Главная > Выпуск №33 > Мое путешествие из Вятки в Казань*

Мое путешествие из Вятки в Казань*

Преосвященный Никодим
(Казанцев)

По случаю вызова преосвященного Елпидифора, епископа Вятского, в С[анкт]-Петербург для присутствования в Св[ятейшем] Синоде, угодно было Св[ятейшему] Синоду вручить мне управление Вятскою епархиею, на время отсутствия преосв[ященного] Елпидифора.

Я сочел сие себе и милостию, и уроком. Рассуждав, видно отцы Синода желают мне вручить епархию, но опасаются за меня, и потому дают мне временное поручение, дабы наблюсти, имею ли я качество и способности, потребные епархиальному архиерею.

Не без грусти однако же я принял сие поручение. Я видел, что меня передавали на ревизию одного человека (преосв[ященного] Елпидифора), коего епархиею я управлять буду. Чтоб заслужить его бессомнительную рекомендацию о себе, я должен был быть исполнителем всех его начинаний и точным продолжателем его стремлений. Это было невозможно: 1) я не мог одобрять все, что нашел по совести; 2) я не мог бы и угодить всем, чего желает пр[еосвященный] Елпидифор. Потому, перекрестясь, я стал действовать так, как разумел, оставляя, впрочем, неприкосновенным все предначатые уже им распоряжения, не входя в ставленнические дела священников и диаконов (сие предоставил себе пр[еосвященный] Елпидифор инструкцией) и вообще не касаясь всего того, что выговорил себе пр[еосвященный] Елпидифор. Кроме того, я почасту сносился с ним письменно и испрашивал его руководств и наставлений по делам, кои считал важными или коими затруднялся.

Преосв[ященный] Елпидифор на каждое мое письмо отвечал, по-видимому, братски и искренне; но я скоро увидел холодность его к себе и несходство его правил с моими.

Когда последовало назначение преосв[ященного] Елпидифора в новооткрытую Таврическую епархию, я почитал правдоподобным, что меня нарекут епископом Вятским. Я рассудил: Св[ятейший] Синод нашел возможным поручить мне временное управление Вятскою епархиею. В девятимесячное управление мое в Вятской епархии не последовало, по милости Божией, ничего, что или честь мою омрачило, или доказывало мою неспособность к управлению. В Казани я не нужен, ибо там пребывает архиепископ Афанасий (мне доходили слухи, что преосв[ященный] Афанасий не только почитал викария для себя лишним, но и лично тяготился мною). И возвратить меня в Казань, конечно, значило бы меня уронить: я не предполагал малодушия в Синоде.

Еще в декабре прош[лого] года дошли до меня слухи о назначении преосв[ященного] Елпидифора в Крым: я с того времени озаботился моею участью. Преосв[ященный] Елпидифор объявлен Крымским каж[ется] 11 января.

Долго оставалось неизвестным: кто будет в Вятке. Однако, и мои какие-то предчувствия приготовляли меня к вести для меня не радостной, и в духовенстве вятском начали оказываться двусмысленные на меня взгляды.

Так я томился до половины февраля и более. Наконец, за слухом вскоре последовал указ о назначении епископом Вятским Агафангела, викария С[анкт]-Петербургского, епископа Ревельского; меня же Св[ятейший] Синод возвращал на прежнюю мою службу викария в Казань.

Я получил сей указ 28 февраля, во 2-е воскресенье Великого поста; 29 числа я сдал его в консисторию, и в тот же день начал собираться в путь.

При помощи о. эконома архиер[ейского] дома священника Павла Романова с двумя служителями и моими ребятами я собрался быстро, в три дня, и уже 2 марта очистил парадные архиер[ейские] комнаты и переселился в письмоводительские (там стали мыть и чистить комнаты). Я хотел выехать на другой день, 3-го марта, но отцы консистории и о. эконом деликатно напомнили мне, что указом Св[ятейшего] Синода предписано мне «к месту моего служения, в Казань, отправляться не прежде, как по прибытии преосвященного Агафангела в Вятку и по сдачи ему всего, находящегося в моем ведении». Это повергло меня в новую грусть: ибо я тут видел одно унижение. При смене архиереев не предписывается архиереям ожидать одному другого, и они обычно распоряжаются своим выездом по своему усмотрению. Преосв[ященному] Агафангелу я тем менее был нужен, потому что настоящий епископ Вятский Елпидифор находился в С[анкт]-Петербурге, где преосв[ященный] Агафангел мог получить все нужные сведения и точнейшие, нежели от меня, о Вятской епархии и нуждах ее. И что я должен был сдавать преосв[ященному] Агафангелу? Ничего. Дела – в консистории; экономия архиер[ейского] дома была совершенно вне моего надзора и распоряжений; лично я ничем не обязан ни епархии, ни консистории, ни Агафангелу. И так я принял это – только за унижение себя. Унижение мое увеличивалось: 1) что я неопределенное время должен был жить в чужом месте, праздно и иногда вытерпливать или казаться непонимающим оскорбительные для моей чести и сана выражения от глупых и дерзновенных; 2) я был угрожаем нахальством одного человека, который мог низринуть всю мою честь; 3) я жил в тесном уголке, сидя на моих чемоданах в черном белье, с одним дорожным подрясником и рясою, у входа в домовую церковь, стесненный ею, и оставаясь как бы на площади во все время (ибо в церковь бегали и не во время службы); 4) меня пронзали грустные на меня взгляды добрейших и умнейших людей в Вятке, которые умели ценить и измерять мое унижение, но не могли доставить мне никакого утешения; 5) меня подавляло представление: не почитают ли меня человеком вовсе потерянным и при наружной скромности и приличиях совершенно изжившим те, кои удалены от наших дел, коим нет ни надобности, ни охоты дознавать наши дела, но кои однако же видят, без видимой причины, очевидное унижение архиерея от Св[ятейшего] Синода; 6) не радовало меня и то, что я встречу в Казани. Не говорю о тех, кои злорадствуют унижению моему (их немного, но есть), кои находят меня стоящим сего унижения (есть и такие), или по кр[айней] мере не стоящим ничего более того, что значит архиерей без власти. Даже люди, отдающие мне цену, могли, смотря на меня, только жалеть и тем увеличивать мои скорбь и самоунижение; 7) воображаю я и те чувствия, и помыслы моих собратий, архиереев, кои преисполняли их, при вести о моем отвержении. Добрейшие из них, вероятно, стыдятся моей укоризны, почитая ее как бы своею и сожалея, что между ими есть брат, их недостойный, холодные же ко мне, утверждаясь в чувствии презрения меня, радуются, что торжествуют их правила и убеждения, а не мои; 8) наконец, распоряжения мною Св[ятейшего] Синода, выражающие взгляд оного на меня, не оставляют мне ничего, кроме унижений и даже угрожений в будущем.

Таково было мое положение; по кр[айней] мере, в таком положении я думал себя видеть в это время.
Мне оставались в утешение только мольба к Богу и слезы! Ими-то я и питался, и поддерживал в некоем мире возмущенный дух мой.

9-го марта, в среду 3-й недели [Великого] поста, я получил письмо от преосв[ященного] Агафангела из С[анкт]-Петербурга от 25 февраля. Пишет, что, если не будет задержки, то намеревается отправиться в путь 29 февраля. Я был рад, что, наконец, я освобожусь от моего стесненного и неопределенного положения. Однако я ждал еще 11 дней напрасно, не имея никакого слуха. Наконец, 20 марта получена весть из Котельнича, что преосв[ященный] Агафангел уже в пределах Вятской епархии. Я ждал его на другой день: и здесь испытание.

