Главная > Выпуск №36 > Н. А. Чарушин и С. С. Синегуб в Трубецком бастионе Санкт-Петербургской крепости

Н. А. Чарушин и С. С. Синегуб в Трубецком бастионе Санкт-Петербургской крепости

Н. Р. Славнитский

Жизнь и деятельность народника Николая Аполлоновича Чарушина довольно хорошо изучена. Уже в новейшее время вышла монография В. Д. Сергеева1, а также работы исследователей в сборниках Кировской областной научной биб­лиотеки им. А. И. Герцена2. В то же время пребывание Н. А. Чарушина в заключении изучено в меньшей степени, и в предлагаемой статье автор постарается заполнить эту лакуну. Документальные материалы комендантского управления Санкт-Петербургской крепости вполне позволяют проследить, в каких условиях провели те годы Николай Аполлонович и его товарищи. Кроме того, мы остановимся и на судьбе одного из ближайших друзей Н. А. Чарушина – С. С. Синегуба.

Сергей Силыч Синегуб (1851–1907) – дворянин Екатеринославской губернии, учившийся в Санкт-Петербурге в Технологическом институте, стал членом кружка чайковцев в 1872 г. (но фактически он занимался пропагандистской деятельностью столичных рабочих вместе с Н. А. Чарушиным ещё в 1871 г.3). В том же году в эту организацию вступила А. Д. Кувшинская4 – уроженка Вятской губернии, работавшая до того учительницей в Вятском епархиальном училище и познакомившаяся в этот период с Н. А. Чарушиным, учившимся в вятской гимназии5.

В Вятке Анна Дмитриевна занималась ещё и просвещением воспитанниц в духе идей социализма, и одна из девушек – Лариса Чемоданова – под влиянием этих мыслей решила убежать из дома, однако попытка оказалась неудачной.

Сам С. С. Синегуб так описывал ситуацию: «В то время я, Чарушин, Леонид Попов, Надежда Куприянова и Мария Нагорская жили так называемой “коммуной”, то есть занимали сообща квартиру возле Измайловских рот <…>. Чарушин сообщил нам, между прочим, о том, что им получено письмо из Вятки от его знакомой, некоей Кувшинской...». В этом письме, по словам Сергея Силыча, говорилось об одной из воспитанниц Анны Дмитриевны, дочери сельского священника, которая решила бежать из дома, «но была поймана отцом на 80-й версте от дому и водворена вновь под кров отчий; к ней приставили шпионов из детей и прислуги, лишили переписки с кем бы то ни было <…>, ни с кем, кроме дочери местного дьякона, иметь сношений ей не дозволялось. Ко всему этому отец и мать порешили во что бы то ни стало выдать ее замуж за местного мирового судью, которому Соня приглянулась. И бедная девушка через сочувствовавшую ей втайне дочку дьякона послала отчаянное письмо своей бывшей классной даме Кувшинской, моля о спасении»6. А. Д. Кувшинская и Н. А. Чарушин считали единственно возможным вариантом спасения заключение фиктивного брака и решили «подыскать человека, который пожелал бы взять на себя эту миссию и сумел бы ее выполнить». Сергей Силыч, когда товарищ рассказал ему об этом плане, сразу предложил взяться за дело: «Я, зная, что наш кружок в число своих задач включал и освобождение людей, страдавших за свои убеждения – от ссылки, тюрьмы и домашнего гнета, лишавших то или другое лицо возможности служить народному делу, – не колеблясь предложил свои услуги»7.
Николай Аполлонович Чарушин (1851–1937) являлся сыном мелкого чиновника, уроженцем городка Орлова Вятской губернии, где его отец служил письмоводителем окружного управления. Его мама была дочерью орловского купца8. Учился он сначала в уездном училище, затем – в Вятской гимназии, а в 1871 г. поступил в Технологический институт в Санкт-Петербурге, где и познакомился с С. С. Синегубом. Приезжая в Вятку на каникулы, он встречался не только с А. Д. Кувшинской, но и с её воспитанницами, читал им импровизированные лекции.

В августе 1872 г. А. Д. Кувшинская сама перебралась в столицу, где поступила на медицинские курсы (и, как уже говорилось выше, вошла в состав кружка чайковцев), и у неё с С. С. Синегубом состоялся более серьёзный разговор, после которого было принято окончательное решение о сватовстве9.

Отметим, что у С. С. Синегуба был брат Владимир, который за десять лет до того (в 1862–1863 гг.) принимал участие в «украинофильском движении», был арестован в связи с польским восстанием, некоторое время находился в заключении в Санкт-Петербургской крепости10, после чего был выслан в Вятку11. К тому времени он отошёл от антиправительственной деятельности и поселился под Москвой вместе с супругой (познакомились они в Вятке). А летом 1872 г. решил отправиться на родину в Екатеринослав (совр. Днепр), где собирался устроить побег из дома одной знакомой девушке, после чего они вдвоём собирались двинуться на территорию Войска Донского, «поразузнать, как велико недовольство казачества своим положением»12. Однако этим планам не суждено было сбыться: девушка отказалась от побега, так как полюбила назначенного ей жениха, а В. С. Синегубу пришлось вернуться в Москву.

Сергей Силыч после возвращения в столицу и разговора с А. Д. Кувшинской стал собираться в Вятскую губернию. «Так как приходилось ехать в деревню, в которой едва ли можно было достать необходимое для свадьбы – вроде подвенечной фаты для невесты, цветов для фаты, соответствующей одежды для жениха – черного цилиндра, перчаток – то приобрести все это взялись наши друзья – дамы, жившие в Басковом переулке отдельной коммуной»13.

Всё сложилось благополучно, и в конце ноября того же года Лариса Чемоданова вместе с мужем приехала в Санкт-Петербург и поселилась в упомянутой выше коммуне женщин в Басковом переулке (там же жила и А. Д. Кувшинская)14.

