Главная > Выпуск №4 > Леонид Дьяконов: "О Заболоцком я знаю больше всех!"

Леонид Дьяконов: "О Заболоцком я знаю больше всех!"

Т. К. Николаева

Корни Николая Заболоцкого уходят в самую толщу вятской истории. В последнее время воспоминаний о нём появляется всё больше, но об истоках личности и поэзии, о предках поэта вспоминать теперь, увы, уже некому. Одним из тех, кто собирал материалы о родственниках Заболоцкого, был его двоюродный брат, известный детский писатель и фольклорист Леонид Владимирович Дьяконов.

Дьяконов был блестящим рассказчиком. Он красочно воспроизводил жизненные случаи, сочувственно рассказывал о людских судьбах, темпераментно и страстно говорил о прочитанном. Некоторые сюжеты повторялись неоднократно и с течением времени становились настоящими устными новеллами. Он много раз даже одним и тем же собеседникам рассказывал о своих дорогих друзьях Ольге Берггольц и Николае Молчанове, о горькой судьбе Наталии Бунак, о том, как в годы войны создавались его детские книги на основе вятского фольклора. Однажды, отвечая на чьё-то замечание: «Это вы уже рассказывали», – он признался:

– Я ведь уже старый, многого не поспеваю. Я это всё должен был бы сам записать, но уже не успею. Вот и надеюсь: вдруг кто-нибудь из вас запишет и тем самым сохранит от забвения. Одна шведская писательница мудро сказала: «Записывая, я спасаю всё!»

Иногда мне, придя домой, удавалось записать то, что он рассказывал, иногда было просто трудно удержать в памяти громадное количество разнообразной информации, которую он охотно нам предоставлял. Те давние записи и послужили основой этой публикации.

О двоюродном брате Николае Заболоцком у Дьяконова таких устных новелл не было. Гораздо охотнее он говорил о предках Заболоцкого, особенно о матери – Лидии Андреевне Дьяконовой и её сестрах. Одна из них – Людмила была матерью Дьяконова. Всю жизнь он дружил и переписывался с сестрами Николая Алексеевича. А вот к самому Заболоцкому как человеку и к его творчеству отношение у Дьяконова было сложным.

Выступая 21 октября 1983 г. на творческом вечере, посвященном своему 75-летию, Леонид Владимирович сказал:

– В последнее время я работал над материалами о Заболоцком. И странное дело: его родственники, предки, его окружение – всё это оказалось так интересно! Такие судьбы! Едва ли не интереснее самого поэта. Сейчас я о Заболоцком знаю очень много, больше всех в Советском Союзе. Я напечатал статью в «Кировской правде». Обещал к этому юбилею и в журнал «Волга» (к 80-летию Н. А. Заболоцкого – Т. Н.), но не поспел. Но сделано немало.

В одном из разговоров Дьяконов посетовал на себя – молодого:

– Я же расспрашивал маму о Коле Заболоцком. А о ней самой, о моей дорогой маме, не догадался расспросить.

У меня в дневнике сохранилась запись от 25 июня 1977 г. Мы были в гостях у Дьяконова вместе с поэтом Анатолием Гребневым. Гребнев очень горячо уговаривал Дьяконова, усовещивал его и даже грозил некими моральными карами за то, что Леонид Владимирович ничего не печатает о Заболоцком. Дьяконов только отшучивался.

И в 1985 г. в одной из бесед он посетовал, что надо бы писать о Заболоцком, а он взялся за историю «поющего скворца», которого нарисовала и прислала ему известная ленинградская художница Анна Кострова.

Все эти годы он собирал материалы о предках и родне Заболоцкого, а значит – и о своей родне. Но что-то мешало ему активно взяться за обобщение и публикацию этих материалов. Небольшая часть этих материалов появилась позже в газете «Вятская речь», а затем в недолго просуществовавшей газете «Выбор». Устно же он рассказывал гораздо больше, кое-что я записала на магнитофон. Вот, например, эпизод из биографии матери Заболоцкого Людмилы Андреевны:

– У мамы есть интересное воспоминание о матери Заболоцкого. Этих девочек в гимназии учили далеко от жизни. Они были не деревенские девочки. Когда её отдали замуж за Алексея Агафоновича, ей было 20 лет, её мужу – 40. В первую брачную ночь, когда муж полез к ней, она даже хотела, как она потом говорила маме, дать ему по физиономии, потому что он чёрт знает что стал делать! Заболоцкий тоже был страшен во хмелю…

Этот эпизод он рассказывал не раз, добавляя и уточняя детали:

– Я, когда начал заниматься Заболоцким, обнаружил в его родне людей гораздо более интересных и значительных. Его мать выгнали из учительниц. Сестру её чуть не насильно выдали замуж…

О своей матери чуть позже он рассказывал:

– В школе ей, видимо, было трудно. В марийском селе. Русского там не знали. Тогда она поступила в школу акушерок, но как увидит кровь – так в обморок падала, глупая. Так всю жизнь и проработала корректором.

