22 марта 1881 г. (Шурма?)¹.

Здорово, Виктор!

Ты, написавши, доставил мне радость. Вся тяжесть, накопившаяся на моей душе в течение дня, исчезла. Ты сам понимаешь, что мне живётся не очень хорошо, а по большей части скверно. И не умираешь только потому, что надеешься на будущее, которое спасает и от сильного уныния и упадка сил… Будущее представляется в виде чего-то светлого, лучезарного, где, приложивши все свои силы, всё умение, можно добиться желаемого, устроить свою жизнь так, как мечтал и мечтаю до сих пор.

Досадно, что теперь ещё не могу попасть на место, ужасно совестно в такие года с молодыми силами сидеть сложа руки…, не видеть плодов своего труда. А что хуже всего – не зарабатывать куска хлеба. …Ах, Виктор, скверно, скверно быть в таком положении, есть чужой хлеб, который порой стаёт поперёк горла, за который ничем не оплачиваешь, кроме нравственных скрытых мучений. Пишу тогда, когда понадобятся деньги. Выходит же это в силу того, что пишу-то редко, а деньги прошу часто. Тебе, чать, интересно знать, как я пользуюсь свободным временем, так легко достающимся. Так слушай. Оно мне надоело, несмотря на то, провожу не в абсолютном бездействии. Во-первых, читаю, во-вторых, пишу, пишу статьи различные и замечаю в себе некие поэтические таланты; некоторые находят произведения не дурными, даже лучше помещаемых в таком солидном журнале, как «Дело» и «Отечественные записки». Но, может, суждения пристрастны. Поэтому, занимаясь литературной работой, не отказываюсь от твоего предложения писать сказки, которых, к сожалению, только знал очень много, но забыл, песен же могу откопать громадные залежи. Относительно сказок ещё и то могу сказать, что едва ли в силах буду передать их в виде хорошего рассказа. Для этого нужно обладать немалым умением. А себя же я не причисляю к умелым людям. Но попробую, авось, выйдет что-нибудь, сделаю опыт и пришлю тебе. А там увидишь, следует ли продолжать или нет…

1. Место отправления письма не указано. Конверт не сохранился. Предположительно, это с. Страбыкино, где А. М. Васнецов работал, или с. Шурма, где он мог гостить у брата Николая.

29 июля [1882?].

Здорово, Виктор!

Сегодня печальный день – провожаем Аполлинария. С какой радостью встречали его, теперь с таким же горем расстаёмся. Лето прошло незаметно. Вот уж август на носу, а там осень, а я не успел насладиться всеми прелестями лета. Не буду описывать, как мы его провели, т. к. Аполлинарий сам лично расскажет. Остаток свободного времени хотелось бы провести не особенно скучно и жить не в Страбыкино или Шурме, а где-нибудь на новом, более приятном месте... поэтому думаем съездить к Константину Николаевичу или Андрею Андреевичу¹, впрочем это покуда ещё в желаниях и в нерешённом виде. Тебе, Виктор, спасибо не за что сказать. Вот уже год прошёл с тех пор, как ты обещался выслать фотографические снимки с своих картин, но их и теперь нет. Виктор, если не сможешь послать, так дай Аполлинарию – он перешлёт.

1. К. Н. Трапицын,  А. А. Двинянинов – родственники Васнецовых, священники.

19 мая 1884 г.

Здорово, Виктор!

Незаметно прошла зима, настало опять прежнее лето, и для нашего брата, учителей, отдых. Хорошо прожил эту зиму. Не было ни одной особенно выдающейся неприятности. Хандра приходила на несколько часов и, не находя в моей душе места, тотчас же уходила. Учительская деятельность благотворно подействовала на мою жизнь и на мою душу. Душа нашла то, что искала – школьная деятельность при хороших неиспорченных ребятах… К обстановке привык, на неприятности не обращаю большого внимания. В трудные минуты утешаю себя ребятами и мечтами. Ребят полюбил за их простоту, мечты уносили от настоящих неприятностей в другой, утишающий мир, где преобладают яркие и немрачные краски… Но 12 руб. – очень маленькое жалованье, и при всей экономии нельзя жить на него.

Александр Михайлович Васнецов

16 января 1890 г. Аполлинарию.

Первую половину святок до 12-го я провёл нескучно, хотя танцевальных вечеров было всего три, невесело было в своей семье с Аркадием. Да и вообще я нынче не гонюсь за танцами, стариться начинаю и танцую мало, только люблю ещё подурачиться иной раз. Общество наше уже не таково, как прежде. Молодежь же ушлая, не предприимчивая, барышни молчаливые, кавалеры больше насчёт картёжной игры… После отъезда Аркадия стало очень скучно, но приступов тоски, которых я так опасался, не было; и теперь уже настроение самое нормальное. С нашей молодёжью не развеселишься… У нашего инспектора в передней настоишься и ещё должен его же благодарить. Что он и выразил одной учительнице, которая пришла из Роя¹. С Ольгой Ан.² живём рядом, а потому всё одно, что в одном доме. Я теперь у ней и пью и ем, ибо живу без кухарки. Дома только сплю да прихожу топить печи и кормить птиц. …Я так думаю: плохо будет здесь, так и я махну на Урал, если там понравится Аркадию, станем жить вместе… только бы занятие подходящее нашлось. Вечно учителем не пробудешь. Только тем и манит учительство, что в распоряжении вакатное время³. Можно повидаться со всеми братьями если не в одно лето, так в другое. От Пети⁴ получил письмо. Ему, бедняге, так и не пришлось съездить в Киев. Скажи, когда Виктор кончит свою работу. Я всё ему собираюсь написать, да не могу собраться. Как живут твои картины? Есть ли надежда, что они вознаградят твою душу за потраченную на них силу? Утешаешься ли ты, глядя на них, утешают ли результаты усидчивого труда… Я что-то давно не принимался ни за литературу, ни за песни. С проводами Аркадия ничего на ум не шло. Скоро принимусь, уж душа начинает успокаиваться. Сообщу новость: о. Андрей Соломин⁵ на днях скончался. Твои подарки пришлось получить в самый Новый год к ёлке.

1. Рой (Большой Рой)  – село Уржумского уезда.
2. Ольга Ан. – Ольга Андреевна Васнецова (Вайдеман), жена брата Аркадия.
3. Вакатное время – каникулы.
4. Петя – Пётр Михайлович Васнецов, брат Александра, агроном.
5. о. Андрей Соломин – сельский священник, знакомый братьев Васнецовых.