Преосв[ященный] Агафангел пожелал вступить в управление епархией с служения литургии, прожил в г. Орлове (за 53 версты от Вятки) трое суток и, наконец, 24 числа подъехал ночью к Вятке, ночевал в селе Бахта (за 14 верст) и утром 25 числа, в день Благовещения Пресв[ятой] Богородицы, в 10 час[ов] дня прямо подъехал к кафедр[альному] собору и служил литургию.

Ради сих церемоний, кроме прочего, я должен был оставаться без служения в сей великий день – день, имеющий для меня особое значение: в Успенском Трифоновом Вятском монастыре, где я был и настоятелем, я посвящен в архимандрита в тамошнем храме Благовещения: в Казани кафедр[альный] собор во имя Благовещения, и я в 1854 году в первый раз служил в Казани в сем храме в день Благовещения.

Я был у литургии в домовой церкви. С преосв[ященным] Агафангелом я встретился в гостиной дома, по выходе его из собора, по окончанию литургии, поздоровались, обедали вместе.

Вечером у нас было много речей. Я сдал ему дела и бумаги, бывшие на моих руках, а также и пояснительные записки по нек[оторым] статьям управления, в коих излагал мои взгляды.

Преосв[ященный] Агафангел изъяснил причину остановки его в Петербурге еще на неделю (он выехал 7 числа) против обещанного срока. Его задержали дела комитета об улучшении быта духовенства западных губерний, в коем он был председателем. То была интрига одного из беспокойных членов светского – Батюшкова (чиновника от министерства внутр[енних] дел). Из рассказа о сем преосв[ященного] Агафангела выводятся две грустные мысли. Первая. Гражданские власти, чины, просвещение, светские ищут нашего унижения, и когда это им удается, они почитают себя совершившими подвиг, заслугу отечества, посему самые соревнования их о благе духовенства всегда коварны, лживы, двусмысленны, по кр[айней] мере, всегда вынуждены и никогда не добровольны. Второе. Сею мыслию светских о русском духовенстве руководствуется весь царствующий дом. В дела наши сильно вмешивается императрица Мария (ей Батюшков представил свою записку о духовенстве, которую она одобрила) и, думая делать духовенству добро, угрожает нам страданиями и унижением.

Относительно меня преосв[ященный] Агафангел сказал: «Сначала митр[ополит] Григорий был не прочь от того, чтобы вас наречь епископом Вятским; но после вдруг изменил свои мысли, не знаю, по какой причине. Я ходатайствовал за вас».

Пусть остается это на совести преосв[ященного] Агафангела. Покорствую: ибо, то есть воля Божия.

Но мне кажется правдоподобнее, что преосв[ященный] Агафангел, будучи приведен в опасное положение интригами членов комитета, в коем он был председателем, просил митр[ополита] Григория о себе. Не осуждаю. Кто о себе не печется? И положение преосв[ященного] Агафангела, по его рассказам, действительно было опасное. Это облегчает и мою скорбь. Могу думать, что митр[ополит] Григорий и весь Св[ятейший] Синод не потому не нарек епископом Вятским меня, что я казался им того недостойным, но потому, что надобно было дать сие место другому, угрожаемому опасностью.

Буди благословен Бог!

26-е марта. Лазарева суббота.
Так как Св[ятейший] Синод предписал мне дождаться преосв[ященного] Агафангела в Вятке и выехать по приезде его и по сдаче ему всего, что было на моей ответственности, то я и находил, что мне можно выехать из Вятки не иначе, как с разрешения преосв[ященного] Агафангела. Я просил его о сем вчера же. Пр[еосвященный] Агафангел не находил причины меня удерживать, но, сожалея о распутице, предлагал остаться на праздники в Вятке. Я видел однако же, что предложение было лишь из вежливости, холодное; в самом деле я мог быть и ему, и многим в тягость, сам же я должен был мучиться ежеминутно, стесняясь отовсюду: я решил – ехать ныне же.

Я приготовил было для себя зимний экипаж – хорошие сани с кибиткой, подаренные мне о. Павлом, о. экономом архиер[ейского] дома. Но последняя неделя и особенно последние дни – тепло и дождь, согнавший две трети снега, – наводили меня на мысль: ехать на колесах. Я уже и примеривался ехать в певческом фургоне.

Однако, почтальон меня уверил, что я не могу проехать на колесах и одной станции, что снегу еще весьма много, по кр[айней] мере, до Уржума. То же говорили и другие. Посему я решился ехать на санях.

Преосв[ященный] Агафангел предложил мне свой возок-сани, сделанный в виде кареты. Но я должен был отказаться: он был значительно поврежден в нижних частях. Я мог подмочить мое добро.

Утром я сходил к литургии в домовую церковь, стоял на левом клиросе.

После литургии я начал быстро собираться. К 11 часам дня было уже кончено почти все. Тогда увидели, что я точно еду, и сей час (ибо и лошади со станции уже приведены). Пришел о. протоиерей Азария с соборными и консисторскими, проговорил мне приготовленную речь, коею выразил свою и епархии благодарность за милости мною оказанные, наипаче сиротам, и за тихое обхождение. Мне было это утешительно. Он коснулся и моей участи униженной, однако же и только, с упованием на лучшее.
Собравшись совсем и одевшись уже по-дорожному, я вошел к преосв[ященному] Агафангелу проститься: он принимал просителей. Уговорил меня остаться – пообедать. Мне не хотелось, но я показался бы грубым: согласился.

Пришел управляющий палатою государств[енных] имуществ Николай Мартын[ович] Гаремич. Просидел около часа. Обед, шампанское. Я простился (благодарю Бога, я сохранил полное спокойствие души, не выражал тоски безотрадной). Преосв[ященный] проводил меня с крыльца. Мы простились очень волнительно. Тут были и духовные. Я тронулся: зазвонили. Я был признателен за такое распоряжение преосв[ященного] Агафангела. Мне и по всей дороге в церквах звонили, даже выходили с крестами: по распоряжению же преосв[ященного] Агафангела.

Однако, так как сии почести я получаю по милости других, а не по личному праву, то я часто при сих церемониях горько оплакивал мое унижение: ибо видя, что я должен быть, чувствовал, что в самом деле я какой-то призрак епископа, а не самый он[ый].

Но я чувствовал мое недостоинство и благодарил Бога за то, что есмь.

Я выехал во 2-м часу по полудни.

Среди площади мой Василий (Клобуков, новый мой келейник, послушник Вятского Успенского Трифонового монастыря) вскрикнул: «Я забыл медные деньги». Я велел остановить лошадей. Василий побежал. Грустно было стоять на площади при звоне на зрелище сбегавшегося народа. Поехали.
До конца города меня проводил казначей архиерейского дома свящ[енник] Иван Князев, вдовый, бездетный, мой ученик, племянник покойного игумена Сергия. Этого отца Князева я почему-то полюбил, и его проводы сочел или фальшивыми, или не прощание.

Еду. Путь совершенно зимний. Огромные сугробы снеговые. Нигде не видно ни проталинки. Идет снег, дует северный ветер, довольно пронизывающий. Едем быстро.

