далеко не был к нему холоден. Не мог не мучиться его мучениями. А теперь мучаюсь сознанием, что он унёс с собой в могилу сомнение в моих братских чувствах, а на моей душе оставил тяжкий камень! Больно мне это. Я любил его.
Тебе же и Виктору я так много обязан, что страшно сказать. Одно мучит: не смочь мне отплатить вам. Вот и теперь ты спрашиваешь: какую газету или журнал выписать. Я бы на такой вопрос должен ответить: ни какую. Выпишу, если будут деньги, что-нибудь сам, а не будут – так живёт. Но знаю, что подобный ответ тебя не удовлетворит. А потому скажу: «Русское богатство», если оно не дороже «Недели». А вот ещё небольшая просьба: вышли мне ясную карту звёздного неба. Я нынче по имеющейся в училище карте отыскал новые созвездия Дракона, Геркулеса, Лиру и др. А на небе ещё так много звёздочек, и мне не по чему с ними познакомиться. Крестница1 твоя, слава Богу, здорова, бегает и озорничает – «не клади плохо». А родительскому сердцу озорство ребёнка мило, а нежный голосок и мало понятный лепет – лучше всякой музыки. Хозяйка моего сердца… ни на что не жалуется. Будь здоров телом, покоен душой и сердцем, гони от себя мрачные думы – вот наше с Нютой тебе пожелание. Она же шлёт и сердечный привет.
1. Крестница – Наденька Васнецова, дочь Александра и Анны.
20 ноября 1899 г., с. Лаж.
Дорогой Аполлинарий!
Ты весь в себе, и потому трудно освободиться от раз засевшей мысли. Про себя могу сказать, что первая жгучая боль о Пете смягчилась. С той мыслью, что его уж нет, начинаю сживать… Крестница твоя совсем взрослый человечек, с каждым днём она становится всё интереснее и интереснее. С утра до ночи неустанно бегает и лепечет, невольно привлекает к себе внимание всех и отвлекает от тяжёлых мыслей.
…Занятия с учениками не утомляют, не возмущают… Все 135 учеников очень послушны и почтительны. Можешь быть уверен, что урок всегда готов, что сказанное никогда не пройдёт мимо ушей…
Помощницы у меня тоже очень послушны и почтительны. Ссор между нами никогда не бывает, не то, что в Шурме. При таких благоприятных условиях жить было бы можно. Всё дело в материальной необеспеченности…
Стыд, кажется, ещё есть, но я его глушу, чтобы быть смелым: ссуди мне рублей 50… Ещё есть вторая просьба: пришли мне для черчения учениками карты три акварельные краски: синюю, жёлтую, малиновую или красную, и кисточек штук 5. Аполлинарий, прости, пожалуйста, за мои просьбы.
…Слух о комете взбудоражил умы нашего населения и нагнал страху, многие ждали светопреставления, собирались в одну избу и молились. Каждое зарево принимали за комету. Мы, конечно, немало потешались над боязнью других, светопредставления так и не бывало. Нынче мы живём общительнее. Побывали почти у всех обывателей, кроме старика-попа. Поп с попадьёй – славные старики, да собраться к ним не можем.
14–20–21 декабря 1899 г. Аполлинарию.
Мы живём тем собственным светом, которым стараемся осветить окружающий мрак, живём тихой музыкой своей души, которой стараешься наполнить безмолвную тишину… Из всех одинаково похожих дней только и предстоит разнообразие: ёлка для учеников. Уже начинаем немножко приготовляться: разучивать стихи, басни, песенки. Последнее – в распоряжении Нюты, т. к. она обучает пению, т. ч. благодаря ей жители Лажа наслаждаются, слушая в церкви партесное1 пение. Ёлка тоже будет богата пением. На неё, как и в прошлый год, соберётся всё село.
Спасибо тебе большое за альбом. Он доставил нам много удовольствия… Ещё два дня – и учению конец. Очень приятный отдых. Хвала Богу! Авось, этот отдых немножко и поразнообразим: говорят, в Уржуме2 будет спектакль – недурно прокатиться. Намекают об учительском вечере – хорошо бы побывать.
1. Партесное пение – гармоничное, многоголосое исполнение церковных песнопений.
2. Уржум – уездный город Вятской губернии.
11 апреля 1900 г., с. Лаж. Аполлинарию.
…А что, нынче Виктор работает?
О нём я знаю только то, что вычитаю из газет. Уж очень он далёк от меня. Мне кажется, что с ним общие у меня одни воспоминания о Рябове; забудутся эти воспоминания, и общего ничего не будет. Не пишу я ему потому, что он боится писем – это одна причина, а вторая – уж очень я виноват перед ним, что выпросил денег, и уплатить не в состоянии. Ты уж передай ему мои слова с сердечным приветом.
…Задумали выписать фисгармонию1 с уплатой ежемесячно по 9 рублей, но управа не сделала заявления вовремя, и мы остались при печальном интересе и «наигрываем на своей мечте». Решили фисгармонию заменить дудкой в 2 рубля 25 копеек, которую и выписываем. Меня постигла очень чувствительная неудача: потерялись присланные тобою краски. В одно из «душеполезных» народных чтений с туманными картинками2 о Великом посте один из слушателей так увлёкся, что незаметно стащил из парты и краски и кисточки. А мы только вошли во вкус черчения карт и… остановка.
Будь добр, пришли ещё 3 краски: жёлтую, синюю и красную (малиновую) и самые мелкие 3 кисточки с пёрышком.
1. Фисгармония – музыкальный инструмент, предшественник пианино.
2. Туманные картины – иллюстрации, показанные на стене или экране с помощью увеличителя – волшебного фонаря.
19 апреля 1900 г., Лаж.
Здравствуй, Аполлинарий!
Краски мною получены 17 числа. Нынче мы освободились пораньше… Почти все, за некоторым исключением, окончили блистательно… Теперь копаюсь в саду и подготовляю различные отчёты. В 1-х числах думаем тронуться в Вятку. Нынче удивил меня Виктор, вдруг собрался написать мне письмо… Досадно, что никак не могу исполнить его просьбу относительно сказок. Всё не счастливится попасть на хорошего рассказчика. Когда буду писать, то попрошу не издавать моего «песенника»1. Хотя и выбрал только хорошие песни – не стоит. Из-за него и я теперь немало кусаю локоть. Виктор же между прочим упоминает о вторичном издании. О, нет! Повторять глупости не нужно. Ты как-то спрашивал, не бросил ли я писание… Увы, не бросил до сих пор, до сих пор «зудит». Такая глупая линия подошла, что весь пост сочинял. Если мои произведения, посланные в «Птицеводство»2, будут напечатаны, то окончу и задуманные произведения и пошлю в «Неделю»… Чувствую, что весь материал для письма исчерпан. Остаётся поговорить о войне с бурами, сказать несколько слов о декадентах и о местной погоде.
1. Песенник – сборник вятских песен «Песни Северо-Восточной России» (М., 1894), автор и составитель которого Александр Михайлович Васнецов. 2-е издание сборника вышло в 1949 г. под редакцией Л. В. Дьяконова.
2. «Птицеводство» – сельскохозяйственный журнал.