14 февраля 1890 г.

…И вдруг, Аполлинарий, пришла на меня решимость, вдруг явилось желание прислать, что написано в редакцию для статьи?! Послал сегодня через Сергея Сильвестровича¹. Статья даже не дописана, т. е. не переписана вся, а я решился послать. Спасибо тебе за Гаршина², альбом³ очень хороший, а сам Гаршин благороден… Я казнился за свою беспечность. Мне хотя и маленький дан свыше дар творчества, а я предаюсь лености и пребываю в тоске, что данный в пользование талант зарываю в землю. Во мне явилась энергия, я снова принялся за скучную переписку с тобой. Но в то же время Гаршин как бы говорил мне: тебе ли именоваться истинным литератором… Не срами своими произведениями имени литератора…

1. Сергей Сильвестрович – С. С. Колотов, друг и родственник братьев Васнецовых.
2. Гаршин –  Всеволод Михайлович Гаршин, писатель, позировал И. Е. Репину.
3. Альбом  – Альбом-каталог выставки передвижников с репродукциями картин.

4 апреля 1890 г.

Христос Воскресе, дорогой Аполлинарий!

Встретил я Пасху хорошо, но провёл пасхальную неделю опять дурно. Ко мне вернулась окаянная гостья – тоска, выпроводить её от себя никак не могу. Надеюсь, что Бог поможет избавиться, т. к. являются среди мрака и просветы, которые я стараюсь расширить.

13 апреля [1890?]

И до сих пор нет от тебя вестей… весна уже во всей силе. Снегу осталось очень мало… А пройдёт лёд, засвистят пароходы. И потянет меня, перелётную птицу, в полёт. Кончим мы нынче учение очень рано. В первых числах мая будем уже свободны. Но вот вопрос: куда мне направиться – в Нижний? В Москву? Или к Пете? В Вятку я не пойду… Откровенно говоря, выставка меня не соблазняет и не прельщает.

10 января 1891 г. Аполлинарию.

В Вятке время провёл нескучно. Большую часть вечеров и с большой приятностью провёл у Лёнички¹. Беседы с ним произвели то…, что я вернулся с более чистой душой и благотворным духом. Здесь же меня «женили» на учительнице. Все уверены, что дорогой я в неё влюбился.

1. Лёничка – Леонид Александрович Спасский, друг  братьев Васнецовых, преподаватель Вятского земского училища для распространения сельскохозяйственных и технических знаний и приготовления учителей.

24 апреля 1891 г.

Христос Воскресе, Аполлинарий!

Получил твои картины и, глядя на них, невольно перенёсся на Урал, в горы… Так приятно, отрадно смотреть на них: пред глазами они точно живые… Деревья ещё не распустились, чуть начинают почки развёртываться. Травка чуть зеленеет.

29 сентября 1891 г.

Здравствуй, Виктор! Давно я тебе не писал, почти целый год, но с той поры жизнь моя ни на волосок не изменилась ни в лучшую, ни в худшую сторону: похвалиться нечем и пожаловаться не на что. Жизнь, как колесо в часовом механизме, вертится в вечном однообразии. Кругом всё меняется: одно падает, другое возрастает, третье чуть нарождается. А я всё тот же, даже ни единого волоска, к великому моему огорчению, в бороде не прибыло. Всё разнообразие моей жизни в летнем вакате.

…В Вятке время провёл незавидно: чувствовал себя одиноким, ибо душа просила друзей, приятелей. А из последних, на кого пал выбор, мало интересовались моим бытием. Я был огорчён и болел душой. Но всё же, когда вернулся в Шурму, нашёл, что душевное обновление произошло без личного участия, само собой. К занятиям приступил без всякого неудовольствия, а можно сказать, с некоторой охотой. Класс у меня нетрудный, четвёртый, где, если не ленился предыдущих два года, с учениками очень легко заниматься. А многие из учеников доказывают, что те годы не без дела прошли, что очень приятно; а ещё приятнее сознавать, что труд не бесследно пропал, что работал не среди пней, а среди толковых учеников. Хотя есть среди них и такие, что ума отпущено в меру – до обеда, толковой речи – на два слова, а шалостей – на весь день. С ними и ведёшь войну, им и садишь, толкаешь ума в голову, да не сидит он, назад лезет. Конечно, злишься и делаешься с каждым годом всё злее. Старый холостяк – та же старая дева. А мне ведь, как тебе это покажется, уж 32-й год пошёл. Господи, сколько прожил! Подумаешь – ужаснёшься. А что в эти 32 года путного, дельного, разумного сделано? Нигде и ни в чём не видно, не заметно. Так же, как и в малые годы, ошибки в жизни делаешь, от которых ещё труднее избавиться, чем прежде, так же не лишён возможности совершать глупости. Вообще, малый ребёнок остался во мне и всё не может вырасти в 32-летнего мужчину. А ведь всё кажется, что ты лучше, умнее окружающей тебя толпы. Вероятно, всякий себя таким считает. Мне кажется, что члены нашего общества – глупцы, ибо если не пьют, так в карты играют, если не то или другое, то других злословят – иного занятия не придумают. Неужели же я потому только умён, что ничем подобным не занимаюсь. Я не пью так, чтоб потерять человеческий образ, не играю в карты ради того, что «больше нечем заняться», ибо, по-моему, занятий очень много. Я стараюсь, если уж приходится, только выслушивать злобные разговоры, а сам не принимаю в них участия. Здесь у меня нет не только друзей, но даже приятелей, ибо я никому не верю. Здесь нет ни одного человека, которого я бы от всей души уважал. Я ни с кем не ссорюсь, т. к. ненавижу ссоры, но и в интимности ни с кем не вхожу. У меня своё общество: общество молодых петухов, кур, уток, гусей. С ними я откровенен, искренен, ибо знаю, что никто меня друг другу не предаст. Скорее я, к собственному стыду и унижению, предам их на суд кухарки. И не смотря на то, что я одинок, живу вовсе не скучно. Скучаю и тоскую только по природе! День в классе, вечер – мой отдых душе и телу. Мои вечерние занятия непонятны нашему обществу, а потому я не могу ими поделиться с другими. Занятия мои заключаются частью в литературе, частью в созерцании того мира, который создан моей фантазией и, удаляясь в который, я забываю все житейские мелочные дрязги и волнения. Я живу, а мне говорят, что я скучаю. Кто поймёт, что переживает моя душа. Да я и не ищу сочувствия в том, кто не может сочувствовать. Жизнь моя полна. У меня дня не хватает, чтобы выполнить всю дневную программу, которая вырабатывается сама собою. Может быть, я и искал бы общества, если б не было хозяйства. Заботы и радости по хозяйству занимают много времени, чем я и отвлекаюсь от других занятий, принятых в нашем обществе.