С сёстрами Заболоцкого Дьяконов дружил, их судьбы горячо волновали его. Например, 17 августа 1984 г. он рассказывал:

– Я сейчас был у Наташки Заболоцкой. Ей 70 лет. У неё никого нет, только бывшая квартирная хозяйка и я. Ещё Маруся… но она уехала за черемухой и грибами. Семья! – укоризненно и грустно закончил он.

Вообще эта тема человеческой судьбы в окружении других судеб: предков, родственников, потомков – занимала Дьяконова не только в связи с Заболоцким. Уже в то время, когда он подходил вплотную к работе над «как бы романом» о Заболоцком, он говорил о Пушкине, жизнь и творчество которого волновали его всю жизнь.

– Если бы я был Сабашниковым (имел власть, почти как у Бога), я бы издавал книги так: обо всех вокруг двух Ганнибалов. И ничего, что один – великий полководец, а другой – великий сладострастник. О Пушкине уже много всего написано. Но я бы, например, собрал всё о матери. Она же мать! Она много значила в его жизни. А если и ничего – это тоже важно. Надо обо всём окружении, и о незнаменитых. Интересные судьбы-то людские! Тогда бы можно было представить себе и его судьбу.

О своём отношении к предкам и окружению Заболоцкого Дьяконов подробно рассказывал слободскому краеведу Анатолию Витальевичу Кузьмину 18 мая 1988 г. Тогда Анатолий Витальевич попросил меня устроить ему встречу с Дьяконовым, поскольку в детстве Кузьмин жил в Уржуме в одном доме с семьёй Заболоцких и сохранил несколько фотографий тех лет. Дьяконов охотно согласился на эту встречу, и мне удалось записать их разговор на магнитофон.

Дьяконов сказал:

– Я начал собирать воспоминания и материалы о Николае Заболоцком в 1959 г. Выспрошу тётку о Николае и кончаю. А у этой тётки жизнь-то более интересная, чем у него. И она – человек-то, может быть, более благородный. А я когда хватаюсь – её уже нет. Потом-то я понял! Сначала я понял, что мне надо его предков, потом я понял, что мне надо окружение.

Об окружении на встрече с Кузьминым говорилось много. Анатолий Витальевич дружил с младшим братом Заболоцкого Алексеем, учился вместе с их сестрой Марусей, играл с ней в любительском театре. Но оказалось, что Дьяконов знает о судьбе этих людей гораздо больше. Об Алексее он рассказал, что тот стал ихтиологом, что у него был инфаркт, или даже не один, что живет он в Петрозаводске, и они с Дьяконовым переписываются. О сёстрах Вере, Марии, Наталии рассказ Леонида Владимировича изобиловал живыми подробностями:

– Верушка уехала в Вятку. Сначала она в «Вятской правде» работала рассыльной, потом поступила учиться в мединститут и до сих пор работает врачом. Как ни странно, она не только жива, но и работает, хотя родилась в 1905-м. Мать их Екатерина Андреевна умерла в 1926 г. После отъезда Веры дети остались с отцом. Но потом они все переехали в Вятку. Маруся как-то очень быстро уехала в Пермь, по-моему, учиться. А Наташа здесь училась в ФЗО, потом кончила фармацевтический. Алексей стал ихтиологом. А Люся кончила мединститут, но потом быстро умерла. Остальные до сих пор живы. У Маруси была трудная жизнь. У неё дочь – врач в Москве. А внучка! Я её никогда не видел, но я с ней переписываюсь. Это одна из самых интересных девушек, которых я знал в своей жизни.

Заговорили об Уржумском реальном училище, которое закончил Николай Заболоцкий. Дьяконов не раз восторженно говорил об этом училище. На сей раз его восторги пылко разделил и Кузьмин.

– В реальном училище я даже был, – говорил Дьяконов. – А вы знаете, что оно всё испорчено? Его ведь перестроили. Святотатство!

– Обливается сердце кровью, – согласился Кузьмин.

– Невежество! Воинствующее невежество! – кипятился Дьяконов.

– Оно ведь строилось городом. Они построили отличное учебное заведение!

– Это памятник архитектуры и передовой педагогической мысли!

