Главная > Выпуск №31 > Воспоминания о прожитом

Воспоминания о прожитом

П. И. Соболев


Мои предки / Детство / Коллективизация / В школе / Юность / Война / Туринск

Война

22 июня 1941 года днём услышали по радио, что Германия напала на Советский Союз, бомбила наши города. ВОЙНА!

До этого население воспитывалось в духе «шапкозакидательства». В песнях, стихах, в лекциях и беседах, в наглядной агитации – везде утверждалось, что в случае войны враг будет разбит на его территории и «малой кровью», малыми потерями с нашей стороны. Помню, как в одной из бесед полковник Красной Армии, чуваш по национальности, энергично размахивая рукой, утверждал: «Наши самолёты летают выше всех, дальше всех, быстрее всех!» Это было перед самой войной. Разрекламированные бои на реке Халхин Гол и в районе озера Хасан, бои с Финляндией на Карельском перешейке подтверждали «непобедимость» Красной Армии. Очевидно, наши руководители того времени, убеждая население в крепости и непобедимости армии, увлеклись и сами поверили в это. Возлагались большие надежды на то, что если капиталисты нападут на СССР, то рабочие в этих странах совершат революцию, и война окончится сразу.

Всё это позднее оказалось детским лепетом, настолько несерьёзным, что диву даёшься, как могли такое говорить серьёзные государственные деятели, а мы, развесив уши, слушали. Я помню лекцию того времени, когда Германия начала войну с Англией и Францией, а с нами они не достигли договорённости о совместных действиях против Германии. Лектор оправдывал действия Германии, говоря, что она была стиснута кабальными условиями Версальского договора, что Англия и Франция не пошли навстречу Германии в её требованиях о расширении территории, и поэтому возникла война между капиталистическими государствами. Положительно оценивалась мощь Германии. Указывалось, что Германия выпускает самолётов столько или даже больше, чем Англия и Франция, вместе взятые.

И вдруг… Бац! Война! В политико-массовой работе среди населения – поворот на 180 градусов. Гитлер и Риббентроп, с которыми незадолго до этого встречались Молотов и другие деятели и даже вместе фотографировались, оказались «людоедами».

Началась массовая мобилизация. На заводах для отдельных категорий стали устанавливать бронь. Некоторые старались любой ценой получить бронь и, таким образом, отсрочку от призыва и отправки на фронт. Но много было и добровольцев, особенно в первые дни. Некоторые, провожая товарищей, сами садились в эшелон и уезжали на фронт.

По комсомольской мобилизации, добровольно, досрочно ушёл в армию и я. Формировалась в основном комсомольская 1-я маневренная воздушно-десантная бригада (МВДБ). Туда с комбината Искож были зачислены ещё начальник цеха завода Гралекс Останин и мой друг Николай Рупасов. С ним 26 сентября 1941 года мы были зачислены в 4-й взвод 4-й роты 2-го батальона 1-й МВДБ.

В разговоре со мной на мандатной комиссии полковник спросил, есть ли у меня желание пойти в десантники, так как бригада формировалась во многом из добровольцев. Я ответил, что поступил на курсы шофёров и хотел бы их закончить. Шутливый тон разговора не помог (то ли дело – по земле ездить или по воздуху летать?). И полковник сказал уже серьёзно: «В общем, Ваше желание надо переломать!» Я сказал, что тогда и разговаривать не о чём. Я понимал, что месяцем раньше или двумя позже я должен быть призван в армию.

На заводе срочно составлялись характеристики, в том числе и комсомольские. На вопрос о том, являюсь ли я стахановцем, начальник цеха Останин с заиканием (он заикался) ответил: «Конечно, он с-стахановец». Хотя до этого никто никогда не говорил, что я – стахановец. Работал я неплохо, и мне предлагали стать бригадиром, но вопрос об этом так и не был решён.
Призвался я в г. Кирове. И хотя у меня там было много родственников и знакомых, провожать меня никто не пришёл, и это, я думаю, к лучшему. С Николаем Рупасовым мы подсмеивались над прощанием и расставанием различных семейных пар. Нам семейные узы ещё были неведомы. При увольнении я получил зарплату рублей 500. Из них 300 руб. я отослал матери и сообщил ей письмом в Зуевский район, что ушёл в армию. Уже в армии я получил от неё письмо, что деньги ей пришлись очень кстати, а то она не знала, как и чем платить многочисленные налоги и платежи. Дома с нею оставались два моих брата – Поля 13-ти лет и Иван 15-ти лет.