Сегодня у нас уже снег выпал. Настаёт скучная пора: ни зима, ни лето… Я задался вопросом: «Как бы мне селезня сегодня на пруду изловить?». Пруд застывает, а он, шельма, и дом забыл… Меня, конечно, за то, что ходил по берегу и кричал: «Утя, утя!», – просмехают. Но я плюю на их насмешки. Пусть там «хорошо сидят», а я загнал своего селезня – и душа покойна. Вот другого бы ещё как заманить?

Виктор! Про тебя так много пишут, так хвалят, что и я на целый вершок вырос. А, чёрт возьми, я ведь брат тому, кого так расхваливают? Вон Вят<ские> Епар<хиальные> Вед<омости> тебя окончательно присвоили; иначе не называют, как «наш художник», ибо родина – Вятка. Аполлинарий как-то говорил, что ты не прочь бы приобрести рябовскую мебель. У меня: чёрный диван, десертный стол из гостиной на толстой ноге да мраморный угольник. Диван ещё служит службу; стол покоит свои кости в избе на полатях, т. к. в комнате тесно; угольник – без всякого употребления. Если поеду когда до Москвы, то угольник возьму с собой. Есть ещё целый сундук бумаг, где целые связки твоих семинарских сочинений. Есть немного рисунков, что стояли на чердаке, над кроватью и смотреть которые было для нас большим праздником, их было много, да у Николая¹ под пироги извели; что ещё уцелело, то, признаюсь откровенно, украл у него. Есть ещё отцовская записная книга, где и руги², и расходы, и постройка рябовского дома. Но из посуды ничего нет, из белья – одно полотенце. Иконы две: «Богородица» в золочёной раме, с серебряной ризою, да «Моление о чаше». Первую мне отдал Николай, а вторую я опять-таки украл. Когда он поехал из Шурмы, то не велел мне брать из училища ни одной рябовской иконы. Почему – не знаю. Но я не мог допустить, чтоб «Моление о чаше» досталось Владимирским³. Взял да и украл. Есть у меня дедушкины стенные часы, к которым, чтоб не останавливались, скоро придётся самому подвеситься. Есть и серебряные вещи: две ложки, подаренные Николаем, столовая и чайная. Из медной посуды – ничего; из железной – пудовка⁴, таган хромоногий да рожковая доска. Вспомни-ка, как сладки бывали эти рожки в папашины и мамашины именины. Я и теперь вспоминаю иногда старинку – пеку эти рожки и замечательно! С Рябова не видал, как их пекут, а как взялся за дело сам, как будто сейчас вижу Егоровну⁵ с этой доской, как она её переворачивает и краишки обрезывает пирожным ножом. Конечно, я ни в чём не отступил от правил. И каток от белья пошёл в дело: на нём, а ни на чём другом должно загибать рожки …Будь здоров: кланяюсь Александре Владимировне и своим племянникам.

Виктор, если желаешь получить некоторые сведения о Рябове, заручись терпением. Рябово только носит одну прежнюю кличку. Оно уже не наше родное Рябово. Дом наш существует и на том же месте, но чей он – не знаю. Между домом и «новой казёнкой»⁶ построен каменный дом. Наш дом стоит чуть ли не на месте скотной избы. Берёзы перед домом ветром сломило, липу в огороде тоже ветром стёрло с земли. Дъяконского дома нет. Луки Назарыча дома нет. Осталась одна Егоровна в своём домике. Дальний лужок уцелел, но по Кулиновскому логу весь лес вырублен. Гребенинская «заклеймёная роща» вырублена. На Батарихе⁷ Карпушин лес вырублен, Добряковская роща на противуположной стороне – вырублена. Пруда на Батарихе нет, да и самой Батарихи нет. Карпушины ребята перестроились на то место, где был спуск на Гуринские луга; тут и мельницу поставили. Кабак не у Вахрушевского лога, а у Кулиновского. Не наше родное, милое Рябово – чужое оно теперь. Всё это узнал я от очевидцев, рябовцев. Борисовна до последнего времени была жива; Софья вышла замуж за Екуню Подгорного. Парасья выходила замуж за какого-то гуринского солдата, но овдовела. «Ошшо бы замуж, вот, пошла, да зубей нет…» Но так зубей и не дождалась – умерла. Первым богачом в околодке – Софьин деверь, Микола. Старичок-дъякон с Ларивоновной, Лука Назарович, они давно покоятся в церковной ограде. Молодой дъякон поступил в попы в 40 верстах от Шурмы, за рекой Вяткой, в глухих лесах. В село можно ездить только зимой по узким лесным дорогам да в сухое лето; в остальное время года надо заезжать с Нолинского уезда. Ознаменовал Мих. Ал. себя тем, что не справлял службы – ничего, это можно там; да раз уехал в приход поп, а вернулись из прихода одни поповы валенки. Но разыскали и попа: он босиком с девками «в круговую» ходит. Теперь он в Слободском уезде попом. Поленька дъяконовская перестала со стулом ходить, а ходит на двух, немного прихрамывая. Наша рябовская красавица – Катерина Егоровна давно замуж за чеботаря вышла.

Павел Лукич в Уржуме попом. Нынче очень хворает. Едва ли проживёт долго. Лучиха уже лет пять умерла в Уржуме. До последних дней не переставала кутать свою голову и в летние жары ходить в шубе. Всё жаловалась, что памяти нет: «Их, Александрушко, и ничего-то памяти не стало. Сколь в Рябове долгу за мужиками осталось, где получишь? Всё, за што – позабыла. Как-то Мишка Гуринский приходил. Помнишь ли, мол, как накануне Миколы⁸ две пудовки ржи брал? – Забыл, говорит. – А у меня ничего памяти нет». Жалуется на беспамятность, а сама расскажет, кто, при ком, в какое время и сколько брал. Удивительная память! А ей кажется, что она всё забыла. Уж если она день позабыла, в какой давала полвосьмины овса, так значит, «ничего памяти не стало».