В то время коммунами, по словам А. И. Корниловой, назывались общие квартиры, где поселялись студенты или курсистки вблизи своего учебного заведения. Так, медики жили преимущественно на Петроградской и Выборгской сторонах, студенты университета – на Васильевском острове, технологи – в ротах Измайловского полка, медики – на Песках. Материальное положение живущих в коммунах было неодинаково, но все получаемые средства поступали в общее пользование; делились они и всяким имуществом: так, например, платье, пальто и сапоги переходили от одного к другому, смотря по надобности идти на урок или на лекции. Главным принципом такой жизни была взаимопомощь, как того требовала этика нашего поколения. Вообще, значительно удешевляя жизнь, такие коммуны являлись центрами для сближения молодёжи между собою, увеличивали влияние более развитых и зрелых на вновь приезжающих, способствовали успеху пропаганды социалистических идей. Вместе с тем они давали возможность при увлечении социализмом применять его принципы на практике в своей личной жизни, действительно отрекаться от всех благ «старого мира», живя в обстановке не лучшей и не худшей, чем у заводских рабочих, не различая между «моим» и «твоим» и отказываясь от личного пользования состояниями, чтобы употреблять на общественные дела и цели15.

В одной из таких коммун и жили А. Д. Кувшинская и Л. В. Чемоданова. Позже они перебрались на Выборгскую сторону, где С. С. Синегуб занимался агитацией среди рабочих, и тоже включились в эту деятельность. Позже Сергей Силыч отправился работать учителем (и заниматься пропагандой) в Тверскую губернию, где ему предложили устроиться вместе с супругой. «Я предложил в женской комнате – не пожелает ли кто-нибудь из живущих в ней наших барынь ехать учительницей в школу под видом моей жены? Этот вопрос подвергся в коммуне серьезному обсуждению. Все жившие в коммуне женщины учились на разных курсах, то на медицинских, то на акушерских, и могли в это время соединить учебу с пропагандою среди фабричных рабочих – и ни одной из них не хотелось расставаться с таким положением. Единственная из них, не бывшая в таком положении, была моя фиктивная жена»16.

Лариса Васильевна поехала вместе с ним, и совместная деятельность постепенно сблизила их, а затем они признались друг другу в любви. Поработав некоторое время в Тверской губернии, они вернулись в Санкт-Петербург, где С. С. Синегуб продолжил заниматься с рабочими. Сведения об этой деятельности вскоре дошли до полиции17, и в ночь с 11 на 12 ноября 1873 г. Сергей Силыч был арес­тован. Вместе с ним задержали Л. А. Тихомирова, ночевавшего у Сергея Силыча18. Точнее, Л. А. Тихомирова арестовали сразу (у него не было документов), а С. С. Синегубу приказали на следующий день явиться в III Отделение.

У супругов, в принципе, была возможность перейти на нелегальное положение, но они такой вариант, судя по всему, не рассматривали, и утром С. С. Синегуб отправился в III Отделение: «На площади перед Николаевским вокзалом мы простились с Ларисой, условившись, что она пойдет к Корниловым (три сестры Корниловы: Вера, Александра и Любовь – были членами кружка чайковцев. – Н. С.) и будет ждать там моего возвращения»19.

Вернуться ему не довелось: арестовали, три недели продержали в тюрьме при III Отделении, а 6 декабря он был переведён в тюрьму Трубецкого бастиона Санкт-Петербугской крепости20.

Эта тюрьма, получившая прозвание «Русская Бастилия», была построена совсем незадолго до того. Здание возводилось по инициативе коменданта крепости Н. Д. Корсакова, который задумывал её в качестве военной тюрьмы для офицеров. Такие регулярно отбывали наказание в казематах крепости, для этого приспосабливали помещения то в одной, то в другой куртине, и в конце концов решили сделать специальное здание. Двухэтажное здание тюрьмы в Трубецком бастионе было построено в 1870–1872 гг. по проекту военных инженеров К. П. Андреева и М. А. Пасыпкина, при этом были разобраны валганговые стены бастиона. В нём насчитывалось 69 одиночных камер (первоначально – 71).

В соответствии с разработанной инструкцией заключённые в эту тюрьму должны были доставляться по распоряжению командующего войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа, и, естественно, тюрьма была иск­лючена из прокурорского надзора. По всей видимости, этим и воспользовалось III Отделение, добившееся того, чтобы в ней размещали политических заключённых – уже в феврале 1872 г. она именовалась «зданием для политических арестантов»21. О каждом узнике, попадавшем сюда, комендант докладывал императору. В этой тюрьме в ходе изрядно затянувшегося следствия оказались многие из тех, кто был привлечён по «делу о преступной пропаганде». Здесь был более строгий режим, тюремщикам удавалось свести к минимуму (а то и вовсе исключить) общение подследственных между собой.

В то время, когда был арестован С. С. Синегуб, полиция ещё не подозревала о существовании «Большого общества пропаганды», поэтому Сергея Силыча обвиняли лишь в антиправительственной агитации среди рабочих. Ларисе Васильевне уже через несколько дней удалось передать ему первую записку, из которой он узнал, как обстоят дела у товарищей22. В первых числах января С. С. Синегуб получил разрешение писать письма и отправил таковые жене и отцу23. Кроме того, ему разрешалось переписываться с братом24. Переписка разрешалась только с родственниками, и все письма, разумеется, просматривались. Отметим, что в середине января комендант крепости отправил управляющему III Отделением две книги, прочитанные С. С. Синегубом, – номер журнала «Отечественные записки» за декабрь 1873 г. и «Записки из Мёртвого дома» для возвращения (по его просьбе) его супруге25.

Л. В. Чемоданову тоже задержали в начале декабря, некоторое время она находилась в III Отделении, но вскоре её освободили, и более она к дознанию не привлекалась26. В марте 1874 г. ей разрешили свидания с мужем27, 16 апреля прокурор судебной палаты ещё раз сообщил коменданту крепости генералу от кавалерии Н. Д. Корсакову: «Жена содержащегося в Санкт-Петербургской крепости дворянина Сергея Синегуб – Лариса Васильевна Синегуб – обратилась ко мне с ходатайством о разрешении ей свиданий с мужем. Вследствие сего имею честь уведомить ваше высокопревосходительство, что, за окончанием предварительного следствия о Сергее Синегубе, я не встречаю с своей стороны никаких препятствий к разрешению ему свиданий с женою, с подчинением, конечно, сих свиданий установленному в крепости порядку и надзору подлежащих должностных лиц, и с тем, чтобы супругам Синегуб не было дозволяемо во время свиданий вести разговоры, имеющие отношение к делу, по которому Синегуб привлечен в качестве обвиняемого»28. Из этой записки видно, что следствие по делу, с которым тогда связывали С. С. Синегуба, было уже завершено, и он ожидал суда. Однако сложилось так, что вскоре его привлекли к другому дознанию.