Село Красное (5 верст): встреча, звонят; стоят в облачении с хоругвью: я перекрестился, благословил.
Село Кстинино. Станция 1. От Вятки 17 верст. Звон же и кресты. Остановился на станции. Обходятся со мною очень уважительно. Смотритель жалеет, что я был в Вятке недолго. Народ кланяется. Едем.
Село Бурмацкое. Звон. 2 станция. Каринская – 22 версты. Деревня.

На дороге вижу до 5-ти крестьянских детей, кланяются, умоляют: я взял горсть медных (примерно коп[еек] 50), подал. Дети с восторгом заговорили: «Бог тебя да благословит на пути твоем, да получить все доброе, чего желаешь». Я удивился разуму детей. (Они погорели. Затем неурожай.)

Еще: в лесу, на подмостках, лежало мертвое тело. Отпущенный солдат шел и умер на дороге. «Вот уже другая неделя, как его караулят», – сказал мне ямщик. Ожидают гражданские власти. Мне это показалось жалким. Я тут видел шалаш из ельника, и в нем человек пять крестьян караульщиков. Каково им дней 10 и более провести в лесу, вдали от семей! А притом свидетели мертвого тела возьмут с сих же бедных крестьян дачу, а иначе – они заморили бы их в остроге.

В подобных случаях, если не оглашено злодеяние, достаточно свидетельства священника и 20 крестьян из соседних селений, кои подтвердили бы, что злодеяние они не слыхали, и тело нашли мертвое целым или изъеденным. После того тело похоронить и донести начальствам – духовному и светскому.

3 станция – Обуховская – 23 версты. Станция сия поставлена на конце многих селений (конечно, имеющих свое название), слившихся в одно и протягивающихся верст на 5, по берегу малой речки. Среди сих селений на широкой и красивой площади стоит огромный и красивый каменный храм, обстроенный каменною оградою, каменными лавками и двумя двухэтажными каменными же домами. Это село Кумены. И здесь меня встретили со звоном и крестами, в облачении. Звон великолепный. Большой колокол в 300 пудов!

Здесь на станции от проезжающего офицера я узнал, что за Уржумом уже голая земля.

Здесь, на малой речке, почти ручье, архиерейская мельница. Этого жаль. Надо бы взять мельницу на хорошей реке.

На продолжении сей станции я переехал реку Быстрицу. Я подвергался опасности. Мост на сей реке разобран: строят новый. Тут мельница. Мой ямщик, не спрося, въехал на мост, зыблющийся, едва держащийся. Но проезд с той стороны завален бревнами (их обтесывают). Надо было их раздвинуть: этого скоро сделать было нельзя. Мой глупый ямщик, оставивши лошадей, пошел помогать тем, кои раскатывают бревна. Мельница спущена, вода под нами ревет страшным водопадом, мост сквозит, зыбится, лошади пугаются, начали пятиться и делать повороты направо и лево: я ужаснулся! Минута страшная! Кричу во все горло ямщику: не слышит за ревом воды, соскочить почти нельзя: мост же узкий. Слава Богу, я спасся милосердием Божиим: ямщик оглянулся и схватил лошадей. Может быть, в сотый раз это мне урок: выходить из экипажа в опасное время и в опасном месте. Я исполняю сие правило. Позднее я не успел рассмотреть сие положение и место, как ямщик уже сдвинул на средину моста мою повозку: я висел над бездною ревущею.

Мельницу сию содержит сосланный в Вятку поляк, человек наглый, грабитель, притеснитель проезжающих (я узнал о том в Нолинске от г. городничего, которого он тоже едва не утопил, ехавшего и с женою). Тут и беспечность губернского начальника, и какая-то непостижимая симпатия к ссыльным, коих в Вятке почитают почти всегда мучениками. (В Вятку ссылают по часту. При мне прислан был из Твери губерн[ский] предводитель дворянства Унковский, подавший, как говорили, дерзкий проект императору о преобразовании администрации в России. По сему проекту сам император делался бы конститутствующим.)

4 станция – Дворищенская, 21 верста, деревня. Мы тут ехали уже ночью и, слава Богу, проехали благополучно в двух-трех местах старинные зажоры, т. е. воду, скопившуюся под снегом, иногда с аршин глубины. На предыдущей станции мой Василий, расплачиваясь с ямщиками, получил в сдачу рублевую ассигнацию. Она ветхая, перервана пополам и сложена в рамке. Василий второпях выронил одну половину ассигнации, а другую взял. Как догнал верховой с другою половиною: я отдал ему и нашу половину. Он был благодарен.

На Дворищенской станции я ночевал, проехав 83 версты, мы напились своего чаю и поели сухого своего, что имели. Я ночевал в комнатах, а Василий – в повозке.
Здесь все тихо: добродетель. Мне услуживают, предо мною благоговеют. Меня успокаивают: радует сердце.

24-е число. Вербное воскресенье.
Встал я в 5 часов, в 5,5 ч[аса] поехали. Приехали в село Суна в 7 час[у], лишь отошла утреня. Народ выходил из церкви. О. протоиерей Александр Козьмич Попов встретил меня на улице и просил к себе в дом.


Кумёны. Церковь Спаса Нерукотворного

В сей великий день мне хотелось слышать и утреню. Вчера нерасторопливый и неумный благочинный Мих[аил] Неволин не умел мне растолковать, что станция не в Куменах, и проехавши их две версты, что за сею станциею не тотчас следует село Суна, а есть еще промежуточная станция, потому я, уже проехав село Кумены и узнав на станции, что до Суны еще остается 39 верст, увидел, что мне до сего села нельзя доехать прежде полуночи, а, мож[ет] б[ыть], и позднее. Потому я и решился проехать станцию, ночевать в деревне и, потеряв утреню, по кр[айней] мере, успеть быть у литургии. Сие последнее мне и благопоспешил Господь. (Если бы мне растолковали получше, я ночевал бы в Куменах у кого-либо из духовных, и тут был бы и у утрени, и у литургии: но, каж[ется], было лучше, что я не обременял собою никого из духовных.)

В 8 часов я попросил начать литургию. Служили два священника, в теплой церкви, в правом приделе св. Димитрия Мироточивого. Было множество причастников, причащали с час.


Суна. Церковь Вознесения Господня

Церковь огромная и величественная. Село Суна расположено по левому берегу реки Суны; очень большое село. Вышел скат огромной горы к реке. Село идет лентою по сему скату. Среди его церковь. Она врезается восточною стороною своею в гору, а западная высоко поднимается над уровнем грунта. Всех ступеней до теплой церкви, начиная от колокольни по галереи, до 40. Так высоко стоит зад церкви!

Теплая, огромная церковь вся расписана; имеет два придела. На левой стороне престол во имя св. Алексия человека Божия. Холодный храм с величественным старинным иконостасом во имя Вознесения Господня.

Иконостас сей получен из Вятского кафедрального собора, того, который был до 1759 года (с сего года начали строить в Вятке новый собор, что стоит ныне, и в нем новый иконостас). Тут все иконы драгоценны, по кр[айней] мере, в моем вкусе и понятии. Но особенно поразил меня лик Спасителя в нижнем ярусе, каж[ется], третий от царских врат направо, темный, простый (в хитоне), грудный, грозный и праведный. Это сущая редкость.

Из служащих один священник, Фармановский, брат инспектора семинарии и протоиерея Игнатия.
У колокольни висит на столбах лют, недавно купленный колокол в 300 пудов с лишком.
Прихожан к сему селу считается до 8 000 душ.