Для формирования нас привезли в пос. Зуевку, а затем в пос. Косино (почти домой). Я известил об этом мать, и она пешком (примерно 40 км) приходила для свидания со мной. Свидание состоялось осенью 1941 года, в октябре. Меня отпустили ночевать на частную квартиру. Встретив меня, осунувшегося, с выступающими лопатками из-под шинели, мать прижала меня к себе и заплакала. «Пошто это ты худ-то больно, сокол?» – сквозь слёзы спросила она. Мать подкормила меня своей стряпнёй и немного дала с собой мне продуктов. На квартире, пока я с жадностью ел, она всё смотрела на меня. Вероятно, вот таким худым и жалким я и остался в её глазах тогда, в её памяти.

Нам выдали шинели без поясов. Головных уборов не оказалось, одевали металлические каски на голую голову. Была осень, конец сентября, начало октября, и под каской по голой голове гулял ветер. Вскоре выдали ремни и шапки – шлемы «будёновки». Это был самый трудный год в моей жизни. Питание по тем временам было неплохое, но давали мало, с «гражданки» нам казалось очень голодно.


Пётр Соболев после мобилизации. 1941 г.

В пос. Косино нас поселили в двухэтажных деревянных жилых домах. Жителей этих домов куда-то переселили. Обмундировали нас хорошо. Осенью одели в сапоги, диагоналевые синие брюки, зелёные суконные гимнастёрки с голубыми петлицами, шинели новые, будёновки. Так мы были одеты примерно до января 1942 года.

Зима была морозной, с осени снегу было мало. Часто температура доходила до –40 градусов. Мороз не давал стоять на месте на занятиях, а занятия шли на улице ежедневно весь день. Затянувшийся привал сразу давал о себе знать, замерзали в первую очередь руки. После одного из таких привалов солдат Мутовкин, сходив за кусты, возвратился оттуда с расстёгнутыми штанами, придерживая их рукой. Комиссар роты Кропач, оказавшийся тут, спросил его, в чём дело. Мутовкин объяснил, что у него замёрзли руки, и он сам застегнуть брюки не может. Смеясь, комиссар стал застёгивать ему брюки, говоря: «Му-у-у-товкин, ну как же ты воевать станешь?» Мутовкин был маленького роста, худенький солдат, совсем подросток. Он стоял и чуть не плакал, хотя все кругом улыбались. Подростками выглядели, вероятно, и многие из нас.

Мы занимались строевой подготовкой, тактикой, учились ходить на лыжах на большие расстояния, ночевать в лесу, строить там шалаши из веток елей, готовить пищу. Командиром взвода у нас был бывший работник МГБ г. Сарапула Удмуртской АССР ст. сержант В. Бичурин, его заместителем Александр Пастухов из г. Березники Пермской области. Командирами отделений были Шуклин и Соколов из г. Можги. Командиром роты был ст. лейтенант Г. Ф. Приходько, украинец; комиссар роты – П. Я. Копач; командир 2-го батальона капитан А. Н. Струков. О том, что командиром бригады был подполковник Н. Е. Тарасов, начальником штаба майор И. М. Шишкин, я узнал много лет спустя.

В Косино мы отрабатывали прыжки с парашютом. Для этого были построены двухступенчатые вышки высотой два и три метра, а перед ними канава, заполненная еловыми ветками. С этих вышек прыгали на пружинящие ветки. Однажды на тактические занятия нашего 4-го миномётного взвода пришёл комбат капитан Струков. Мы отрабатывали приёмы штыкового боя. На каждое отделение было выдано по одной самодельной деревянной винтовке, и мы стояли в очередь, дожидаясь, пока один проколет чучело и передаст «винтовку» другому. Струков был в хромовом чёрном пальто, высокий (против нас), худощавый, лицо изрыто оспой. Он посмотрел на наши занятия, подошёл. Командир взвода доложил ему, чем занимается взвод. Он взял у бойца деревянную «винтовку», отчитал комвзвода Бичурина, говоря: «Что вы создаёте очередь за этой палкой? Не могли что ли наделать больше этих палок?» Бросил при этом деревяшку. Затем, успокоившись, взял другую деревяшку и показал, как надо бежать в штыковую атаку и колоть врага. Посещал он и столовую. Однажды, незаметно войдя в столовую, он остановился у порога. Нам почему-то ограничивали чай. Один из красноармейцев, рыжий высокий, сидя за столом, требовал ещё чаю: «Что вам жареной-то воды жалко?» – кричал он. Комбат отчитал его, пригрозил: «Я вот дам тебе жареной воды!» Здесь же отчитал другого солдата, требовавшего «разводящего», чтобы разлить суп из бачка в котелки: «Что Вы мне позорите звание младшего командира?» – сказал он.