Из переписки комендантского управления крепости известно, какие книги читал Сергей Силыч в период заключения в тюрьме Трубецкого бастиона. Тюремная библиотека ещё не сформировалась, и книги заключённым присылали родственники через III Отделение, а после прочтения комендант отсылал их обратно таким же образом. И из этой переписки известно, что С. С. Синегуб в то время читал преимущественно историческую литературу, в частности, труд С. М. Соловьёва, историю США, произведение «Царица Прасковья», написанное М. И. Семевским, а также произведения А. С. Пушкина29.

Свидания с Ларисой Васильевной продолжались еженедельно, кроме того, они весь 1875 год переписывались официально30 (а Ларисе Васильевне позже была разрешена переписка и с другими заключёнными31). Правда, с апреля 1875 г. свидания происходили уже не в присутствии полковника Н. И. Богородского, а в присутствии товарища прокурора Шубина или штабс-капитана М. М. Лесника32.

Связано это было, по всей видимости, с обращением коменданта крепости, составленным 14 марта 1875 г. В ней Н. Д. Корсаков отмечал, что «заведующий арестантскими помещениями подполковник Богородский должен безотлагательно находиться при арестантских помещениях как для сдачи и приема арестованных, так равно вывода их на прогулки и подачи им обеда и чая, потому что по инструкции без его личного присутствия не только никто из арестованных не может быть выводим из нумеров, но и воспрещается входить к ним в камеры без ведома смотрителя, между тем он же, подполковник Богородский, должен находиться и при свидании арестованных с родственниками, которые в последнее время бывают весьма часто». Выполнять всё это одновременно заведующий арестантскими помещениями никак не мог, и в связи с этим комендант предложил, чтобы свидания родственников с содержащимися в крепости арестованными по политическим преступлениям проходили в присутствии кого-либо из офицеров33. Это признали возможным, и вплоть до начала суда над «чайковцами» на свиданиях присутствовал штабс-капитан М. М. Лесник.

К тому времени в крепости оказался и Н. А. Чарушин. Николай Аполлонович 1872 и 1873 г. провёл в разъездах. Сначала занимался пропагандой и развозил соответствующую литературу, побывав в Вятке, Орле и Казани, а в 1873 г. вместе с Н. В. Чайковским отправился «в командировку», в ходе которой побывал в Москве, Орле, Киеве, Одессе, Херсоне, Николаеве и Харькове. Целью поездки стало знакомство с теми революционными группами, которые возникли в упомянутых городах.

Это привлекло внимание полиции, и в начале января 1874 г. его задержали34. Н. В. Чайковскому тогда удалось избежать ареста, и он решил эмигрировать в Америку (выше мы приводили упоминание Ларисы Васильевны об этом при свидании с Сергеем Силычем).

Н. А. Чарушин около полутора лет провёл в заключении в Литовском замке в Санкт-Петербурге, а 2 мая 1875 г. его перевели в тюрьму Трубецкого бастиона35.

С. С. Синегуб 10 декабря 1875 г. был переведён из крепости в Дом предварительного заключения36. К тому времени он уже был привлечён к дознанию по делу «о преступной пропаганде в империи», возникшему после задержания его товарищей, отправившихся в 1874 г. для пропаганды «в народ». Н. А. Чарушин, привлечённый к тому же дознанию, был переведён в Дом предварительного заключения 19 числа того же месяца, в июле следующего года его вернули обратно. На сей раз он пробыл в крепости до декабря 1876 г., когда снова был отправлен в тот же Дом предварительного заключения37. С чем связаны такие переводы туда и обратно, сказать сложно. В Санкт-Петербургской крепости старались держать наиболее опасных, с точки зрения следствия, заключённых, которых требовалось изолировать от остальных (сделать этого в полной мере не получалось и в Трубецком бастионе, но жандармы в то время считали его наиболее надёжным в этом отношении). Поэтому остаётся только предполагать, что Сергея Силыча и Николая Аполлоновича переводили из крепости в Дом предварительного заключения в то время, когда требовалось освободить камеру для кого-то другого.

В отличие от своего товарища, Н. А. Чарушин в период пребывания в крепости практически ни с кем из родных не виделся. Лишь в 1877 г. его брат Аркадий Аполлонович Чарушин, приехавший в Санкт-Петербург поступать в университет, получил разрешение на свидание с ним38. О том, как ему удалось добиться этого, он позже подробно описал в сочинении, озаглавленном им «Братья Уржумовы», которое Николай Аполлонович напечатал в 1926 г.39 Рассказ был подготовлен к печати ещё в 1880-е годы, поэтому Аркадий Аполлонович скрыл подлинные имена и дал героям фамилию Уржумовы (себя он называл Андреем, а Николая – Борисом).

Николай Аполлонович в примечании к публикации отмечал, что он сам решил ничего не писать родным о своей судьбе. Причиной этого «была боязнь растравлять письмами сердечные раны матери, так как ничего утвердительного о своей дальнейшей судьбе я сообщить ей не мог». Поэтому, по словам А. А. Чарушина, по их небольшому городку поползли слухи: «То говорилось, что Уржумов бежал за границу и погрузился там в латинскую ересь, то он сидит где-то в подземелье, едва не со змеями и гадами, то, наконец, сослан на пустынный необитаемый остров, к которому закрыт всякий доступ. Одним словом, слухи были один другого невероятнее, как и подобает в Орлаке, этом захолустье крайнего северо-востока»40.