Народ теснился и жаждал архиерейского благословения.

После литургии у о. протоиерея хороший обед.

Услужливый смотритель станции приготовил лошадей (станция 5-я, Кокуйская, в деревне, 3 версты за Суною). Едем с 11,5 часа дня. Сильно греет солнце. Бежит снег.

За Суною тотчас, даже среди ее, переехали реку Суну по мосту: река еще в берегах.

На полях еще довольно снегу, особенно на высоте. Едем местами почти без леса. До Суны было довольно леса. Там я видел птиц глухарей, каж[ется], впервые в жизни. Немного поменьше курицы, и, каж[ется], на нее походят.

Поднявшись на высоту, влево по р[еке] Суне, я увидел село пар[аллельно] Суне (позабыл название его), где мельница, принадлежащая Успенскому монастырю, и где я был в 1835 или 36 году. Тогда тут была еще деревня.

6 станция – Кырчаны. Село хорошее и немалое, хорошая церковь. При реке того же названия. 18 верст от станции и от Суны 21 верста. Здесь только переменили лошадей.

Едем, у р[еки] Кырчаны, которая скоро сливается с рекою же, которой имя Воя, и у которой стоит г. Нолинск. Едем низменностью у берегов реки, вправо высокие, скалистые горы. Много грязи, земли, лужи наподобие озер, коими едем саж[ень] по 50 вдруг, иногда на ¾ арш[ина] глубины. Едем тихо, в селениях одна грязь.

Под самым Нолинском едем низменным лугом, версты три, который уже начинает затапливать река Воя и впадающая в нее справа речка. Едем по сту сажень озерами, сани почти плывут, переезжаем чрез рукава реки, бурно выливающие в ложбинах свои воды на луга. Сжимается сердце: боюсь, не подмочить бы моих чемоданов, в коих все мое драгоценное имущество и ризница.


Нолинск. Церковь Успения Пресвятой Богородицы

Приехал в г. Нолинск (7-я станция, 19 верст) в 4 часа. Остановился на станции. Посылаю записочку к о. протоиерею и иерею. Скоро пожаловали. Просят к себе.

Здесь я уже думал переменять зимний экипаж на летний, но мне рассоветовали, даже ямщики, уверяя, снег на дороге еще есть, и что хотя есть места, где лучше бы ехать на колесах, но таких мест очень еще мало; а таких, где снег, на колесах ехать решительно не можно. (Я видел, впоследствии, всю истину сего.)
Меня отцы привезли на своей линейке.

Сперва я был у протоиерея Никанора Агафониковича Романова. Он был учителем в Вятской семинарии при мне (с 1836–38 годов); скоро вышел и, каж[ется], именно на сие место. Около 10 лет он вдов. У него три дочери: 18 лет, 15-ти и 9-ти – и сын учится в училище. Дом церковный хороший, двухэтажный, каменный. Протоиерей занимает весь верх. Стены завешены картинами, есть примечательные: о. протоиерей хочет казаться и слыть любителем художеств и знатоком (немножко тщеславно и смешно, потому что в самом деле вкус мелочный и неразборчивый).

Угощение – чаем и, наконец, шампанским.

Поскорбел о покойной жене. Ее звали Агнией, из Загорского. Величает ее добродетельнейшею: показал ее портрет; лицо точно добродушное. Дочери мне не понравились, а особенно старшая, жеманная, тощая, чернозубая.

От о. протоиерея поехали в линейке же к священнику Михаилу Тимоф[еичу] Зубареву, чрез большую площадь, среди коей храм Успения Бож[ией] Матери, коего о. Мих[аил] священник. Лютая грязь: едем шагом в линейке, тонем в грязи. Нам звонят!

У о. Михаила дом, каж[ется], деревянный, тоже в два этажа, веселый, деликатный. И этот человек вдов же. И здесь тоже чай и шампанское. Оба отца люди добрые, искренние, дружелюбные, деликатные, манера угодить, и видно сим не обременяющиеся. С такими людьми весело жить.

Сюда пришел городничий, молодой офицер, благоразумный, недавно женатый, нежной души и кроткий. Он дорого оценил мое к нему внимание и уважение и мне послужил.

Погостив в Нолинске около трех часов, я отправился в свой путь.

Под самым Нолинском надо было переезжать через реку Вою. Меня сопровождал г. городничий Семен Александрович и о. Романов, и о. Зубарев.

С этой стороны полреки лед отмыло: перевезли на пароме; полреки – по мосту и, наконец, противоположный край, сажень 7, – на досках. Тут уже стоял народ, наряженный городничим, – человек двадцать. Без помощи людей – переезд чрез реку был бы невозможен.

Закатывалось солнце, когда я переехал чрез реку. Благодарил отцов, городничего и народ.

Город Нолинск с севера и востока опоясывается рекою Воею, стоит на ровной возвышенности, однако окрестности, и наипаче северо-восточная, гораздо выше, и потому город представляется как бы в долине. Хороший, чистый город. Довольно каменных домов. Каж[ется], всего две церкви: собор (я не был там, он удален к логу) и Успение.

Так как чрез 25 верст от Нолинска надлежало переезжать реку Вятку, в пустырь, в столь опасное время: то, несмотря на все уверения в безопасности, я выпросил у отцов проводника: они мне дали расторопного средних лет дьячка Тукмачева. Спасибо ему! Он точно помог мне и ободрял меня. Ночевал со мною и на другой день, по переезду уже моем чрез реку, простился со мною.

Едем. Поднялись на огромную высоту. Лес. Сущая зима: снегу довольно. Однако другая половина станции, песчаная, съела почти весь снег.

Приехали на 8-ю станцию Кайдольскую, от Нолинска 16 верст. Станция в лесу, по спуске с горы, один дом, здесь ночую.

28-е число. Страстной понедельник.

Встал в 5 часов. Едем низменным местом, мелким лесом. Подмерзло. Выкатывается солнце. Освещается правый берег реки Вятки, величественно огибающий наш горизонт, в перерез нам от северо-востока к югу и западу: это гряда значащих высот, обрезанная к реке, опушенная лесом и там сям прорезаемая оврагами и ущельями.

Верст чрез шесть заревел у нас правый подрез. Остановились. Приподняли возок. Оказалось: защемился подрез, откалывается плева, против езды, толщиною в четверть почти. У нас есть свой топор. Он послужил ямщику отлично. Собрался народ. Подперли экипаж, опрокинув его на половину; потом начали обухом сколачивать плеву; отщепили ее и потом шероховатость, оставшуюся от излома, загвоздили обухом гладко. И поехали опять спокойно.

Тут ямщик сказал: «Ваш топор в дороге дороже золотого. Если бы не он, Бог весть, как бы нам ехать. И повозку изорвали бы, и лошадей измучили бы, и ехали бы самым тихим шагом». Так надо быть запасливым в дороге. Топорик сей купил мой келейник Семушко Лукьяновский (покойник) еще в Ярославле, если не в Белгороде.

Подъехали к реке Вятке. Я слез, пошел пешком. На сей стороне стоит какой-то дом, под склад соли, и продает ее иностранец! На противоположной стороне селение, красиво разбросанное по высотам берега и по краям обрыв его. Мне назвали ширину р[еки] Вятки здесь в 200 сажень: я думаю, больше. Она так велика, как в Вятке была в осенний разлив, т. е. по кр[айней] мере 300 сажень.