Машенька – не Машенька, Мария Лукична, чиновница. Куда девалась её скромность? Ступить не умела. А теперь: папироски курит, разговоры разговаривает, да не по-простому, а с мудрёными словами; да не на «О» воротит, а на «А» выколачивает, – но юбка на боку, голова нечёсана, а в жаркое лето в валенках. Уж не одни сладкие пироги да изюмовые уголки стряпает, а, какое вам желается, пирожное умеет приготовить. И тут пропало наше Рябово! Бабенька⁹ наша здравствует. Сам я с ней не видался, а послал карточку, да ситцу на платье. Тётенька¹⁰ из ума выжила, как малый ребёнок.

Твой Александр.

1. Николай – Н. М. Васнецов, самый старший из братьев.
2. Руга – пожертвование для церковного причта в виде съестных припасов или денег.
3. А. В. Владимирский –  директор училища, сменивший на этом посту Н. М. Васнецова.
4. Пудовка –  посуда для меры муки.
5. Егоровна – Марья Егоровна, стряпуха.
6. Казёнка – питейное заведение на селе.
7. Батариха – мельница на речке Рябовке.
8. Микола (Никола) – народное название праздника св. Николая.
9. Бабенька – Ольга Александровна Васнецова.
10. Тётенька – Мария Васильевна Двинянинова.

13 ноября 1891 г.

Здорово, Аполлинарий! Ну, как твои дела? Поправляются ли хотя немного? И год-то нынче холодный, и дела-то у всех плохо. Ни от тебя, ни от Аркадия, ни от Николая хороших вестей не слышу. Петя, так тот окончательно замолк о себе. А потом будет жаловаться, что братья не пишут. Я бы и написал, да не знаю, куда писать. От тебя узнаю, что из Москвы он уехал в Калугу, а зачем? Где он живёт, не знаю. Вообще, год такой дурной; у тебя дела скверные: ты гол, как сокол; живёшь без денег и, пожалуй, не будь Виктора, без куска хлеба. Аркадий где-то мечется по деревням; терпит и холод, и голод, и нужду всякую. Ольга Андреевна¹ без него, как заброшенная, одна-одинёшенька, т. к. Николай и Анна Николаевна² к ней не ходят. Во все времена Анна Николаевна была два раза, а Николай совсем не бывал. Пожалуй, не знают: жива ли она? Здорова ли? Николай всё ревматизмом мучится, а тут ещё и дети беспокоят: Володя всё на стряпок лезет, и хорошие не живут, Петю чуть не исключили за то, что у одной гимназистки нашли груду его записок самого глупого содержания; Верочка тоже имеет кой с кем переписку. И вот – утеха от детей, которые ещё в придачу и отца ни во что не ставят; не слушают, не уважают. Жалко смотреть на его семью. На старших детей он постоянно ворчит, дети постоянно ему грубят; с малыми он постоянно лижется. И его жаль, и ребят жаль. Прихожу к тому заключению, что мне лучше всех вас живётся: я имею постоянный кусок, кров, одежду – значит, тебя богаче; у меня нет неприятностей с женой; нет заботы о детях и нет горя от них. Я сыт – и вся моя семья сыта. Мог бы я назвать себя счастливым, если б не болело сердце о братьях.

Вечера даром не пропадают. Если не занимаюсь литературой /писанием/, то взялся за песни и каждый вечер переписываю. Знаешь, я пришёл к такому выводу: самому мне сборник³ не издать, а чем ему быть мёртвым материалом, то пусть лучше хоть какую-нибудь пользу принесёт, кому она нужна. И в виду этого предложить свой труд обществу любителей естествознания, этнографии, антропологии при Московском университете. Конечно, вознаграждения никакого, кроме благодарности, быть не может. Но, думаю, пусть хотя кому-нибудь пользу принесёт, чем лежать в моём столе в неведении. Я вообще денежной благодарностью за свой труд не избалован, наград не получал. Нынче вместо награды земское собрание послало лист бумаги, а на этом листе написана благодарность от собрания и от управы за дельное и разумное обучение.

Такая благодарность не мне одному, а каждому из учителей. Но я не придаю ей никакого значения, ибо ни земское собрание, ни управа не знают моих занятий, а благодарят по представлению инспектора.

…Скажи-ка мне, Аполлинарий, по каким книгам я могу узнать небо? Мне очень хочется знать все созвездия, какие висят над моей головой, а я знаю только два-три: Медведицу, Плеяду да Ориона, дальше мои знания не идут. Вот где Бог? Недавно узнал, что луна ходит вокруг земли с запада на восток. Это ли не диво? Научи-ка меня, неучёного, просвети-ка немного. Заодно скажи насчёт моего сборника: следует ли его посылать в этнографическое общество?

16 ноября 1891 г.⁴

Не удалось в последний вечер окончить письма: в набат зазвонили. Смотрю в окно: пожар. Оделся, вышел. Вся улица наша спит, никто не видит, не слышит. Давай-ка кричать: «На по-жар! На по-жар!» Горит деревня за прудом – Зайцево. Горит один дом со всей постройкой. Всё именье сгорело, вся скотина. «О, Господи, ой согрешили!» Бабы с иконами. Но ничто не помогло: всё сгорело. Ужасное положение. Всё было и ничего не стало. Страшно и жутко!

… У нас, кроме голода, свирепствует инфлуэнца⁵. Косит свои жертвы… С нею в компании действует воспаление лёгких.

1. Ольга Андреевна – жена брата Аркадия Васнецова.
2. Анна Николаевна – 2-я жена Николая Васнецова.
3. Сборник – имеется в виду книга «Песни Северо-Восточной России, записанные Александром Васнецовым в Вятской губернии».
4. Письма писались, дописывались, дополнялись по несколько дней. Это всё одно письмо.
5. Инфлуэнца – разновидность гриппа.

15 декабря 1891 г.

Здравствуй, Аполлинарий!

Объясни, чем я могу оправдать твоё молчание, которое длится второй месяц. Все, кому я пишу, точно сговорились молчать. На душе было невесело. Вся отрада заключалась в письмах, а их-то и нет.

За последнее время чувствую себя во всех отношениях легче: и физически, и духовно. Грудь уже не болит: прошла лёгочная чахотка. Но вот горе – началась горловая. Третий день болит горло, да как! Не только глотать, говорить больно. И это перед самой-то поездкой в Вятку?!