– Класс химии был выстроен амфитеатром. А в классе рисования стена была целиком стеклянная и тоже парты амфитеатром. Там были бюсты, статуи во весь рост.

– Коля Заболоцкий-то рисовал. У него в Ленинграде в 28-м году я сам видел на стене его гротесковые рисунки. Он владел этим. Он и в реальном училище уже рисовал.

– Я не встречал больше такой школы.

– И Заболоцкий об этом пишет. Он был на практиках в ленинградских школах, и ничего подобного там не было.

Как ни странно, восхищение Уржумским реальным училищем сыграло роль весомого аргумента в споре Вятской епархии с кировскими властями о передаче Трифонова монастыря церкви. Леонид Владимирович рассказывал об этом Тамаре Георгиевне Зингер (урожденной Франчески), своей давней подруге ещё со школьных лет. Их беседу в мае 1989 г. мне тоже удалось записать на магнитофон.

– Я принимал участие в борьбе за Трифоновский собор. Собрали совещание: обком, горком и интеллигенция. Из телевидения один парень пригласил меня, власти не приглашали… И тут дают слово мне. Я рассказал, в каком катастрофическом состоянии находится больница машстройзавода… Потом сказал про Уржумское училище. Что Заболоцкий обошел все ленинградские школы – не было ни одной так изумительно и архитектурно, и педагогически построенной. Рисовальный класс, например, был построен так, чтобы модель было видно отовсюду хорошо. Его, конечно, – у нас же не хватает площадей! – уничтожили. Я сказал, что раз у нас денег нет нигде, то давайте отдадим церкви этот собор и скажем спасибо, что она берёт… Я же в бога не верю, действительно искренне. Я так и сказал. И меня не перебивали. А когда кончил, вся интеллигенция захлопала. А власти, я думаю, рассердились.

Леонид Александрович Добровольский, тележурналист, который и пригласил Дьяконова, рассказывал потом, что именно выступление Леонида Владимировича, человека неверующего, оказалось решающим.

В разговоре с А. В. Кузьминым возник вопрос о том, как писалась и произносилась в прошлом фамилия Заболоцкого, где было ударение.

– Вот я вам поясню, – сказал Дьяконов. – Когда я в Ленинграде встретился первый раз с Заболоцким, он, уже уходя от меня, сказал:

Где же Заболоцкий? А вот посмотри:
Конная пятнадцать,
квартира тридцать три.

Так вот он тогда уже был Заболоцкий, с ударением на второе о. Это под Польшу. Причём все тогда ещё писались через тс, а он ввёл через ц. Так это и осталось. До сих пор единственная Маруся пишет свою фамилию через тс, а Верушка и Наташка, да и брат – через ц. И у детей осталась это написание.

Активно работать над «как бы романом» о детстве Николая Заболоцкого Дьяконов начал уже в 80-е годы. Тогда я, по его просьбе, встретилась с писателем Михаилом Михайловичем Решетниковым. Сохранился черновик моего письма к Дьяконову от 14 марта 1985 г.

«Леонид Владимирович! Так я и не рассказала про свой разговор с М. М. Решетниковым. Запишу, как помню. Он сказал: «Да, меня просили написать воспоминания о Н. Заболоцком. Но так случилось, что мы с ним прошли друг мимо друга. Общения у нас не было. Я вёл детский драматический кружок. Однажды мы занимались в комнатке, вдруг пришел Коля Заболоцкий. Мы познакомились. Но на этом всё и кончилось. В книге воспоминаний о Заболоцком есть воспоминания Сбоева. Вот его я помню хорошо… Его все боялись. Он был такой большой, остальных всех бил, а меня он не трогал, почему-то меня любил…»

Дьяконов потом говорил, что неизвестно, кто был первым хулиганом. В мае 1985 г. он рассказывал об этом так:

– Колька же был хулиган! Один приятель приезжает из Москвы. Колька встречает его такими стихами:

Ну, и как живёт столица?
Как там, много ли б...ей?
И красивы ли их лица?
Что молчишь, прелюбодей?
И ещё я помню, слышал тогда в Ленинграде:
Я иду и вижу: дева!
Поднимаю ей подольчик,
Так, что девственная плева
Дребезжит, как колокольчик.

Но в то же время я помню: ведут меня на Конную, 15, под арку, направо. Вхожу. На диване спит Коля – пухлые розовые щеки. Рядом на стуле «Фауст» по-немецки. Он говорит: «Вот, читал тут перед сном». И рассказывает, что с Маргаритой-то на горе шабашей вот что должно быть! Я говорю: «Так ты напиши!» Но он не решился написать. Немецкий-то он знал! Это от реального училища! Тогда лучше учили, чем сейчас.