В августе 1877 г. младший брат, окончив ту же Вятскую гимназию, тоже отправился учиться в столицу. И примерно через месяц его разыскали товарищи Николая Аполлоновича и сообщили, что его старший брат находится в Петропавловской крепости, и что Аркадий может добиться свидания с ним41. Сделаем оговорку: рассказ А. А. Чарушина является на сегодняшний день единственным известным нам свидетельством того, каким образом родственникам «чайковцев» приходилось добиваться свиданий с ними. Поэтому сравнить его воспоминания с другими источниками у нас нет возможности. Ему же для встречи с братом пришлось приложить немало усилий.

Составив прошение, Аркадий отправился в Сенат к товарищу прокурора, который заявил ему:

«– Прошение я возьму, а сделать для вас ничего не могу. Он серьёзно замешан. Разрешение теперь зависит не от нас. Идите к коменданту крепости или в третье отделение, там хлопочите42.

Андрей сразу отправился в крепость. При помощи способов и расспросов он добрался до комендантского дома и зашёл в канцелярию. Какой-то писарь с пером, заложенным в ухо, встретил его и провёл вверх. Комендант скоро вышел. Высокий, длинный, с клоком чёрных волос на макушке головы. Он поразил Андрея своим необычайным ростом. Темнота коридора не дозволяла разглядеть его лица, но оно показалось совершенно смуглым.

Андрей вкратце обсказал причину своего прихода.

– Кто же это послал вас? – отрубил комендант октавой, выслушав его исповедь.

– Я не знаю… Должно быть прокурор… если только он сам принимает прошения.

– Не может быть! Без бумаги от сената я ничего не могу сделать. В этих делах я не властен. Я заведую только внешней администрацией крепости, внешним порядком над заключёнными, а разрешать свидания никому не могу. Обратитесь в сенат.

В 3-м отделении секретарь ответил ему:

– Странно, как же так… Нужно бы действительно в сенате. Мы даём только разрешения для Дома предварительного заключения, то не подведомо нам… Ныне так перепутано всё, что мы сами не знаем, кто заведует чем. Попробуйте, сходите в сенат»43.

Товарищи Николая Аполлоновича посоветовали ему обратиться к обер-секретарю Сената, «очень милому и любезному человеку».

«Два-три дня Андрей выжидал означенного секретаря в сенате, наконец, в четвёртый увидел его. Тот обещал похлопотать за него:

– Ручаться не могу, конечно, зависит не от меня, но сделаю всё, что можно. Приходите через неделю…». И наконец через неделю и ещё несколько дней ему сообщили, что он завтра может отправиться на свидание, «бумага отослана к коменданту»44.

«Через неделю мать Уржумова получила от Андрея следующее короткое письмо: “Сегодня я радуюсь безумной радостью. Я отыскал Бориса. Он жив и здоров. Завтра иду на свидание к нему. Слухи подтвердились: с ним действительно случилось несчастье. Но в жизни с кем не бывает несчастья. Надо благодарить судьбу, что он жив. Во всяком случае, он ещё не потерян для жизни. Подробности после”»45.

О самом свидании Аркадий Аполлонович написал очень кратко:

«Андрей обогнул высокий деревянный мост, отделявший его от Петропавловского острова, и Никольскими воротами вышел на площадь перед Монетным двором. Там он обратился за указанием к стоявшему у ворот караульному солдату и по проулку мимо комендантского дома скоро достиг высокой железной решётки, упиравшейся в стены противоположных зданий.

Часовой, ходивший сзади решётки, спросил его, отпер дверь и провёл на какую-то крохотную площадку внутри здания, углублявшуюся на несколько ступеней в землю.

– К кому? – спросил дежурный офицер.

– К Уржумову.

Офицер записал фамилию и провёл Андрея куда-то ещё ниже, в тёмный узкий коридор и указал на пус­тую обширную комнату.

– Вот здесь потрудитесь обождать, – проговорил он и наглухо захлопнул за собой дверь». Ждать пришлось более трёх часов46.

«Тем же путём, то есть через коридор и крохотную площадку, он в сопровождении дежурного офицера вышел к каменной лестнице и, поднявшись на второй этаж, вступил в длинную большую комнату <…>. Посередине комнаты, длинной и широкой, он заметил два больших письменных стола со стульями по бокам. За одним из них, дальним от окна, сидел пожилой, с добродушным выражением лица, жандармский капитан.

При входе Андрея он привстал и слегка поклонился ему.

– Пожалуйте, присядьте пока вот хоть туда, – указал он рукою на стулья перед первым столом.

– Вы ещё в первый раз? – обратился к нему капитан.

– Да.

– Давно не видели вашего брата?

– Лет пять.

– Я вас должен предупредить, что в вашем разговоре должно быть исключено всё, что касается его дела. Можете толковать о чём угодно, только не о деле. Он находится под следствием, и всякие сообщения и разговоры подобного рода строго запрещены законом; они лишают прав свидания.
Андрей кивнул головой. Наступило молчание. Капитан отвернулся и стал что-то писать на лежавшем пред ним клочке бумаги <…>.

Вот он видит ясную, радостную улыбку, пробивающуюся из-за усов. Задумчивые, глубокие взоры обращены на него, они знакомы ему. В них он читает ту же любовь <…>. Какие-то руки простирают вперёд и хотят обнять его.

– Борис?! – вскрикивает Андрей и со слезами на глазах бросается в объятия брата…»47.

Упомянутый капитан, скорее всего, штабс-капитан корпуса жандармов М. М. Лесник. «Бумага, отосланная к коменданту», сохранилась в архиве фонда Комендантского управления крепости. Это было отношение из Сената (от товарища обер-прокурора, то есть того самого должностного лица, к которому А. А. Чарушин обращался изначально) о том, что «крестьянка Самарской губернии Аксинья Иванова Емельянова и студент Санкт-Петербургского университета Аркадий Чарушин обратились ко мне с ходатайством о разрешении им свидания, первой с сыном ее <…>, а второму с братом его Николаем Чарушиным. Сообщая о таковой просьбе означенных лиц вашему высокопревосходительству, имею честь присовокупить, что к удовлетворению означенного ходатайства с моей стороны препятствий не встречается»48.