На реке лед крепкий. Снегу уже почти нет, но самый лед крепкий как зимою. Вся опасность у берега с той стороны. Там выступила вода саженей в 6–7 от берега (возвысилась вода в реке). Здесь уже стояла гурьба добрых крестьян. Надобно было все выбрать из повозки: это сделали мигом. Пустили пустую повозку: поехала на 1 арш[ин] глубины водою, но воды не зачерпнула. Я со льда перешел по доскам и плашкоутам. Нас тотчас собрали снова. Я поблагодарил крестьян: меня благословляли. (Однако тут мы забыли жестяную кружку с медом.) Поднявшись на огромную высоту берегового хребта, мы встретили глубокие снега, и тотчас за селением страшный затор. Нас провожали те же крестьяне и своим содействием высвобождали нас из сего затора, стиснутого у пропасти и протягающегося саж[еней] на 50. Мы поехали сущею зимою. (Вот здесь не можно бы было ехать на колесах.)

Ехали тихо, дорога плохая. Стали понемногу опускаться к долине, снег начал убавляться, и в селениях опять голая земля.

Приехали в село Петровское, огромное красивое: хорошая церковь, каменная, в каменной ограде. Мне сделан звон. Выступил народ (церковь вправо, дорога у алтарей: запада нам не видно). Мы тащимся тихим шагом, ибо на санях по лютой грязи. Тут я видел у ворот причетника, лет 60-ти, степенного вида: он плачет. Сие расположило и меня – поплакать о себе. (Не знаю: о чем или о ком плакал причетник.)


Петровское. Церковь Петра и Павла.

В этом селе несчастный священник Иван Осокин, подверженный влиянию духа злого, ясновидящий, прорицающий. Я помолился о нем, хотя знал, что в этот раз его тут не было. (Он уехал лечиться в Глазов.)

Это село, каж[ется], место родины или служения о. Павла Романова, эконома архиер[ейского] дома, моего отца духовного: он, вспоминая о сих местах, всегда приходил в восторг: и точно, место благодатное, народ довольный. Влево тянется речка Буй, которая впадает в р[еку] Вятку. На сей реке, верст 25 выше, Буйский чугунный завод Мосолова.

На высотах правого берега р[еки] Вятки, у заморов, я вышел из повозки. Взглянул назад: предо мною расстилалась обширная долина, терявшаяся на север: там Вятка! Я перекрестился, благословил, сотворил молитву, благодаря Бога за спасение свое.

У берега р[еки] Вятки, когда нас вновь собирали, я простился с добрым нолинским дьячком Тукмачевым: он мне много сделал добра. Он впереди меня приехал сюда и с?обрал крестьян. (Он из рода знаменитого протоиерея вятского Евгения Тукмачева. Сказывал, что сын его еще жив, служит в казен[ной] палате, и, каж[ется], товарищем председателя!)

Приехали на 9-ю станцию – Нижне-Чамскую, 18 верст от прежней. Деревня. Станция хорошая. Вежливость и услуги. Едем. Дорога хоть брось. Больше земли, а где снег – знать заморы и перерывы. Целые болота и озера воды, тянемся тихо. Встретили обоз на колесах (впервые).

Приехали в город Уржум. Хороший город. Главная улица, по которой мы ехали, побольше версты, в середине вся каменная. Изрядный гостиный двор, и тут же две церкви: собор во имя Пресв[ятой] Троицы и другая церковь. (Две другие церкви, из коих одна кладбищенская, в отдалении.) На улице лютая грязь: мы в санях, лошади измучены: скучают по зерну.


Уржум. Воскресенская церковь

Я имел неосторожность – не спросить, где станция, велел ехать на станцию. К нашему несчастию, станция на противоположном от нашего въезда конце города, самый последний дом: одним городом, на конец всем, мы ехали почти час!

Приехал на станцию – 18 верст от прежней. Приехал в самый полдень: день прекрасный. Станция гнусная; закурена табаком, нечистая, крошечная, походит более на кабак.

Меня окружили ребятишки (не более 20 лет старшему). Спрашиваю смотрителя. «Я», – кричит мальчишка, гнусной фигуры, в лохмотьях. Спрашиваю: нельзя ли мне здесь переменить зимнюю повозку на летнюю. Обещал за прокат заплатить: «У нас нет повозок на прокат. Можете ехать на перекладных: прекрасно! Дадим хорошую повозку. Так и доедете до Малмыжа. А там, авось, найдете тарантас». Я сказал: «Я архиерей; еду не с подушкою только и чемоданом в 20 фунтов, а с целым моим домом». Мальчишка замолчал.

Я написал записку к отцам – протоиерею Павлу Тимоф[еевичу] Гонорскому и благочинному Александру Вас[ильевичу] Рязанцеву. Они скоро пожаловали. Я уехал к о. Гонорскому на его линейке.

Тут мы порешили скоро. Павел Тимоф[еевич] показал мне свой тарантас, и я без труда согласился взять его. Тут все выгоды: и зимнюю повозку оставить благонадежно, и за тарантас можно рассчитываться свободно.

Правда, тарантас против моего возка оказался наполовину менее поместителен. Но я выгрузил два чемодана и привязал их в задке, покрыв кожею и сверх ее рогожами. (Это однако же составило важную заботу нам во всю следующую нашу езду: мы беспрестанно оглядывали, целы ли наши чемоданы; потому что их легко отрезать. Между тем, в чемоданах все главное мое имущество.)

Марья Ивановна, супруга Павла Тимоф[еевича] (сестра покойной игумении Афанасии), приготовила прекрасный обед, с рыбою, с моего разрешения (ибо что же бы они приготовили без рыбы!).
Я пробыл в Уржуме часов пять. Меня проводили отцы за город за реку, на которой хороший, высокий мост.

(О. Рязанцев, старик тонкий и хитрый, казался безгласным: каж[ется], он в контре с о. Гонорским).
За недостатком помещения я сложил свой тюфяк (сделанный в Вятке) у Павла Тимоф[еевича] и подарил его ему.

У него три сына – и только один подьячий в Уржуме, с версту; другой в Казан[cком] университете, третий в Вятке, в семинарии, в высш[ем] отделении. Меня проводили из города со звоном.
За Уржумом тотчас огромный водочный завод. А перед ним казенная конюшня жеребцов для случки. Едем бойко, снегу нет, дорога хороша.


Уржум в половодье. На заднем плане – Казанская церковь

Приехали на станцию Кизерскую – 18 верст. Деревня раскольничья. Станция на дворе, за глухим забором. Смотритель – солдат-матрос Балтийского флота. На стенах развешено его оружие. Солдат хитрый, молчаливый; каж[ется], тоже раскольник.

Деревня уныла, на низком и ровном месте, у речки, которая в это время разлилась широко и бушует, но по всему видно, что она маленькая.

Едем. Садится прекрасно солнце в темный бор прекрасного строевого леса, коим едем.

Здесь, чрез десять верст, в перерез нам, на речке Шурма, раскинуто длинное село Шурма же, с хорошею каменною церковью. Здесь чугунный плавильный завод. Мы проехали близ самого горна, пылающего как вавилонская пещь. Хотел слезть, чтоб посмотреть, но удержался, опасаясь грубости от невежд; низком уже ложилась ночь. Едем дальше. Приехали, в 9,5 час[ов] вечера на станцию Больше-Ройскую, 24 версты. Ночуем.

Двор огромный, корпусом по длине улицы, сзади огромный темный двор. Дом в два этажа. Вверху комната для проезжающих, чистая, приличная.