На старости лет вздумал с девками поводиться, да не с одной, а целых (все ли целы – не знаю)… шестеро состояло под моим началом. Ну, Аполлинарий, не приведи бог попасть в девичью компанию, да одному – зацеловали. Изволь-ка перецеловать всех шестерых, да не по одному разу. Ну да ничего, не привыкать, я выдержал бомбардировку. А как весело-то было! Счастье барышень, что я имею некоторое благородство души и не пользуюсь ими, не добиваюсь того, чтоб полюбившая отдалась мне. Не умей я управлять собой – было бы порядочное количество несчастных. Я не знаю, что во мне есть притягивающее, но знаю, что без поклонниц не живу. Не прими моих слов в похвальбу. Всё это правда, ибо не я в любви объясняюсь, а мне объясняются. Много я этих объяснений выслушал, да ни одно в сердце не проникло, да от многих ещё успел уклониться. И кажется мне, что я дурной человек: разбить сердце барышни для меня ничего не значит. Я не полюблю ту, которая без сопротивления сдаётся, а полюблю ту, которая поборется со мной. Такие-то и не встречаются.

Так вот, видишь, живётся мне между девок недурно: девушки любят, молодушки почитают.

И я гляжу, гляжу да тоже возьму куплю здесь дом. Заведу жену, куплю корову. Буду довольствоваться малым. Всю жизнь мечтаю о собственности. Новостей ни общежитейских, ни местных сообщить не могу. Единственная новость, интересная для меня: мои куры несутся, несмотря на мороз. Вот что значит – образцовый-то птицевод. А ведь хозяйство идёт не по-книжному, а по собственному усмотрению. Но что будет, когда поведу по-книжному? Тогда не только «сам», но и каждый петух будет по 2 яйца носить.

11 января 1892 г.

С Новым годом, Аполлинарий!

<…> Жил святки у Аркадия. Время проводил разнообразно. Два раза участвовал на пикниках статистиков, где много встретил старых знакомых; даже барышни некоторые старые и, можно сказать, очень старые. Чаще всех посещал Лёничку, к которому не перестаю относиться с прежней симпатией. Как он ко мне относится – дело тёмное… Хохрякова¹ в Вятке нет: он живёт в Крыму у Рязанцева². Что касается поездки Аркадия в Москву, то я чувствую, что этот путь вернее всех остальных, и надежды на успех больше, чем при другом занятии, хотя при той же земской службе. <…> Нет, избранный вами путь – истинный путь. Дай Бог ему счастья и успеха.

1. Хохряков – Николай Николаевич Хохряков, художник, друг и родственник Васнецовых.
2. Рязанцев – Александр Александрович Рязанцев, дядя и меценат Н. Н. Хохрякова.

23 января 1892 г.

Здравствуй, дорогой Виктор!

На Новый год я тебе и твоей семье желаю того, что может пожелать братское любящее сердце. За молчание твоё я не сержусь. Спасибо, если изредка даёшь о себе весточку, черкнёшь строчку-другую. И это твоё внимание я очень ценю. Сознаюсь, было время, когда мне твоё молчание было очень горько и обидно. Мне казалось, что молчишь из гордости; что я для тебя столько же значу, как всякий чужой человек, о котором можно и помнить, но можно и забыть. С той поры много лет прошло. Взгляд мой переменился. Явилась уверенность, что и я для тебя – брат; что так же тебе дорог, как и ты мне. А потому ни обиды ни глупых подозрений следа не осталось.

Приехал ли к Вам Аркадий? Избранный Вами путь для него я считаю вернейшим и надёжнейшим. Я не жалею о его отъезде. Дай бог, чтобы он устроился на новом месте крепко, твёрдо, основательно! Дай бог, чтоб новый труд пришёлся ему по душе и по мыслям! Дай бог ему счастья, радости и утехи!

…Ты пишешь, что со временем и меня потащите в Москву. Что же, тащите, если найдёте что лучшее; но, конечно, не ранее, как Аркадий оснуется прочно и крепко. Мне ведь также здесь нечего жалеть; нет для меня здесь ничего милого и дорогого, кроме птичьего хозяйства. Но, думаю, что его везде можно устроить. Что касается учительства, так скажу: деятельность честная, святая, которой можно отдаться душой и сердцем, задавшись целью сделать благое дело, просветить душу тёмную, неразумную; вложить в неё искру божью и человеческую; дать силу и возможность воспринимать лучи света и разума. Но всё это можно при иных условиях, чем при тех, в которых я нахожусь. Здесь даёшь одну грамоту. А я пришёл к убеждению, что одна грамота не есть путь к истине, благу и совершенству; что при грамоте должна быть брошена святая искра к восприятию всего прекрасного, всего совершенного. Мало ли на свете многограмотных, и из них большая часть подлецов, т. е. людей, не обладающих искрой истинной жизни, искрой божественной.

При настоящих школьных условиях (наших) мы учим грамоте, не имея возможности осветить душу и сердце ребёнка. С нас требуют одну грамоту, одну внешнюю сторону, а забывают душу и сердце. Во мне же есть идеал учительства, но применить его к делу – бессилен. Я тружусь.

…Бог с ним, с учительством. Если я его и пожалею, то пожалею в идее, а не в том, что получил и получаю. Шурма мне постыла. Народ шурминский ненавижу. И трудиться для такого неблагодарного народа нет ни желания, ни охоты. На труд такой толкает одна нужда. Я не вижу, не встречаю того идеализированного и опоэтизированного мужичка, о котором так много пишут и говорят. Я вижу злого, несправедливого полузверя, полуживотного; злого, бесчестного, пошлого, развратного. Я не вижу правды – вижу ложь; я не вижу чистой веры – вижу обрядность и суеверие. Не то я прежде ждал и не то встретил. Нет охоты трудиться для того, кто после тебя же оскорбит, опозорит, несмотря на твою чистоту и правоту. Но при всём том, я люблю учительство. Будь оно лучше обставлено, при других условиях, при большей оплате, оно – идеальная деятельность. При настоящих же условиях, ему отдавая всё, ничего не получаешь. Я всё отдал: лучшие молодые силы, молодые весёлые годы; истомил свою душу, извёл своё сердце; прекрасное, что было в моей натуре, всё загублено на учительство, всё ему отдано. А взамен – ни радости, ни утехи, ни безбедного житья; взамен: горе, волнения, неудовольствия, вечная бедность. Отсутствие возможности устроить свою личную жизнь по желанию. Вечное одиночество, которое истомило, истрепало, и, может быть, опошлило мою душу. Ведь по натуре я рождён для семьи, а не имею возможность завесть её. Лишён возможности быть мужем, отцом, иметь семейные радости. А всё одиночество, грустное, тяжёлое. Одиночество одинокое, ибо при моём одиночестве нет порядочных людей…

…До сих пор живу ещё под вятскими впечатлениями. И скучаю по Вятке. Там оставлено много дорогого. Ребят Аркадиевых я очень люблю. Они – как мои. Их хорошие струны меня радуют; дурные – огорчают. Люблю и завидую, и горько мне, что ведь они не мои – чужие. И кажется, что никакой связи с жизнью нет; что ты – вещь ненужная, бросовая. Любовь к Вам – братьям ещё немного вразумляет и говорит, что ты им нужен. А то – хоть не живи!..