Это и было разрешение на свидание, оформленное сразу на двух человек 2 сентября 1877 г. На нём стоит резолюция коменданта «допустить с соблюдением правил» и пометка заведующего арестантскими помещениями полковника Н. И. Богородского «исполнено сего 8 сентября». То есть свидание состоялось 8 сентября, а разрешение на него было оформлено ещё 2 числа, но Аркадию Аполлоновичу вполне могли сообщить об этом только накануне свидания.

Возникает, естественно, вопрос, были ли такие мытарства при получении свиданий нормой для всех или же только А. А. Чарушин столкнулся с самодурством В. А. Желиховского. Точно сказать, конечно, невозможно. Отметим, во-первых, что свиданий в тот период было не много. Из переписки коменданта нам известен один любопытный момент: ещё в августе 1877 г. Е. И. Майдель обратился к В. А. Желиховскому с просьбой коллежского асессора Крылова, приехавшего из Херсона, увидеться с его племянницей К. П. Блавдзевич49. 12 сентября он же направил в Сенат письмо с сообщением о просьбе жены полковника А. Зуб получить свидание с её дочерью А. Тушинской, и в тот же день В. А. Желиховский направил к нему отношение, что А. Зуб обратилась к нему за разрешением на свидание, и он не возражает против этого (то есть жена полковника подала прошение сразу в два места)50. Наконец, 15 сентября В. А. Желиховский направил к коменданту крепости два письма, касавшихся разрешения на свидания, и в обоих случаях он отвечал обращавшимся, что разрешение «всецело зависит от коменданта», сообщал ему об этом, добавляя, что он не возражает против этих свиданий51.

Таким образом, в тот период В. А. Желиховский действительно мог полагать, что разрешения на свидания зависят от коменданта, а не от него, или же просто старался переложить решение таких воп­росов на комендатуру крепости. Поэтому фраза «ныне так перепутано всё…» вполне могла отражать реальную ситуацию на тот момент. Отметим и то, что комендант кре­пости Е. И. Майдель в каких-то случаях, когда люди за разрешением на свидание обращались к нему, сам сообщал об этом В. А. Желиховскому (что тоже могло повлиять на мнение товарища обер-прокурора), но в случае с Аркадием Чарушиным не стал делать этого.

В январе 1878 г., уже после суда, Аркадию Аполлоновичу были разрешены еженедельные свидания с братом52. И в то же время к Николаю Аполлоновичу стали допускать и Анну Дмитриевну (с указанием, что это его невеста)53. Кроме того, тогда же Н. А. Чарушин обратился с ходатайством о дозволении ему пригласить нотариуса для выдачи маме доверенности на ведение дел54.

А. Д. Кувшинскую тоже арестовали в марте 1874 г. (поэтому она не могла видеться с Николаем Аполлоновичем). Её задержание было связано как с будущим мужем, так и с её пропагандистской деятельностью – она занималась пропагандой на Выборгской стороне и в других местах Санкт-Петербурга. Кроме того, ей в вину ставили знакомство с Н. А. Чарушиным, Н. В. Чайковским, С. С. Синегубом, С. Л. Перовской55. О своих беседах с рабочими она на допросах сообщала следующее: «Характер чтений и разговоров был чужд духа бунта, восстания, насилий, ниспровержений правительства и царского дома <…>. Вполне сознавая ненормальность настоящего общественного строя, крайний экономический гнет, тяготеющий над массой населения, господство капитала и привилегий, я указывала на все это рабочим, стараясь развивать в них сознательное отношение к общественным явлениям <…>. Говорила о возможностях лучшей жизни, иных порядков и учреждений, основанных на началах полного равенства и справедливости. Но говорила в общих чертах и пропагандировала одни идеи, основные принципы, сознавая, что реализация их, воплощение в жизнь – дело будущего. О бунте как реорганизационном средстве общества не говорила»56.

Н. А. Чарушин первоначально отрицал свою пропагандистскую деятельность, но некоторые рабочие (три человека) дали против него откровенные показания (одним из них был Митрофанов, подробно рассказавший о собраниях в квартире А. В. Низовкина57).

К началу суда обвиняемых по процессу перевели в Дом предварительного заключения58, но так как уже на первом заседании многие из них отказались отвечать на вопросы, то их отправили обратно в крепость59. В их числе были С. С. Синегуб и Н. А. Чарушин, которые в то время были уже очень слабыми. Л. И. Сердюкова писала в те дни В. Н. Фигнер, что их товарищи старались добиться того, чтобы в ДПЗ оставили хотя бы «наиболее больных мужчин», и указала их фамилии, добавив к этому, что «на Сашу и Кувшинскую просто страшно даже смотреть было»60. Сергей Силыч на том самом заседании заявил, что «так как наша надежда на то, что суд будет сколько-нибудь приличный, не оправдалась, то нам не остается ничего более, как просить гг. сенаторов об уводе нас в те камеры, в которых мы сидим столько лет»61. Вскоре после обратного перевода с 22 декабря 1877 г. ему разрешили еженедельные свидания с Ларисой Васильевной62.

С. С. Синегуба и Н. А. Чарушина, как и других их товарищей, передали суду Особого присутствия Правительствующего сената. Обвинение стремилось доказать существование многочисленного «преступного сообщества», охватившего всю страну, поэтому в обвинительном акте очень много внимания было уделено именно знакомству «чайковцев» друг с другом, а также подробностям их общения между собой. К концу процесса, по словам А. И. Корниловой, «ветер переменился»: «нас окончательно признали мальчишками, неразумно-увлечённой толпой, действовавшей под влиянием 20–30 человек. Большинство, вероятно, отделается административной ссылкой, и вся злость будет вымещена на этих 20–30 наиболее энергичных и выдающихся личностях»63.