Начало работы над материалами о родне Заболоцкого, хотя и в очень коротеньких записях сохранилось у меня в дневнике. Первое упоминание относится к октябрю 1984 г.: «Были у Дьяконова на дне рождения. Он начал писать Заболоцкого – и расцвёл. Куда девались уныние и тоска! Читал кусочки. Интересно. И его увлекает. А то уж совсем было пал духом».

20 ноября пришли к Дьяконову с Лерой Ситниковой. Он встречает словами: «Тамарка, я уже не умираю, ничего вам не дам. Я даже работаю. Весёлый!»

24 января 1985 г. «Я пошла в Герценку. Дьяконов читал свою рукопись о Заболоцком. В книге это будет не так интересно, как в рассказах. У него же каждый раз новые и замечательные комментарии!»

5 июня 1985 г. «Для меня сейчас главное – сделать Заболоцкого. Я ведь знаю больше всех в Советском Союзе. Несравненно больше! Хотя Заболоцкий-поэт от меня далёк. Переводчик близок, а поэт далёк… Он поступился всем, и семьёй, ради поэзии. Не знаю, хорошо ли это. Мне сейчас люди-то интереснее. У-у-у, гораздо интереснее. Вот мне надо работать, а тут – письма. Какие в них судьбы! Это же просто диву даёшься. Ну и всё отодвигаешь… Сажусь за письма. Заболоцкий – наоборот. Не зна-а-аю, хорошо ли это…»

2 сентября 1985 г. «Я хорошо работаю. Заболоцкого довёл до 20-го года. Надо до 24-го. Это будет первая часть. Нет, надо бы, наверное, до 26-го, когда умерла мать. Главное – я понял, что это правильный путь. Я даю документы и письма с моими маленькими комментариями. Из переплетения этого получается точная картина того, что было. Вот так всё сплетается! Там есть очень интересные страницы: матери было очень трудно, и дочери ей помогли. Она пишет: вам трудно помогать, так ведь и мне трудно брать. Надежда была на первенца: вот Коле осталось два года, надо перетерпеть эти два года, тогда будет легче. Живут на чердаке. Воду надо носить из-под горы. Отец уже одряхлел. Ей врачи не разрешают тяжело поднимать. Судя по тому, что она пишет, ей предлагали небольшую операцию. Значит, наверное, грыжа. Конечно, ей трудно!

Они же были обеспеченные люди, и многого лишились. Мать-то не жаловалась, а отец, видимо, ворчал. Он потерял нажитое, да и любимую работу – это много! Я печатал и думал: не пропустят это. Но тут у меня нашелся документ. Наташка вступала в пионеры, тогда нужно было согласие родителей. И у меня оно есть – мать соглашается! В те годы это было не просто. Теперь мне надо будет печатать детские дневники Наташки о смерти матери. Она мне их давно отдала, когда, по разным обстоятельствам, и семейным, она не была уверена, что их сохранит.

В 23-м году отца чествовали как героя труда. В газете было написано: 40 лет агрономического труда, а в адресе – 35. В адресе правильно. А в 26-м в этой же газете целая полоса о моей матери. Корректор!.. Если бы это была не моя мать, я бы многое взял из этой газеты, а сейчас не могу. Я там фигурирую как сын его тётки.

Я многое сохранил, и это всё очень интересно! Например, его тётке Ольге Андреевне, которая работала учительницей и собирала фольклор, понадобилось поступать в институт. Она просит разрешения у губернатора – у меня эта справочка есть! Интересно же! Это же их жизнь, это всё их окружало.

Пётр Щелканов написал однажды, что в какой-то вятской газете было напечатано стихотворение Заболоцкого. Но какое? Неизвестно. А я вспоминаю. В 20-м году Коля приезжал в Вятку. Мне было 12 лет, я тогда читал Пушкина, Некрасова. Коля читал свои стихи, и я тогда написал пародию, глупую, безграмотную «Телеграфные столбы и мечтания». Мне стихи не понравились – ещё бы, после Пушкина и Некрасова! Пародию я показал маме, она похвалила.

Галина Кустенко посмотрела газеты за 20-й год и нашла стихи: там были и телеграфные столбы, и мечтания. Подпись: Ефрем Гайка. Это всё тогда было модно: пролетарские имена. Но в газете есть ещё рассказ с подписью Ефрем Гайка. Это что такое? Читаю: двое рабочих, только что приехавших из деревни, мечтают о будущем. И вдруг один говорит: «А в деревне сейчас колос выметался». А я писал, что отец очень любил свою работу, и домашние разговоры могли влиять. Да он, вероятно, и своими глазами многое видел.