И этот дом – раскольника. Смотритель – светский по чину юноша. Хозяева не показались ни один.
Однако я ночевал покойно. Пил чай. Покушал своего, что есть, с Василием. Он ночевал в повозке, на дворе, я – в комнате.

29 число. Вторник.
Встал в 5 часов. Подмерзло. Солнце сияет. Едем. (Я рад и покоен.)

Странно: снегу почти вовсе нет; а туземные жители и встречные едут по голой земле в санях. Каж[ется], от того, что сани дешевые.

В 10 час. приехали на станцию Рожки, большое село, новое, 23 версты.

Хорошая станция. Здесь я пил чай; велел сварить себе гречневой кашицы, поел и своего, что было. Весел и покоен. Подмазали повозку свечами (купили в Уржуме).

Едем весело, полусолнце. Дорога инде довольно сносная.

У нас уже в виду город Малмыж. Влево видим гряду гор, покрытых лесом, то есть берег величественной реки Вятки. Местность приятная.

За 5 верст, не доезжая Малмыжа, в селе Савали нам сказали: надобно остановиться. На реке Шошме, отрезывающей Малмыж со стороны вятской, нет ни мостов, ни перевоза. «Мост подперла и изломала вода, выдвинувшаяся из реки Вятки (которая от города в версте), а перевоза на пароме нет, потому что на реке Шошме еще стоит лед вверху. Когда сей лед пройдет, тогда только спустят паром». Такую неутешительную речь я выслушал у тарантаса, возвращающегося от реки и остановившегося у одного дома.

Остановился и я. Велел приискать дом священника. Но мы и остановились у угла дома священника. Я принят очень вежливо священником умным и расторопным. Он кончил курс ранее моего ректорства у Иеронима и посвящен Иоанникием. Жена его женщина незрячая, грузная, но добрая и умная. Им дал Бог осенью дитя: «На старости моей, вовсе неожиданно», – говорила мать (ей лет 47–48). Видел сына, – ученик училища (мож[ет] б[ыть], есть и еще дети). Священник Симеон Тимофеевич Петров.

Дом у него прехороший: зала, гостиная, а там внутренние комнаты; убран дом аккуратно и прилично. Сам он человек расторопный и обязательный.

Дом его в виду церкви, почти в ограде ее, на северо-западном угле. Пред домом небольшой садик, есть пчелы. В сад – балкон. С балкона прекрасный вид на р[еку] Шошму и обширную окрестность ее на той стороне.

Село Савали – господское. Господин – де Бособр. Юноши нет, в Париже. Хороший, хоть и небольшой, господский дом и сад. Скоро пришел управляющий имением Кирилл Иванович, старичок живой и неглупый, из вольноотпущенных. Он мне предлагал занять господский дом хоть на неделю. Я просил содействовать к переправе через реку.

(Зачем этот юноша, де Бособр, не имеющий ни отца, ни матери, след[овательно], без надзора, уехал в Париж? Что он там делает? Жалко, что нет надзора за недорослями из дворян.)

Я написал письмо о. протоиерею г. Малмыжа Николаю Ив[ановичу] Шибанову, и прошу его содействия о переправе чрез реку. Письмо послал с причетником.

Чрез три часа получил ответ: «Вас и вещи ваши, по частям, перевезут на легкой лодке сего же дня: а экипаж вам перевезти не берутся. Не спущен паром. Я жду вас у берега».

Грустно было. «Если нельзя перевезти моего экипажа, то на что мне переезжать? Без экипажа и в Малмыже я должен сидеть на месте».

Управляющий Кирилл Ив[анович], раз и два уже приходивший, так обязательный, пришел и говорит: «Поедем, владыка, к речке, на счастье. Авось перевезут».

Я был весьма рад. (В селе жить скучно. Обременить священника. Сан мой великий, святый: дни великие.) Поехали. Кирилл Ив[анович] мне дал свой тарантас, вроде коляски, и своих лошадей. Сам поехал впереди в линейке. Тарантас мой ехал особо, тоже на господских лошадях де Бособра (ямщика я отпустил). Приехали, подъезжаем и видим: «На реке паром!» Я возблагодарил Бога.

Паром спустила инвалидная команда. Тут их человек 20, и офицер расторопный. Меня и с тарантасом перевезли мигом.

(Однако перевоз опасный. Река всего сажень 15 иль 20, но страшно быстра, и налилась вровень с берегами в этом месте. Если не управить на тот берег здесь, то течение воды увлечет вниз, а там река расширяется в огромный лиман и разливается, конечно, по мелям, а притом там уже и р[ека] Вятка.)

Я дал солдатам, с позволения офицера, два рубля серебр[ом]. Не знаю, кому я должен: протоиерею ли, убедившему инвалидную команду; Кириллу ли Ив[ановичу], тоже обещавшему от себя послать в город и попросить; или Божию устроению? Офицер сказал: «Мне завтра нужно перевозить партию арестантов. Им нужен паром. Я сам распорядился починить и стащить на воду паром».

Переехав на сторону Малмыжа, я перекрестился и возблагодарил Бога.

Тут меня встретил о. протоиерей и просил к себе. Я поехал к нему в тарантасе Кирилла Ив[ановича] (по его желанию и ради приличия); мне звонили.

У Малмыжа, впереди его, не доезжая до реки с версту, сходится Вятский тракт с Сибирским: я взглянул в продоль его с грустью, не терзающею, а умиляющею, и отселе сам поехал сим же Сибирским трактом.

Сколько, подумал я, страдальцев проходило и проходят по сему тракту в Сибирь! Я не преступник и не в Сибирь еду, но пришел в какое-то сочувствие к сему жалкому классу человечества.

Местоположение какое-то радостное. Гора – извольте, с проспектами.

В Малмыж я приехал часов в шесть вечера, пред закатом солнца.


Малмыж. Собор Богоявления Господня

Город маленький, на низменном месте, на скате высокой горы у реки Шошмы, протекающей под ним на северо-западной стороне, а на север, в версте иль побольше, река Вятка. По юго-востоку расстилается хребет высокий.

Среди города площадь, и почти среди площади собор. Только и церквей. За городом хорошая кладбищенская церковь.

Город весь деревянный, но дома чистенькие, выражающие довольность и вкус.

У о. протоиерея очень хороший, просторный и хорошо убранный дом. Меня приняли с уважением непритворным. Собрались духовные на благословение. Я с ними поговорил. Особенно расторопен один священник, знающий Гавриила Ив[ановича] Горталова и Казань.

Тут же был и городничий, толстый, с огромным брюхом, в мундире, Федор Ив[анович] Лещинский, свойственник по жене протопресвитеру Василию Борисовичу Бажанову. Конечно, родственники Бажанова, а, мож[ет] б[ыть], и сам он, пленились фамилию Лещинский, полагая, что он потомок Станислава Лещинского, короля Польского. Его, однако, в городе трактуют плохо, а губернатор, недавно бывший здесь, почти называл его дураком. Со мною речей его было мало, хотя я обращался к нему часто.

Я узнал в Малмыже, что городничему следовало бы сказать слово, и паром был бы спущен: доказательство или неуважения его к духовным, или беспечности, а мож[ет]  б[ыть], и глупости.

Я провел вечер приятно. Чай и хороший ужин. Жена о. протоиерея (лет 42–45) истинно милая женщина. Она старалась всячески угодить мне и меня успокоить. Она и теперь имеет весьма приятное лицо, а в молодости она была истинная красавица.