Так и произошло. Многих суд оправдал, ещё немало людей были признаны виновными лишь в том, что не донесли о существовании сообщества «куда следует», а С. С. Синегуб и Н. А. Чарушин в январе 1878 г. были приговорены к каторжным работам сроком на девять лет. При этом, правда, Сенат ходатайствовал перед императором о замене каторги ссылкой, однако министр юстиции воспротивился смягчению приговора, и по его представлению Сергею Силычу и Николаю Аполлоновичу предстояло исполнить первоначальный приговор64.

Наказание Анны Дмитриевны было более мягким. Суд признал её виновной «в вступлении в проти­возаконное сообщество с знанием о целях оного» и приговорил к лишению прав и ссылке в Тобольскую губернию. Сенат при этом ходатайствовал перед императором вменить ей в наказание «предварительный арест», однако министр юстиции и в этом случае выступил против смягчения наказания65.

Таким образом, друзьям предстояло вместе отправиться на каторгу. Отметим интересный момент: 10 июня 1878 г. полковник Н. И. Богородский получил указание «отобрать письменные сведения от Сергея Синегуба и Николая Чарушина, когда они первоначально были заарестованы и в каких тюремных заключениях содержались в течение нахождения их под стражей»66. Вероятнее всего, это было связано с тем, что период нахождения под арестом был зачтён в срок каторжных работ, и так как их часто переводили из одной тюрьмы в другую, судейские не могли быстро найти бумаги, чтобы выяснить, сколько лет они уже провели в заключении.

Пока они ожидали отправления, Сергей Силыч и Николай Аполлонович приняли участие в протесте заключённых в тюрьме Трубецкого бастиона. С. С. Синегуб отмечал, что режим заключения уже осуждённых в тот момент действительно был сильно смягчён: «Нам не только дали в камеры бумагу и карандаши, а желающим и грифельные доски, но позволяли передавать через присяжных унтер-офицеров друг другу книги и угощения, которые нам доставляли с воли родные и знакомые. Мало этого, нам разрешили гулять совместно группами не менее 9 человек зараз, и мы, перестукиваясь, группировались для прогулок по своему желанию, что дало нам возможность перезнакомиться друг с другом поближе»67. Это же подтверждает и Н. А. Чарушин68.

Ещё один из осуждённых, С. Л. Чудновский, так описал состояние узников в тот период: «После некоторых усилий с нашей стороны нам удалось значительно смягчить крепостной режим, так как мы были уже не “подследственные”, а “подсудимые”, суд над которыми был уже в полном ходу. Некоторые строгости одиночного заключения, после настойчивых и дружных требований с нашей стороны, были в значительной степени смягчены: гулять выпускали нас уже не поодиночке, а по 2–3 человека вместе, а на перестукивание наше смотрели сквозь пальцы. Но для нас, измученных многолетним заключением, живших в последнее время в “предварилке”, при “почти республиканском режиме”, этого было слишком мало. Свидания нам всё-таки разрешались по-прежнему чрезвычайно скупо и то лишь с самыми близкими родственниками, каковых у большинства из нас в Петербурге вовсе не было. Газеты и журналы за текущий год не допускались. Собственная одежда хранилась по-прежнему в цейхгаузе и выдавалась нам лишь для прогулок и при вызове на свидания, традиционная же “казённая” одежда – шитый на общую мерку широчайший и длинный жёлтый халат и войлочные туфли – слишком слабо защищала нас от пронизывающей сырости каземата. Больше же всего тяготило нас продолжавшееся по-прежнему заключение в одиночных камерах.

Мы ощущали очень большую потребность в членораздельной устной товарищеской беседе и, считая своё заключение в крепости решительно противозаконным, “самовольно” нарушали основную традицию крепостного заключения – просиживали по целым часам на подоконниках и во весь голос беседовали с товарищами, а когда администрация, возмущённая “самовольством” заключённых, позабивала наглухо форточки в наших окнах, мы дружно принялись выбивать стёкла»69.

Этот настрой и привёл к конфликту. Все они были арестованы ещё в 1874–1875 гг., следствие по делу «о преступной пропаганде» шло долго, суд к тому времени уже завершился, поэтому они действительно были настроены решительно.

Отметим здесь ещё один важный момент: совместные прогулки заключённых разрешались в других тюрьмах, но были категорически запрещены в тюрьме Трубецкого бастиона. Однако в апреле 1878 г. комендант крепости обратился с письмом к управляющему III Отделения, в котором сообщил, что осуждённые просят разрешить им «прогулки в арестантском саду по несколько человек вместе», и что он считает возможным допустить исключение из правил и «уважить» эту просьбу70. Суд над ними уже завершился, и никакой опасности для следствия в том, что они могли бы что-то обсудить, не было. К тому же продолжительность прогулок зависела от того, какое количество арестантов находилось в тюрьме, – чем больше заключённых, тем короче оказывались прогулки (и этот момент Е. И. Майдель тоже отметил в своём письме). Узников в тот момент находилось много, и выпускать на одиночную прогулку ежедневно при соблюдении правил не было возможности. 11 апреля он получил ответ, что главный начальник III Отделения не возражает против этого71, после чего «чайковцам» были разрешены совместные прогулки.

Но это касалось не всех, так как в камерах были и те, кто находился под следствием по другим делам, и им никаких послаблений не было. Это стало второй причиной конфликта.

17 июня 1878 г. плац-майор крепости полковник В. П. Сабанеев, замещавший в тот период коменданта, сообщил товарищу шефа жандармов, что восемь подследственных арестантов отказались выйти на прогулку. Это были: Н. С. Тютчев, М. А. Натансон, В. Ф. Костюрин, О. М. Габель, Л. М. Зак, М. В. Буланов, Н. Е. Кузнецов и П. И. Мозговой72.