В один из осенних дней 1941 года нас привезли в Зуевку, чтобы показать прыжки с самолёта парашютистов. Парашютисты – командиры нашей бригады. Делал прыжки и наш комбат А. Н. Струков, имевший до этого уже 118 прыжков. С такой цифрой у него был значок парашютиста. Самолёт прилетел на площадку, которую мы окружили, вернее он оказался над площадкой. Парашютисты начали прыгать. Купола парашютов возникали сразу после прыжка, недалеко от самолёта. Но вот из самолёта вырвалась чёрная фигурка человека и, извиваясь в воздухе, как червяк, стремительно летела к земле. Нам заранее сообщили, что комбат наш А. Н. Струков сделает затяжной прыжок. И мы поняли, что червяк – это наш комбат. Он прыгнул последним и приземлился первым. Больше половины высоты он пролетел в свободном падении и только тогда раскрыл парашют. Остальные всё ещё плавали на парашютах выше его.

Позднее, где-то в январе 1942 года, нас привезли в Монино под Москвой, и там мы прыгали с парашютом уже сами. Прыжки совершали с самолёта ТБ-3 с высоты 1 200 м. В самолёт садились с парашютами ПД-41 с принудительным раскрытием. Парашюты имели четырёхугольную форму без отверстия в куполе. Волнений было немало. Всё-таки первый прыжок! Свыше двух килограммов своего и без того небольшого веса потерял я после первого прыжка.

День был солнечный, но дул свежий ветерок. Мороз. Волнение было необычайное. Ещё на аэродроме у самолёта, как только его завели, мы один за другим стали бегать в укрытие за угол. Договорились ещё до посадки, кто будет прыгать первым, кто вторым и так далее. Мне выпало прыгать вторым. В полёте, после сигнала «Приготовиться!», вскоре раскрылись вниз створки люка, и Шуклин, сидевший почти на люке, сложив на него ноги, ухнул вниз. Я немедленно забросил свои ноги в люк и почувствовал, как вихрь воздуха закружил меня с невероятной силой. Сильная струя воздуха под самолётом крутнула и перевернула несколько раз так, что пришлось закрыть глаза. Открыл их, когда почувствовал динамический удар. Ноги мои взметнулись, и я закачался на стропах парашюта. Остановил качку и стал озираться. Стало радостно и интересно. Выше и ниже меня на парашютах спускались мои товарищи. Я видел, что на моём пути есть какая-то деревушка, а около неё на лыжах катаются ребятишки. Я опасался, чтобы меня не принесло ветром к деревне и не пришлось бы садиться на крышу дома или телеграфный столб. Приземлился неподалёку от деревни, в лощину. Парашют, наполненный ветром, не погас, а стоял как бы на ребре. Стропы были натянуты и подрагивали. Я стал тянуть за одну стропу, стараясь погасить парашют. Он накренился, но ещё не погас, тянул меня. Я упёрся локтями и носками ног в снег. Снег сгрудился, я зарывался лицом в него. Порыв ветра вырвал стропу из моих рук, наполненный парашют вытащил меня из лощины на открытое место, и я увидел равнину километра на полтора, где задержаться уже труднее. Около парашюта оказались ребятишки на лыжах, я стал им кричать, чтобы они ступали на парашют, но тот выскакивал у них из-под ног. Наконец они как-то запутались в нём и в стропах, я успел вскочить на ноги и забежать с подветренной стороны. Парашют погас.

Одеты мы были тепло: в ватные брюки, валенки, ватные куртки с меховыми воротниками, меховые рукавицы. Я не замёрз, но немного обморозил щёку. Вытряхнув снег из парашюта, я сложил его в мешок и отправился на сборный пункт. Весь вечер в казарме (бывший санаторий) мы рассказывали о впечатлениях от полёта и прыжка, не слушая друг друга и перебивая, как пьяные. Некоторых парашютистов посадило на высокие деревья, куполом парашюта на вершину дерева. Других занесло в расположение артиллерийской части. Три человека, парашюты которых почему-то не раскрылись, – погибли. Их похоронили с воинскими почестями.