Мне дана отдельная комната, удаленная от шума детей, – кабинет о. протоиерея. Я сладко уснул и проспал до утра.

30 число. Середа.
Встал в 5 часов. Чай. Сборы. Речи. Мать протоиерея приготовила закуску: совестно было отказаться, хотя дни страстные. Это отдалило мой выезд до 8 часов утра.

Отселе началась так называемая вольная почта. С меня здесь взяли 12 рублей и 52 коп[ейки], т. е. все деньги, какие следуют, до Казани, и дали мне печатный листквитанцию.

Я не осмотрел предварительно. Дали тройку (подорожная на три лошади). Лошади хорошие, но дорога сущая лютая грязь, море грязи, наипаче по селениям: едва тянули шагом. Вез татарин.

Приехали на станцию Янгулово – огромная татарская деревня. 22 версты. Здесь я настоял, чтоб припрягли еще лошадь (отселе и поехали уже на 4-х лошадях).

Однако скорость езды чрез то не прибавилась. Едем шагом, ленивым и мелким, а по селениям едва волочимся.

Все селения здесь чисто татарские. Постройки хорошие, дома большие, новые: видно довольство, но видна и магометанская ревность: пред окнами, по чину, глубокий забор, а дом, как видно, отличный.

Едем по склону хребта, скачивающегося к правому берегу реки Шошма, которая беспрестанно в виду нашем (едем против ее течения): низменные берега ее усеяны татарскими селениями, и непременно с мечетью, двумя, тремя.

На 10-й версте сей станции граница Вятской и Казанской губерний. Поставлен простой деревянный столб, и на нем доска с надписью. Притом сей столб и надпись говорят о границе Вятской губернии, след[овательно], принадлежат вятскому начальству, казанское же не имеет ничего.

Черта для меня верная, я перекрестился, возблагодарив Бога за сохранение меня в Вятке и испрашивая благословения на житие в Казани.

Вид изменился тотчас. Проспектов на дороге нет; места дурные. Полное отсутствие порядков и надзора. Столбов-верст либо вовсе нет, либо валяются упадшие, а если инде и стоят, то за давностью надписи слиняли.

И сама вольная почта дерзкая, самоуправная, непослушная. По Вятской губернии меня встречали и провожали с почестями (звоном), и выражали глубокое почтение. В Казанской губернии исчезло все, встречаю ослушников и грубиянов, готовых на всякую дерзость. Везут нагло, как кладь, без уважения и спонаровок.

Приехали на станцию Кородуван** – 22 версты. Огромная татарская деревня. Станция огромная, в три разделения: в середине главный корпус, по бокам два флигеля (по рисунку великолепных станций на бывшем Петерб[ургском] шоссе). Я приехал сюда в 2 часа по полудни. Мы здесь покушали: нам сварили кашицу из наших круп, и своего сухого поели. В 3 часа поехали дальше.

Едем лютою грязью, помет. Дорога поворотила несколько южнее. Едем высотою. Встречаем и снег. Въезжаем в лес, который стал поперек нам, ни  [на] право, ни [на] лево не видно конца (направо он уходит в Уфу, а налево сливается с царевококшинским бором). Мы ехали лесом 8 верст. Лес строевой: ель и пихта. (Пихта зеленее, гуще, ядренее и крупнее ели.)

Выезжаем из лесу: слева видим господский дом. Это Казан-Баш – дача Гаврилы Ив[ановича] Горталова. Хотя мы измучены дорогою, хотя грязь и снег лютые, но я не захотел проехать мимо, не заехавши на сию дачу. Обещаю ямщику 50 коп[еек] сер[ебром]. Завернули. Всего с полверсты от дороги. Дача расположена красиво: красивые въездные ворота. Квадратная большая площадь. Налево господский дом с флигелями и видом; направо 15 домов крестьянских, расположенные улицею визави. Прямо пруд, и река Казанка, и мельница.

Я остановился на площади. Слез, подозвал человека. Попросил выйти управляющего с ключами от дома. Сейчас вышел аккуратный старичок (из католиков, принявших православие, издавна при Гортановых). Он обвел меня по обоим этажам дома. Парадные комнаты – внизу. Дом более приспособлен к принятию гостей, а не к постоянному жительству. Вверху будет комнат 12, внизу меньше: большая зала. К обоим этажам балконы крытые, огромные. С балконов вид приятный. Видны сад, пруд (с островом), поле, лес, деревья, края татарские, течение Казанки версты на 4. Однако местность мне показалась унылою.

Управляющий – старик тонкий, беспрестанно величал Гаврилу Ив[ановича] и все его затеи изъяснял с глубоким почтением.

Мы здесь были за час до захождения солнца. Солнце сияло. Я торопился ехать: оставалось до станции еще 10 верст. Странная дорога! На ней горы снегу. Нет ни малейшей возможности ехать на колесах. Надобно было поневоле выезжать на поля (но и здесь снег же), ехать по грядам пашни и рытвинам. В канавах дважды погружались колеса в снег, насыщенный водою выше ступицы. Я ужаснулся. Бились долго. Я боялся, не ночевать бы тут. После долгих нýканий, криков, стяганий, кое-как вытащили лошади (слезть нельзя: почерпнул бы в сапоги воды).

Слава Богу, приехали на станцию Метески́ – 26 верст, огромную татарскую деревню, с несколькими мечетями, раскинутую красиво по буеракам какой-то речки, здесь протекающей.

Станция опять петербургского рисунка. Мы приехали в глубокую черную ночь (около 10 час[ов]). Ночую.
Мне дали огромную отдельную комнату налево. Так как татары слывут охотниками воровать; то я вынужден был из повозки все выгрузить и перенести в комнату. Впрочем, это скоро сделали услужливые татары.

Напился чаю, покушал и лег, уснул на софе очень жесткой и очень узкой. Однако спал.

31 число. Великий четверг.
Встал в 5 час. После сел и прочитал послание ап[остола] Павла к Филимону и три первые главы ко Евреям (то следовало читать: ибо я и дорогою дочитывал Новый Завет, не успевши его прочитать в Вятке).

Я вспомнил, что сей день, за 31 год перед сим, я пострижен был в монашество (в 1829 году). Благодарил Бога за все.

Меня скоро собрали. Я татар одарил щедро (рубля три) за услуги и сбережение: они чувствительно благодарили, особенно староста, кланялся чуть не в землю.

Часов в 6 поехали. Дорога лучше. Снегу нет почти. Однако едем весьма медленно. Солнце сияет. Тепло.
Чрез 7 или 8 верст подъехали к хорошему селению, построенному квадратом, с неск[олькими] улицами и площадью в средине: это Арск, пригород. Прежде бывший город.

Арск стоит на открытой и высокой местности. С юга обтекает его река Казанка. Средину его, на особом, обрезанном на восток и север оврагами, занимала древняя крепость татарская, взятая Грозным. От нее осталась только одна деревянная башня, на юго-западн[ом] угле, в виде квадратного амбара. Впрочем, ныне вся площадь сия открытая, среди ее красуется большая деревянная церковь, с галерею с севера, уже обветшавшая (вероятно она времен Грозного).