Четверо из них – М. А. Натансон, М. В. Буланов, Н. Е. Кузнецов и Л. М. Зак – в то время были привлечены к дознанию по делу об «Обществе друзей»73. К ним примыкал Н. С. Тютчев, задержанный в марте 1878 г. в ходе «беспорядков» на бумагопрядильной фабрике. Позже выяснилось, что он принимал участие в подготовке убийства К. Беланова, передавшего полиции сведения об участниках антиправительственных кружков74. В. Ф. Костюрин привлекался к «Процессу ста девяноста трёх» и был осуждён к ссылке в Сибирь, но в тот момент находился под следствием по делу об убийстве другого осведомителя полиции. О. М. Габель также был связан с участниками процесса «о преступной пропаганде в империи». Он пытался освободить из заключения (сначала из Дома предварительного заключения, а затем из тюрьмы Трубецкого бастиона) П. И. Войноральского и С. Ф. Ковалика. Это не удалось, и в результате сам О. М. Габель стал заключённым75. А Пётр Иванович Мозговой был привлечён к дознанию по делу о пропаганде в Воронежской губернии, в тюрьме Трубецкого бастиона оказался после того, как «нанес оскорбление действием» помощнику управляющего Дома предварительного заключения76. То есть некоторые из них до попадания в тюрьму Трубецкого бастиона не были знакомы друг с другом и наладили контакты уже в то время, когда находились в заключении. По всей видимости, на них послабления не распространялись, и они решили добиться их.

Это подтверждает и С. С. Синегуб в своих воспоминаниях: «Когда нас из Предварилки (Дома предварительного заключения. – Н. С.) привезли в крепость, в ней сидели подследственные – Натансон, Шамарин, Габель и Тютчев. И в то время как мы, после объявления приговора, пользовались различными льготами <…> подследственные же подвергались всей тягости крепостного режима. К нашему перестукиванию, к разговорам и даже к пению в форточки окон начальство относилось равнодушно и не препятствовало этому. Этим пользовались, конечно, и подследственные, и начальство не имело возможности лишить их этого, хотя от времени до времени наскакивало на них за это. Но подследственные пожелали пользоваться и всеми остальными льготами…»77.

Требования заключённых были простыми – они хотели общих прогулок и разрешения заниматься каким-либо ремеслом. М. А. Натансон, стоявший у истоков той самой организации, члены которой и были привлечены к процессу 193-х, а затем создавший группу «Общество друзей», скорее всего, являлся лидером и в тюрьме. Он как раз и сформулировал требования, установив при этом срок исполнения (28 июня) и заявил, что «в противном случае они решатся на такой поступок, который удивит всех»78. Это же он и его товарищи повторили на следующий день самому В. П. Сабанееву, который на следующий день после получения рапорта от Н. И. Богородского посетил каждого из арестантов «с целью убедить к подчинению существующим правилам»79.

19 числа все упомянутые арестанты отказались от обеда, то есть объявили голодовку. Это было уже серьёзно и для того времени ново. А 21 июня к протесту присоединились все те, кто ожидал отправления на каторгу и в ссылку. Это были Ф. В. Волховский, П. М. Макаревич, С. С. Синегуб, Т. А. Квятковский, В. А. Осташкин, С. А. Жебунев, Л. Э. Шишко, А. О. Лукашевич, Д. М. Рогачев, С. Ф. Ковалик, Н. А. Чарушин, И. Н. Чернавский, В. А. Стаховский, А. И. Ливанов, М. П. Сажин, С. Л. Чудновский, П. И. Войноральский, С. А. Стопане, С. П. Зарубаев, И. О. Союзов и М. Д. Муравский. Все они объявили голодовку из солидарности с товарищами80. По словам С. С. Синегуба, они мотивировали свою голодовку тем, что не могли есть, раз знали, что наши товарищи по заключению голодают, и обещали прекратить голодовку, как только прекратят голодать они81.
Полковник В. П. Сабанеев высказал предположение, что столь согласованные действия были обговорены при помощи перестукивания (о совместных прогулках он не знал или предпочёл умолчать). Он распорядился «от тех арестантов, которые замечены в переговорах, отобрать столы, табуреты и кровати, расположив их на полу, и объявить каждому из них, что при дальнейшем упорстве их в приеме пищи, они будут навсегда лишены прогулок, свидания с родственниками и курения табаку»82.

Однако жёстких мер в тот момент решили не принимать, к тому же о голодовке стало известно родственникам осуждённых, и они стали обращаться в III Отделение с просьбами удовлетворить требования заключённых83. Управляющий отделением Н. В. Мезенцев решил направить своего адъютанта (генерал-майора Бачманова) к заключённым на переговоры. Заведующий арестантскими помещениями Н. И. Богородский по каким-то причинам решил, что наиболее подходящим для этого человеком из среды арестантов будет именно С. С. Синегуб (возможно, он просто знал его лучше других). Сергей Силыч в своих воспоминаниях подробно описал состоявшийся разговор, в ходе которого он объяснил причину голодовки и требования заключённых, а генерал заверил, что подследственные будут переведены в другие места заключения84.

О. М. Габель и Н. С. Тютчев были переведены в другие тюрьмы, остальных подследственных на время перевели в арестантские помещения Екатерининской куртины85. По словам С. С. Синегуба, там они продолжили голодовку, так как режим для них остался прежним. Соответственно, и осуждённые подняли вопрос о возобновлении голодовки, но на сей раз их мнения разделились, и некоторые выступили против неё86. Поэтому голодовка, судя по всему, постепенно сошла на нет.

Осуждённых вскоре стали отправлять по назначению. С. С. Синегуба и Н. А. Чарушина вывозили вместе с теми, кому предстояло отбывать каторгу на берегах реки Кары. Первый из них отмечал, что его увезли из крепости в ночь с 21 на 22 июля 1878 г.87, то же самое число указывал и второй88. Донесение коменданта крепости императору о выдаче их (а также Т. А. Квятковского и В. И. Стаховского) для отправления датировано 23 июля89.

Н. А. Чарушин к тому времени уже стал женатым. Ещё 11 февраля 1878 г. комендант крепости генерал от инфантерии Е. И. Майдель получил предписание из III Отделения: «Имею честь покорнейше просить Ваше высокопревосходительство не оставить сделать распоряжение к передаче предъявителю настоящей бумаги, жандармскому офицеру, содержащегося в Санкт-Петербургской крепости осужденного по обвинению в государственном преступлении Николая Чарушина для доставления в Санкт-Петербургский дом предварительного заключения.