Первая часть у меня называется «Строки минувшего», это документы, письма с моими очень маленькими примечаниями. Вторая часть – это вроде бы как голоса настоящего. Это то, что записано от живых, их воспоминания».

Свою эпиграмму Дьяконов впервые опубликовал в интервью Николаю Пересторонину для «Вятского края» в дни празднования своего 85-летия.

Телеграфные столбы
И мглистые дали...
Есть на свете Балды,
И у них есть печали.
А печали их в том –
Бог обидел умом.

Леонид Владимирович очень горевал, что пропали письма Заболоцкого к нему:

– У меня взяли при обыске: письма будущего лауреата Сталинской премии Ольги Берггольц, письма об искусстве Николая Заболоцкого, все мои документы – о рождении, об образовании, у меня же ничего нет, я просто мнимая величина. Заболоцкий тогда писал мне: «Лёня, ты помнишь Пушкина? – ты царь, иди дорогою свободной…» А меня на работу не берут, есть нечего, я библиотеку продал…

Дьяконов часто, охотно и весело рассказывал о своем приезде в Ленинград в 1927 г.

– Я же деревенский парень был, когда попал в Ленинград. Для меня было: музыка – это когда в кино играют под немой фильм. А тут к хозяевам ходит Муля Эндер, которая играет на скрипке, её брат аккомпанирует. Представляете? Я же музыки не знал, и живописи тоже. А там в доме картины. На меня, паренька, это произвело тогда грандиозное впечатление.

В этом доме Матюшиных, художника Михаила Васильевича и книгоиздателя Ольги Константиновны, бывал и Николай Заболоцкий. Он увлекался живописью Филонова, который дружил с Матюшиными и жил с ними в одном дворе.

И на первую ленинградскую квартиру Дьяконова пристраивал Заболоцкий. Тамара Франчески, племянница Ольги Константиновны Матюшиной, приехала тогда из Вятки в Ленинград и жила у тётушки. К ней и приходил в гости Дьяконов. Тамара Георгиевна однажды вспомнила, что Дьяконов первое время жил в гардеробе у балерины. Леонид Владимирович подтвердил:

– Коля Заболоцкий, узнав о моём бедственном положении, устроил мне комнату у одной знакомой балеринки. Это был в задах её комнаты какой-то такой закоулок без окон, без дверей. Не знаю даже, к чему он был приспособлен. Я спал там на полу по диагонали, иначе не умещался.

Сегодня, когда произведения Николая Заболоцкого становятся всё более популярными, когда его имя прочно вошло в когорту лучших поэтов России, нам безусловно интересны и те роднички, из которых рождалась его светлая, умная, философичная поэзия. Находки Дьяконова очень помогают в этом. Теперь мы уже можем говорить определенно, что многие из этой династии были одарены поэтически. Писала стихи и записывала народные песни старшая из сестёр Дьяконовых – Ольга Андреевна, та самая, которая в 16 лет взяла на себя всю заботу и всю ответственность за воспитание младших сестёр и братьев. Людмила Андреевна – мать Леонида Владимировича, видимо, стихов не писала, но, по словам Игоря Георгиевича Франчески, тоже была человеком одарённым. Он рассказывал:

– Она была очень милая женщина, и что касается всякой словесности, она была очень талантлива. Сама она, насколько мне помнится, не писала, но она творила на ходу, своей речью.

К сожалению, Леонид Владимирович не закончил свой «как бы роман» о Заболоцком. Но пример старшего кузена был у него перед мысленным взором всегда.

В 1989 г. однажды я зашла к Дьяконову. Перед этим он хворал, чувствовал себя слабым, неохотно говорил даже по телефону. А тут вдруг встретил меня бодро и весело:

– Я стал пить стугерон, это сосудорасширяющее, и стал чувствовать себя лучше, настолько, что подумал: что же это я?! Колька Заболоцкий за несколько лет до смерти разобрал все свои стихи, переплёл, сделал примечания. И написал: здесь всё, что я написал. То, что было другое – или в порыве мелкого настроения, или не вышло. Я успел посмотреть свои стихи. Оказывается, я проделал гигантскую работу! Я возвращался к одним и тем же стихам, и не один раз. Я решил: кончу стихи, потом кончу Заболоцкого, потом, как говорил Рабиндранат Тагор, «давайте растратим время на бесполезные песни…»

Стихи Дьяконов разобрал, многое доработал, сделал громадное количество примечаний. А вот кончить работу о Заболоцком не успел. На бесполезные песни времени не осталось.