В Монино мы были недолго. Вскоре нас привезли на ст. Выползово. Здесь почти не было занятий, были лишь лыжные прогулки, ну, правда, были занятия ночью. Отрабатывали движение подразделений при свете ракет, были и тактические занятия ночью. Здесь нас стали лучше кормить и стали давать по 100 г водки каждый вечер. Продолжалось это недолго. Вновь погрузка в вагоны, вновь движение по железной дороге ближе к фронту.

Перед этим была ещё комиссия, и человек 200 отчислили из бригады как неблагонадёжных и направили в другие части. Отправили и моего друга Николая Рупасова. Причиной его отчисления послужило следующее событие. В период дислокации в Косино мы ходили в поход дней на десять. В эти десять дней мы, помимо следования, вели тактические занятия, все дни не заходили в населённые пункты, ночевали в шалашах из еловых веток, которые сами же и строили, у костра. Обмундировали нас тогда уже в ватные брюки, в куртки стёганые с меховыми воротниками, шапки, меховые рукавицы. Ужин варили у костра на двоих по очереди. Естественно, у костра велись беседы на самые разные темы.

В одной из таких бесед Рупасов со свойственной ему бестактностью заявил, что не будет жалеть добровольцев, если их убьют в бою, пусть не суются поперёк батьки в пекло. Многие из нас, в том числе и я, пришли в бригаду добровольцами по комсомольской мобилизации, однако слова Николая нас не задели, и никто не придал им серьёзного значения. Вернее, сказать «никто», было бы неправильным. Вскоре после возвращения из похода меня вызвал капитан, уполномоченный особого отдела, и спросил, что за разговор был в шалаше вечером у костра? Что говорил Рупасов о добровольцах? Я сказал, что не слышал разговора. «Не ври!» – сказал он и выругался матом. Я ещё раз сказал, что был занят приготовлением ужина и слов Рупасова не слышал.

Мы долго ломали голову над тем, кто мог сообщить об этом разговоре в особый отдел и сошлись на том, что сообщил Фомин, солдат старше нас по возрасту, член ВКП(б). Я успел получить ещё от Рупасова письмо, в котором он сообщал, что находится в артиллерийской части и не жалеет о перемещении.

В пути следования со ст. Выползово нас почти не выпускали из вагонов, следили, как за штрафниками, не разрешали разговаривать с гражданским населением. Очевидно, с целью конспирации. Ехали мы в больших товарных вагонах. В вагоне, где я ехал, находились также командиры взводов Бичурин и москвич Балыбердин, командир роты ст. лейтенант Г. Ф. Приходько, комиссар нашей 4-й роты П. Я. Копач. Приходько был неунывающим человеком. В свободное время он всё напевал песню: «Ехали цыгане с ярмарки домой…» Особенно ему нравился мотив припева: «Ой, загулял, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой».

На станциях разрешали примерно по одному человеку от отделения сходить за водой, больше никому. Даже оправляться можно было так, чтобы видел часовой, то есть на путях.

Так вот, однажды, придя со станции, Г. Ф. Приходько стал говорить бойцу Дм. Набоких, который был у командира роты что-то вроде ординарца: «А знаешь, Набоких, я когда-нибудь переоденусь в форму рядового и намну тебе бока так, чтобы ты больше не порывался драться». Правда, говорил он это без злости, а даже как бы с восхищением. Из его разговора можно было понять, что Набоких в очереди за водой чуть не подрался с другим бойцом, замахивался котелком на него, поскольку он не пускал его без очереди набрать воды.

<...> В пути следования нам стали встречаться разрушенные телефонные линии, освобождённые разрушенные деревни. Наконец, поезд остановился: дальше железнодорожная линия была неисправной. Нас выстроили около линии, затем собрали в другом месте. Выдали нам сухой паёк НЗ. Оружие было при нас. Я как первый номер ротного миномёта 52 мм (всего было три номера) нёс помимо своего вещмешка ещё и миномёт на спине. Второй номер – Архипов – нёс два металлических лотка с минами (18–20 штук по 900 граммов каждая), и третий номер – тоже два лотка. У меня ещё был наган и патроны к нему, у остальных номеров – винтовки СВТ. Паршивое оружие, скажу я вам, особенно зимой. Только и хорошего в них – штык кинжального типа.