К сему считаю долгом присовокупить, что Чарушин будет возвращен в крепость через два дня по совершении разрешенного г. министром юстиции обряда венчания его, Чарушина, с дочерью священника Анною Кувшинскою»90. В тот же день управляющий III Отделением направил распоряжение в Дом предварительного заключения об обряде венчания, который должен был состояться 12 числа91. Вскоре после этого Н. А. Чарушин написал на имя супруги отдельный вид на жительство в городах Российской империи92.

Однако Анна Дмитриевна приняла решение не только выйти замуж за Николая Аполлоновича, но и отправиться вместе с ним на каторгу. Лариса Васильевна тоже решила разделить участь мужа. По сути дела, эти женщины стали одними из первых «наследниц» жён декабристов.

Примечания

1 Сергеев В. Д. Николай Чарушин – народник, общественный деятель, издатель, краевед-библиограф. Киров, 2004.
2 Чудова Г. Ф. Николай Аполлонович Чарушин (1861–1937) // Герценка: Вятские записки. Вып. 24. Киров, 2013. С. 73–95 ; Чарушников А. И. Письма А. П. Чарушникова в Вятку Н. А. Чарушину (1900-е годы) // Герценка: Вятские записки. Вып. 24. Киров, 2013. С. 99–200.
3 Чудова Г. Ф. Николай Аполлонович Чарушин. Указ. соч. С. 78.
4 Троицкий Н. А. Первые из блестящей плеяды: «Большое общество пропаганды» 1871–1874 гг. Саратов, 1991. С. 61.
5 Чудова Г. Ф. Николай Аполлонович Чарушин. Указ. соч. С. 77.
6 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 8. С. 40, 42.
7 Там же.
8 Сергеев В. Д. Николай Чарушин. Указ. соч. С. 4.
9 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 8. С. 53.
10 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 254. Л. 404, 406.
11 Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 130.
12 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 8. С. 43.
13 Там же. С. 53.
14 Там же. С. 79.
15 Корнилова-Мороз А. И. Перовская и основание кружка чайковцев // Каторга и ссылка. 1926. № 1. С. 16–17.
16 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 9. С. 92.
17 Государственные преступления в России в XIX веке. Т. III : Процесс 193-х. СПб., 1908. С. 24.
18 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 9. С. 113.
19 Там же. С. 115.
20 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 383. Л. 59.
21 Там же. Д. 371. Л. 5.
22 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 9. С. 117.
23 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 383. Л. 86.
24 Там же. Л. 171.
25 Там же. Л. 95.
26 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 9. С. 118, 123.
27 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 383. Л. 195.
28 Там же. Л. 231.
29 Там же. Д. 437. Л. 7,11, 33, 37, 40, 46, 76.
30 Там же. Д. 436. Л. 181, 326 ; Там же. Д. 437. Л. 35.
31 Там же. Д. 449. Л. 7.
32 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 37.
33 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 399. Л. 311–312.
34 Государственные преступления в России в XIX веке. Указ. соч. С. 33.
35 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 399. Л. 424.
36 Там же. Д. 383. Л. 294.
37 Там же. Д. 402. Л. 7 ; Там же. Д. 436. Л. 473.
38 Чудова Г. Ф. Николай Аполлонович Чарушин. Указ. соч. С. 78.
39 Чарушин А. А. Братья Уржумовы // Каторга и ссылка. 1926. № 1. С. 63–92.
40 Там же. С. 64–65.
41 Там же. С. 76–77.
42 Там же. С. 85.
43 Там же. С. 85–87.
44 Там же. С. 87–88.
45 Там же. С. 89.
46 Там же. С. 91.
47 Там же. С. 91–92.
48 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 449. Л. 439.
49 Там же. Л. 399.
50 Там же. Л. 475–476.
51 Там же. Л. 509, 510.
52 Там же. Д. 450. Л. 172.
53 Там же. Л. 174, 198.
54 Там же. Л. 328.
55 Государственные преступления в России в XIX веке. Указ. соч. С. 31, 34.
56 Сергеев В. Д. Николай Чарушин. Указ. соч. С. 60.
57 Государственные преступления в России в XIX веке. Указ. соч. С. 12–13.
58 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 449. Л. 566.
59 Там же. Д. 450. Л. 1–2.
60 Письма участников процесса 193-х // Красный архив. 1924. № 5. С. 134.
61 Там же. С. 140.
62 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 450. Л. 67.
63 Письма участников процесса 193-х. Указ. соч. С. 136.
64 РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 396. Л. 244–247 ; Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 62.
65 РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 396. Л. 228–237.
66 Там же. Ф. 1280. Оп. 9. Д. 13. Л. 11.
67 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 62.
68 Чарушин Н. А. О далёком прошлом. Из воспоминаний о революционном движении 70-х годов XIX века. М., 1973. С. 274–275.
69 Чудновский С. Л. Из давних лет. М., 1934. С. 151.
70 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 450. Л. 332.
71 Там же. Л. 341.
72 Там же. Оп. 9. Д. 13. Л. 1.
73 РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 398. Л. 86.
74 Там же. Д. 397. Л. 170–171.
75 Там же. Д. 395. Л. 116–126 ; Там же. Д. 396. Л. 211–214.
76 Там же. Д. 398. Л. 64.
77 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 68–69.
78 РГИА. Ф. 1280. Оп. 9. Д. 13. Л. 1.
79 Там же. Л. 1 об.
80 Там же. Л. 1 об. – 2.
81 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 69.
82 РГИА. Ф. 1280. Оп. 9. Д. 13. Л. 2.
83 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 69.
84 Там же. С. 69–70.
85 РГИА. Ф. 1280. Оп. 9. Д. 13. Л. 7.
86 Синегуб С. С. Воспоминания чайковца // Былое. 1906. № 10. С. 71.
87 Там же. С. 76.
88 Чарушин Н. А. О далёком прошлом. Указ. соч. С. 276.
89 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 450. Л. 590.
90 Там же. Л. 213.
91 Сергеев В. Д. Николай Чарушин.Указ. соч. С. 75.
92 РГИА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 450. Л. 349.