…Но, право, на душе вовсе не так мрачно, как пишется. Жаль, что чернила не розовые, а то бы вышло не так черно и мрачно. Дайте срок, вот я выплачусь, выревусь перед Вами, а потом уже и запою вольной пташкой… Ведь и не думаешь того писать, что написалось.

2 сентября 1893 г.

Здравствуй, Аполлинарий!

…Вот уже и прошло красное летечко. Настали холода. Настала тёмная непогожая осень… Начало осени – конец поэзии нашей жизни! Конец милого, вольного, беззаботного ваката. Кончилось привольное житьё: отошли наши гуляночки. Настала тяжелая пора – пора занятий. Настала жизнь, полная забот, волнений, разочарований, порчи нервов. Всё это переживём в осень, зиму и весну… У, как долго! Как далеко-далеко следующий вакат.

Много, очень много и многое нужно пережить до следующего лета. Дай бог силы и здоровья. Из Вятки я выехал 26 августа, а 27 был в Шурме, где всё нашёл старое и по-старому… Ни одной черты, ни одной живой струйки не вникло в эту застойную жизнь. Жизнь застойная, глухая, без всякого течения. О, как она утомительна! Слава Богу, что я имею возможность освежаться, обновлять свой ум и очищать своё сердце. Иначе бы закис, заглох. Через мою душу проходит живая струя, и окружающая тина влияния не имеет. Товарищи мои, учителя, удивительно неподвижный народ. Они не люди с душой, а дерево. Как застыли на одной точке – и ни шагу… В моём одиночестве больше жизни и общения, чем в их совокупном замерзании. Благо моё, что я не тягощусь одинокой жизнью, что в одиночестве вижу долю поэзии. Конечно, не стал бы я воспевать это самое одиночество, если б кругом жили любимые люди. С милыми сердцу лучше жить, чем в одиночестве; и в одиночестве лучше жить, чем с постылыми.

Большую утеху дают мне хозяйство и птичник… Как приехал, всё время занят ими: хожу за гусями, за цыплятами, продаю яйца, сушу и околачиваю просо, которого нажато 73 снопа, копаю картофель, обираю в саду ягоды: калину с рябиною. Всё время занято, тосковать и некогда. Теперь вечером – тоже дело: всё письма пишу. А когда беседую с дорогими людьми, тоске не место.

Во 2-ю поездку в Вятку я прожил, как и в 1-ую, аккуратно месяц. Время прошло скоро и приятно. Коротал его, главным образом, с семьёй Аркадия и Лёничкой, у которого бывал почти каждый день… Был на вечере, где народу набралось человек 60, из них 2/3 барышен. И разбежались, разгорелись мои глаза… И заходила стариковская кровь по жилочкам. Одна хороша, другая лучше, одна приглянулась, другая ещё того пуще. Ведь «с погляденьица девицу не взяти», потому и гляди, сколь хошь: девке не во гнев и себе не в убыток.

Ты просишь подробности о граде Вятке. Представь: в Вятке устраивают мостовую. В 2-х кварталах… устроено освещение… керосиновое… Устраивают асфальтовый пол в бане у Свенторжецкого¹. А баня эта в виде замка у Владимирского моста², в сосновом саду. Громадное здание. Рядом с бульваром устроен приют для малолетних преступников. Кругом него разбито поле. Вместо дачи Красовского³ в семинарии устроена земская ферма для сумасшедших, в которую вбиты тысячи земских денег. На даче Дьяконова, за Казанским кладбищем, устроен земский пчельник. Против Спаса⁴ устроен земский кустарный музей. Рядом со Спасом устроен земский склад. Во главе музея и склада стоит Бородин⁵. При музее устроена земская ткацкая мастерская, при складе, на земский счёт обучают плести шляпы и корзины из бересты.

Летом на полтора месяца были устроены земством курсы для учителей, где прошли всю химию, полеводство, садоводство, огородничество, пчеловодство теоретически и практически. Учителя пололи капусту, а учительницы пахали землю, рыли канавы, садили деревья. Практические занятия кончились успешно. Два учителя так увлеклись рытьём и сажаньем, что задумали и дома продолжить этот труд, а потому и поженились на курсистках. Теоретические же сведения ни к чему не привели. Жаждущих и неудовлетворённых осталась масса. Я на курсах не был, практических сведений не получил, а потому и остался теоретиком.

1. Э. П. Свенторжецкий – вятский нотариус, владелец бань.
2. Владимирский мост – мост через Засорный овраг, напротив Ботанического сада.
3. А. А. Красовский –  библиотекарь, книготорговец.
4. Спас –  Спасский собор
5. Бородин – Михаил Петрович Бородин, соученик и друг Васнецовых, заведующий кустарным складом-магазином.

28 февраля 1892 г.

Здравствуй, дорогой Аполлинарий!

Живётся мне нескучно, хотя положительно никуда не хожу. Да и не к кому ходить! Доктор заботу нашёл: первое дело – больница; но это второстепенный вопрос; второе дело – тифозное, но это не так важно, а главное дело то, что он лесным промыслом занялся; накупил участков леса и занялся выработкой: хочет рубль на рубль зашибить. Это – доктор-то! Это – университант! Ну – и люди!.. Жена его и фельдшерица стали редко навещать меня. Ну, да и пора – надоели. Всё одно, от них, как от чужого сапога, для меня проку мало. Хотя и говорят, что я у доктора докторшу отбил: да врут – говорят… И никакого от них толку нет!.. Репин¹ наш тоже занят: «Трам, там, там» распевает, «Паломника»² читает, папиросу грызёт и пылинки с сюртука стряхивает. Жена его – из пяти худых носков одни крепкие выделывает, песочники стряпает, наливку разбавляет, по своим кальсонам мужу брюки шьёт и беспощадно сплетничает.