Взвалив на плечи вещмешки и оружие, мы на лыжах двинулись через линию фронта в тыл врага. Командир взвода, или даже его помощник, объяснил нам, что задача наша – разгромить штаб 12-го корпуса 16-й немецкой армии, который расположен где-то около г. Демянска или в Демянске; что идти нам следует скрытно, костров не разводить, двигаться в основном ночью, без команды не отходить в сторону, не отставать. Помимо продовольствия, в вещмешке находились гранаты, а также термитные шарики, которые можно использовать для поджога строений. У всех были на поясе финские ножи. В мешках же находились банки со спиртовой пастой для приготовления пищи. Мешок получался увесистый, да ещё миномёт на спине (примерно 22 кг.). Предупредили нас и о том, что в лесах возможна встреча с финскими лыжниками, что при отдыхе ночью будем занимать круговую оборону, и что в случае появления кого-либо в секторе обзора следует стрелять без предупреждения.

В одну из ночей, лёжа в круговой обороне, я заметил, как от опушки леса отделился человек и пошёл наискось к нашей линии обороны. С одной стороны от меня лежал в окопе в снегу Сутягин, красноармеец нашего отделения, уроженец и житель г. Сарапула. Он храпел. Его сектор обзора мне был виден, и я его не будил. Человек приближался. Он был в маскхалате и на лыжах. Я прицелился и ждал, когда он подойдёт ближе ко мне, чтобы выстрелить наверняка. Появился он метрах в 50-ти от меня. Я колебался: стрелять или не стрелять. Меня смущало то, что он был один, больше никто не появлялся. На снегу он был виден хорошо, хотя луны не было. Я решил окликнуть его и после ответа стрелять. Я крикнул негромко:

– Стой! Кто идёт?

– Свои, – услышал я голос командира взвода. Мурашки прошли у меня по спине от того, что я чуть не убил его.

– Кто это спит? – спросил он.

– Сутягин, – ответил  я.

Бичурин (а это был он) подошёл к нему, пнул в бок ногой, прошипел:

– Что ты спишь, сукин сын? А если бы враг? Ну, как? – спросил он меня.

– Всё в порядке, – ответил я.

На рассвете мы поднялись. Маскхалат подтаял снизу и немедленно замёрз, как только мы поднялись, гремел на мне, как листовое железо на крыше оторвавшимся концом. Когда все поднялись, в окопе остался красноармеец. Я подошёл к нему и узнал в нём Николая Катаева, уроженца посёлка Косино Зуевского района.

НЗ давно закончился, мы не ели уже дней пять ничего, были истощены, день и ночь находились на морозе. Двигались, как правило, в две шеренги колонной. Однажды днём, следуя колонной по лесу, мы услышали впереди себя перестрелку. Услышали команду выдвинуться на край опушки леса для уничтожения засады. Когда мы залегли на краю опушки, с противоположной стороны была слышна стрельба из автоматов и пулемётов. Наши бойцы отвечали огнём. Я видел, как падали перебегавшие бойцы и больше не вставали. Слышны были голоса молодых десантников: «Товарищ командир, я вижу голову возле пенька». «Стреляй, мать твою… Что же ты смотришь?» – отвечал появившийся командир соседнего взвода Балыбердин. Соседние с нами роты обошли с флангов вражескую засаду, и она была уничтожена.

Когда мы вновь двинулись вперёд, около лыжни валялись трупы вражеских солдат, лодочка из фанеры, а в ней – ручной пулемёт. Кто-то из бойцов рассказывал, что в этом бою был убит комиссар батальона Чечёткин. Пуля снайпера угодила в фонарик, висевший на груди поверх маскхалата. Это были первые, но далеко не последние потери наших товарищей.

Самолёты У-2 ночью пролетали над нами, находившимися в лесу, но ничего не сбрасывали нам. Продуктов по-прежнему не было. Вездесущие солдаты говорили, что продукты сбрасывали, но они попали к немцам. Однажды командир отделения сообщил, что командованием бригады принято решение напасть на немецкий гарнизон с целью его уничтожения и захвата продовольствия. Но когда и где будет совершено нападение, не говорилось. Ночью комвзвода В. Бичурин обходил красноармейцев и спрашивал, кто желает пойти в засаду, чтобы отбить продовольствие у врага. С этим предложением он подошёл и ко мне. Это было ещё вечером. Я согласился. Нас, добровольцев, собрали в одно место и приказали ждать команды, а пока – освободить вещмешки, взять их с собой порожними.