Спустившись к р[еке] Казанке, я увидел ее, выступившую из берегов и широко разлившуюся по левому низменному берегу. Перевоз. Надобно было разбирать повозку. Сложили все на большую ладью и переехали на ней. А тарантас повез ямщик по плотине, затопленной на 5 четвертей. В разборке и опять в укладке и в перевозе прошел час. Я заплатил с рубль и побольше. Тут (иль на станции) мы позабыли (иль у нас украли) теплые козловые сапоги. Я рад, что не более сего (келейник мой протестовал).

В Арске мы были в 7 час[ов] утра. Лишь мы подъехали к Казанке, заблаговестили к литургии (распевно).
На Казанке мост цел и стоит выше воды аршина на полтора, а плотина сажень на 50 затоплена от того, что гораздо ниже моста.

Подъехали к Арску, влево мы увидели красивое село (первое в Казан[ской] губернии) Чекурчи́, а за Арском проехали чрез село Чульпаново. Маленькая, деревянная, новая церковь. За нею огромный гостиный двор, с двухъярусною галереею, соединяющую большой двухэтажный флигель, сад оранжереи, малый ручей. Местность ровная и низменная.

Приехали на станцию – в село Чурилино, 19 верст, стоящее против церкви с южной стороны. Село большое. Церковь каменная, с обширною оградою, вислая, походит на комлевскую на моей родине. Мы приехали в 10 час. Идет литургия, на отходе (сказали).

Здесь мы позавтракали. Пили чай. Сварили свою кашицу и покушали.

(Нас никто из духовных не посетил, но, конечно, знам[ение].)

В 11,5 час. Поехали далее. Ямщик русский, мальчишка лет 20; везет околицами по ямам и канавам. В селениях взбирается на тротуары, чертит почти по самым окнам домов. Я закричал: «Ступай на дорогу. Здесь не имеешь права ехать. Тут живут люди». И сгоряча назвал его болваном. Что же? Ямщик опять поехал, где знает, и тротуарами, и ямами, и канавами; а погоняя лошадей, кричал: «Ну-ка вы, болваны». «Эй ты, болван», – я ужаснулся, замолчал, творя молитву о успокоении себя.

Мы проехали два села Чупчуги и Бирюли. Обе церкви деревянные, маленькие, новые.

В правой руке непрестанно видно ложе Казанки. Местность голая, безлесная, возвышенная.

Приехали на последнюю станцию – Собакино, 25 верст от Чурилино. Ехали около 5 часов. Приехали в 5-м часу. Я был раздосадован на медленную езду и на грубого ямщика.

Вхожу на станцию, говорю смотрителю: «Дайте ямщика не дерзкого, а кроткого и честного». Отв[ет]: «У нас нет дурных ямщиков; все прекрасные. Сейчас вам дадут лошадей». Я пожалел, что начал речь.
(Мне хотелось, в сей великий день, засветло доехать в Казань, чтоб хоть слышать звон к чину Страстей Господних.)

Собакино – деревня большая, на ровной низменности. Поехали до Казани. Ямщик – юноша кроткий. Я рад. Остановились у окон одной избы: я попросил напиться. Подали квасу. Я дал 3 коп[ейки] сер[ебром]. Насилу взяли: «Не надобно». Спасибо.

Лишь выехали из селения, тут небольшая сосновая роща. Неск[олько] солдат сидят: я поспешил за медными деньгами, думая встретить – просящих на бедность. Что же вижу? Один солдат сидит, и во все горло что-то поет (разобрать не можно) и вертит головою, как иступленный. Другие ничего, смотрят и любуются. Они пьяные. Я пожалел о них. Подумал: «Не поляки ли?» (у них в это время Пасха).

Въехали в лес сосновый, не крупный прогалинами.

Скоро начал выяснивать берег Волги, как черная туча, обрезывающая горизонт прямо против нас. Затем стала выглядывать и Казань. Я крестился и творил молитву.

Едем тоже весьма медленно.

Верст за 15 от Казани село Высокая Гора, в конце леса действительно на большой возвышенности, откуда расширяется горизонт до Казани, до берегов Волги, и по излучине, вьющейся с Волги и Казанки-реки, на большое пространство. Место истинно восхитительное.

Село хорошее, церковь деревянная же, новая, не слишком малая. Расписана снаружи живописью (что – редко). Благовещение Пресв[ятой] Богородицы, Богоявление, святители Казанские. Мне весьма понравилось это. Проезжающий невольно настраивает душу на чувствия благочиния.

Верст за 7 до Казани, в огромной ложбине (другой), по коей течет немалая речка, стало смеркаться. Ямщик потянулся, чуть стукая. Я томился. Хотел угадывать приближение Казани: не догадался ранее, как уже проехав Подсеку. Тут я увидел, что я близ самой Казани. Против академии остановились для привязания колокольца. Несколько раз ударили в колокол в соборе (Страсти).

Приехал в свой Спасо-Преображенский монастырь около 10 час. вечера. Лишь слез с повозки и ступил на землю: ударили в соборе седмь раз. След[овательно], читали 72 Евангелие Страстей. А оно есть Матф. 27, 33–54: «Мимоходящие же хуляху Его… Такожде же и архиереи, ругающиеся…» Меня тронуло сие сближение с моею горечью жизни.

Я выждал все остальные удары собора до 12-ти и покланялся Пострадавшему за нас и нам Оставльшему образ…

Вот мое горестное, однако же под осенением благодати Божией, путешествие. Много было тесноты, скуки, досады, но я не потерпел никакого вреда. Слава Богу Великому!

Скажу, однако, по сему нечто, что могу сказать теперь: в Вятку, т. е. в Вятскую губернию в прошлом году я вступил 26 мая по полудни: в это же самое число и в близкое время я тронулся из Вятки в С[анкт]-Петербург, в 1838 году, за 21 год пред сим.

В Вятке я прожил ныне 303 дня.

Собственно, в Вятку я приехал 28 мая, ныне чрез реку Вятку переехал 28 марта, а указ о возвращении моем в Казань получен 28 февраля.

Спальня архиер[ейского] дома в Вятке обращена на тамошний Успенский Трифонов монастырь, где я был настоятелем, где посвящен в архимандрита и где прожил более трех лет. Я каждый день читал историю моей прошедшей жизни и во слезах поучался милосердию Божию.

В Вятке я увидел то, что в жизни видеть не думал.

В Вятке я имел уроки, каких нигде иметь мне не можно было.

Прожить в Вятке 300 дней составило для меня великий урок. Но, если бы я там остался далее, или еще навсегда, мож[ет] быть, моя слабая душа не вынесла бы. Господь взял меня, пожалел меня. Слава Тебе Великий Боже!

Не сладка мне жизнь и в Казани. Унижений куча, на каждом шаге. Я почти лишний, без должности, без места, почти лишен возможности служить: так поставил меня Господь, конечно, во спасение мое.
Есть ужасы и угрозы и здесь: предаюсь воле Божией. Не в моей власти отвратить их: вопию ко Господу.

Никодим,
епископ Чебоксарский,
викарий Казанской епархии.
28 апреля 1860 года. Казань.

1871 года мая 27 дня. Перервинский монастырь. Прочитал. Покланяюсь Великому Богу, сохранившему меня и давшему чувствовать близко Свое ко мне милосердие. Епископ Никодим.

Примечания

* ГАКК. Ф. 561. Оп. 1. Д. 152. Л. 1–15 об.
** Примечание еп. Никодима: От города испанского Кордόва, откуда, вероятно, выселились сюда татары, заселявшие в 12–14 столетиях сие место и южную Испанию. 27 мая 1871 г.