Владимирский без просыпи пьёт, в министры готовится, т. к. умильно училищем управляет: всюду уворовывает; с попами дерётся и валит больше, чем сивый мерин после соломы. Жена его новую верёвку купила, чтоб удавиться; вешние воды дожидает, чтобы утопиться. Колюта с Анютой (причётник с женой) как муравьи, своё гнездо собирают: в людях не просят и людям не дают. Их сынок – Володяша в собственной лавке на спичках и сушках тысячи наживает…

Купчики и торгаши, как свиньи на убой объедаются: сами жёлуди собирают, у дуба корни подрывают… Учитель Васнецов – у петуха яйца ищет, курицу с поленом, да кошку с селезнем спаривает. Того добивается, чтобы курица барана родила, поросёночек яичко снёс… Итак, – все наши люди заняты своими делишками. Ходить мне не к кому, а потому сижу дома и жду от тебя письма. Поклон Виктору и Александре Владимировне³. Твой Саша.

1. Репин – преподаватель земского училища в Шурме
2. «Паломник» – журнал религиозно-нравственного содержания «Русский паломник», выходил в 1885–1916 гг.
3. Александра Владимировна – А. В. Васнецова, жена Виктора Михайловича.

23 сентября 1893 г.

Здравствуй, Аполлинарий!

Совсем напрасно ты соболезнуешь о том, что я тоскую; что от каждой страницы моего письма веет безотрадной тоской, что в каждой строчке проглядывает осеннее настроение. Правда, в письме много безотрадного, но безотрадно кругом меня, а не во мне. Будь кругом мрачная, осенняя, холодная ночь, меня это не страшит, ибо внутри светит тёплый, согревающий огонёк. Если я писал, что Шурму нашёл в том же застое, затхлости и плесени, как оставил, то от этого не тоскую. Напротив, недавнее наблюдение показывает то, что я ещё не настолько сильно зарос плесенью и мхом, что могу отличить живую струю жизни от застоя и гнилости. Душа и сердце мои идут по живой струе, а не окунулись на дно застойного болота.

Я писал, что никуда не хожу. Значит, могу оставаться дома сам с собою, а раз это так, то душа, значит, не болит, одиночество не тяготит. Одиночество приятно, и тоски нет.

…Кругом действительно темно, но у меня на душе светло… Хорошо тому идти во мраке, кто запасся фонарём. И я имею этот фонарь в своём сердце. А для того, чтобы поддержать в нём свет, я не брезгаю никаким горячим материалом. Всё, что можно, я жгу и освещаю свой путь. Ещё повторю: «Я не тоскую, напротив, живу очень мирно». На душе покой, даже нет раздражительности на учеников. Продолжаю ни к кому не ходить, так как хорошо дома. А хорошо дома благодаря моему хозяйству и заботам о нём.

…В Москву я не поеду. Ну, куда я дену кур, гусей? С собой не возьмешь, а без них скучно. Как же мне поехать в Москву, когда я картофеля накопал 600 ведёр, около 300 пудов? Посуди сам: то ли не житьё. А тут гуси подросли, куры несутся. Да нет, невозможно от такого житья уехать. Покуда нет неприятностей по службе – всё хорошо! Уж если за литературу хочу приниматься, то, значит, мир на душе. Всё ведь ещё пописываю. Увижу ли свой труд в печати – не знаю. В голове разных повестей очень много. Но на бумаге – умной ни одной: или начало, или конец. За отделку приняться некогда, по вечерам хочется созидать новое, а – день в школе.

Было лето. Было да прошло. Летом я не бываю способен ни на какое умственное занятие. Днём жарко, а вечеров нет. И возможно ли летом скучать за бумагой, когда кругом так хорошо. Даже теперь, когда день короток, а ночь долга, мало тянет к перу. День так хорош, да он и не свой, а вечер ещё того лучше. Усидишь ли дома. Непременно убежишь гулять.

…Когда на дворе непроглядная темень, когда ветер, завывая, гнёт деревья, а в окно хлещет непрерывный дождь, а у тебя же в комнате светло, тепло, тихо и уютно, тогда перо само идёт в руку, голова работает, душа живёт в другом мире и переживает блаженные минуты творчества, тогда только ты можешь сказать, что бываешь счастлив. Ты понимаешь меня, ибо сам не один раз переживал, перечувствовал эти минуты. Ты, Аполлинарий, советовал писать про черемисов… Попробую написать что-нибудь в виде воспоминаний, где… учёности можно избежать.

…Самое хорошее, что ты выдумал – это женить меня… Давно, давно пора! Парень всем вышел, изъяна ни в чём нет. Жену свою может «соблюдать». Не за большим и дело! Денег мало, да невест нет, на 400 руб. жалованья едва ли когда женюсь. Можно в том случае жениться, если жена принесёт 300 руб. годового дохода, или жалованья. Есть и такие невесты. Акушерка у нас новенькая, но что поделаешь, нет в ней той искорки, которая бы могла зажечь порох моей любви. А порох-то старый, много нужно огня, чтоб воспламенить его. Без жены дурно жить, очень дурно. Хочется испытать сладости семейной жизни. Сладость эта представляется в виде обмена мыслей, сродства души, обновления духа, осветления идеалов и т. п., а потом ночь… постель. Белые наволочки и… непременно крепкая кровать. Как всё это хорошо! Отчего я не женат?! Часто в последние годы стал мечтать о женитьбе. Знать, никогда не жениться…

Не так давно среди ночи был у нас пожар. Сгорели три дома. Искры несло на нашу слободу, но Бог миловал. Залетели эти гостьи ко мне во двор, где были развешаны снопы проса. Приходилось следить за каждой, куда она падает. И горело не близко, за прудом. Вид был прекрасный – что твоя опера. Там знаешь, что шутка, игра, а здесь – несчастье на всю жизнь. Ты видишь перед окнами картины из оперы, а я слышу оперное пение.

Каждый вечер молодёжь ходит по улицам с пением. Голоса сильные, громкие, разнообразные, спелись хорошо. Любо послушать, как запоют: «Вы, прикащики, хороши, про…ли свои калоши». На голоса отлично выходит. Не дурно выходит и эта, тоже оперная песня: «мужик рубил дубину, в п…е мерять глубину, мужик пашенку пахал и с сохой в ж…у попал и с сохой, бороной и с кобылёнкой вороной».

Одно слово: деньги не платить, а слушать можно. Один раз, слушая песню, пережил давно забытое впечатление. Возвращение посельчан с поля. Голосов тридцать пели хорошую песню: «Ты подуй, подуй, погодушка». Припомнилось Рябово, ночь, посельчане идут с поля. Душа возрадовалась. Будет же когда-нибудь написана моя повесть, где я прямо с этого момента начну…

24 сентября. (Продолжение письма от 23 сентября 1893 г.)

Вчера и сегодня, краса и безобразие. Вчера – ясно, тепло, сухо, сегодня – пасмурно, темно, целый день дождь, грязь. Вчера ходил по озимому полю. Озими, как бархат: высокие, густые, яркие. По озими в полном цвету васильки, сурепка, полевые одуванчики, жабрей… Весна, весна, да и только! Идёшь и не веришь, что сентября конец. Скорее – мая начало. Живёшь и не веришь, что переживаешь молодости конец, всё думаешь – юности начало. До сих пор продолжают цвести на душе весенние цветы. Но скоро сгубит их неожиданный холод зрелых лет. Скоро настанет суровая зима, которая так нежелательна – зима с сединой в голове… Но не расцветёт наша молодость… В пустой мы с тобой колос пошли, пустоцветом процвели… До той поры много притопчем весенних цветов. Они взойдут, расцветут и отцветут много-много раз, уж цвет опал; но не расцветёт наша молодость; время зерну созревать, а в нас и молочая нет. Круг нас не осыпалось полных зёрен; нет вокруг нас молодых отросточков. Будем мы торчать сухими стеблями одиноко, бесприветно, будем шуметь сухими ветвями, а слушать шум будет некому. И сломит нас буйный ветер и унесёт в простор вечности. О тебе-то долго будут люди помнить, а обо мне разве ворон прокаркает… Не думай, что я уж очень дурно настроен. Нет, просто красная речь с языка льётся. До старости ещё далеко и я, что смогу, возьму  от своей молодости. Немного только урвать удаётся. Ведь душу и тело свои отдаёшь за кусок хлеба: для себя уж по клочкам рвёшь, где успеешь. Покуда, благодаря Бога, настоящим доволен.

2 ноября 1893 г.

Здравствуй, Аполлинарий!

Что-то ты замолк. Давно нет от тебя никакой весточки. Какому ты святому дал обет молчания? Не вышел ли срок?.. Кстати, у нас эпидемия брани начинает входить в силу, согласно зимнему сезону. Скоро опять пойдёт круговая. Я, чтоб не попасть в круговое течение, стараюсь больше быть дома, ни к кому не ходить… Конечно, не всегда у меня на душе свет, или солнышко, не всегда цветут цветы радости. По большей части их нет никогда, а заменяются они миром и спокойствием. Когда на душе мир, тогда и счастлив, нет мира – нет счастья. Радости жизни не для нас писаны. Я не понимаю, что значит – радости жизни. В чём она заключается. Я знаю душевный мир, душевный покой. Радости даются не от жизни, а от самого себя, вернее, из самого себя.

Во внешней обстановке жизни нет радости, радость – в духе! В каждом человеке посеяны двоякие семена: благия и семя терния. Кто что сумеет, тот то и произрастит. Итак, радость в себе, во внешней обстановке не ищите её. Ну, куда годна моя внешняя обстановка? А ведь живу и говорю: «Можно жить, ибо на душе мир и тишина». А почему так? Потому что стараюсь о росте благих семян и с них получаю плоды… Живётся, слава Богу, хорошо, ибо на душе мир. Тебе бы не сказать этого. Ты бы удрал. Тебе легче возрастить в себе благие семена, чем мне. А я живу и ещё песенки распеваю. Конечно, бывают и трудные минуты, да их по боку… С началом зимнего училищного сезона, т. е. ссоры Репина с Владимирским, чуть было не зауныл. Началась моя прежняя история. Начнут друг на друга пыль выколачивать, а ты дыши ею; начнут друг из друга грязь выжимать, а ты ходи в ней и будь чист, ходи – не марайся. Заболело на ту пору моё сердечушко, опустилась на грудь туманная головушка, надрывалась бела грудь от тяжкого воздыханьица. Да вовремя образумился. Мне-то что. Не я грызусь, не мои клочья летят, не мне больно, не мне, стало быть, визжать да огрызаться. «Эх, пропади они пропадом». Встряхнул молодецкой головушкой, да затянул разудалую: «Ты отстань, тоска, на время, пропади горе-печаль» Не хватает: шапку на бок, гармошку в руки – и к девкам до рассвета. Как раз пропивают соседку. Угадал бы на вечёрку… А потому, чтоб не нарушать душевного покоя, сижу дома. Когда в семье лад, то и под елью рай. Одна беда: нарушилось согласие в семейной жизни. Сегодня, придя из класса, немало поволновался, немало попортил крови, и всё из-за семейных неурядиц.

Купил недавно молодого гусака, а свои гуси никак не хотят признать членом своей семьи: гонят и щиплют. Ну, а как не станешь волноваться. Такой беспорядок в моей семье взволновал душу, с горя нарядился, да пошёл к фельдшерице в гости…

4 ноября 1893 г. (Дополнение к письму от 2 ноября 1893 г.).

Видел во сне, что пошёл с девкой в баню… но без результатов – к приезду инспектора.

За последним классом – уроком чистописания, явился инспектор, низенький, толстенький. Побыл минут пять, похвалил, что пишут хорошо. А у меня, действительно, недурно пишут по крупному транспаранту. В учительской спрашивал на счёт программ. Учителя молчат. Я оказался бойчее. Пишем, мол, да ещё не написали. Вы, говорю, нас не торопите. Тут у других учителей открылись уста. Оказывается, чуть ли не я всех бойчее и всех смелее. Владимирский на задних лапках ходит. Репин – он храбёр без инспектора, за углом… пускает. Скачков¹ – это сон, нос – в землю, уши в сторону и сидит, молчит. Опять-таки я разговорчивее всех. Инспектор очень симпатичный человек. Он и руководитель хороший, но и требователь неплохой. Требует от учеников знаний, а не поверхностного лоска. С ним можно поговорить, и всякий разговор будет в пользу. Приезд его и страшен, и приятен. Но впечатление после себя оставляет хорошее. Он умеет заставлять учителей делать дело и быть лучше, чем был. По себе вижу, что могу быть лучшим учителем, чем был и сделать больше, чем делал.

1. Скачков – учитель Шурминского училища.

20 декабря 1893 г.

Здравствуй, Аполлинарий! С праздником!

Желаю весело проводить его, с раздольными душой и сердцем. С Новым годом! Я остался в Шурме… Ямщики дорожатся, просят 16 руб., а платить одному эту сумму начётисто, компаньона же никак не нашлось… Время тянется скучно: и хворь, и морозы. Я ещё собрал до двадцати песен. Как их переслать и нужно ли? На святках перепишу их. Теперь же писать не в состоянии, да и холодно: руки не ходят.