Ждать пришлось долго. Донимал мороз. Костры разводить было нельзя, разговаривали шёпотом. Содержимое мешка я отдал второму номеру Архипову, он оставался. Далеко за полночь мы вышли на задание. Пошло человек 40–50. Я не знал, кто шёл из командиров. Шли колонной в одного человека друг за другом. В пути следования кто-то в маскхалате, обгоняя товарищей, пытался втиснуться между мной и впереди идущими. Я решил не пустить и сократил расстояние. «Что же вы, мать твою… Командира роты не уважаете?..» Я услышал, и по голосу узнал командира роты Г. Ф. Приходько. Сбавил шаг и впустил его на лыжню, но он вскоре опять пошёл на обгон.

Наконец, мы залегли на краю шоссе, ожидая автомашины, чтобы подорвать их и взять продовольствие. Машин не было. Где-то неподалёку небо чертили лучи прожекторов, гудели самолёты. Я понял, что неподалёку был аэродром. Между тем начало светать. Мы ждали часа полтора-два. Затем была подана команда возвращаться в лес на свою базу по старой лыжне. Все бросились назад, побежали, что было силы. Где-то на средине пути у меня неожиданно лопнул ремень крепления у лыж. Я отошёл в сторону. Взывать о помощи было бесполезно, и за какую-то минуту все пробежали вперёд, я остался один в лесу на небольшой поляне. Я понял, что если набежит группа лыжников врага, мне одному не победить их, но у меня было оружие: наган и две-три гранаты, и я решил в случае встречи с врагами биться до последнего… Отправив естественные надобности и надевая брюки, я проверил карманы нижних диагоналевых брюк. В одном кармане оказался старый распрямлённый гвоздь. До сих пор не знаю, когда и зачем я его положил. Достал гвоздь, оделся, взял лыжу. Обрыв одного конца крепления был возле самой лыжи. Я прибил его гвоздями к лыже наганом и двинулся по лыжне насколько можно быстрее, зорко поглядывая по сторонам. Примерно через полчаса мне стали попадаться наши десантники, в изнеможении лежащие по сторонам от лыжни. Я, хотя и устал, не останавливался, углубился в лес и благополучно добрался до своих. Засада наша не удалась.

Продуктов нам всё-таки немного сбросили, а также сбросили с самолёта и боеприпасы. Поскольку обоза у нас не было, старшина роты стоял сбоку от лыжни, по которой двигался батальон колонною в два человека, и раздавал каждому по одной мине для ротных наших миномётов. Мне он не предложил взять, видя на спине у меня миномёт. Он приказал взять моему второму номеру Архипову. Тот отказался. Старшина приказывал взять. Архипов свой отказ объяснил тем, что у него этих мин на спине уже два лотка (20 шт.). Споря со старшиной, он отстал от меня. Догоняя меня, чтобы встать в строй, Архипов ругался:

– Гад старшина, миной в спину мне запустил.

– Как же так? – спросил я.

– Да так, – отвечал он. – Отказавшись взять мину, я пошёл от него, он и запустил миной мне в спину. – Он щупал то место, куда попала мина, и морщился.

– Ты неправ, – сказал я. – Надо же ему раздавать их кому-то. Другим они совсем не нужны, скажем, пулемётчикам, стрелкам, но ведь берут.

– Вот ты и взял бы, – огрызнулся он.

– Приказал – и взял бы. Одной миной уж не пересилишь себя.

Но Архипов и тут парировал:

– Усталой кобыле… и она тяжела.

Спорить дальше не было смысла, и мы замолчали.

Полученные два-три сухаря не утолили голода, а больше опять не давали. Кто-то нашёл осенью застреленных лошадей в лесу. Из-под снега виднелись одни копыта. Мы в своём отделении увидели уже, как несут мясо красноармейцы. Они и сказали о лошадях. Мы бросились туда, там уже никого не было. От лошадей (их было две-три) остались шкуры, копыта и головы. Мы отрезали финскими ножами куски шкур с мясом, принесли, пожарили их на кострах и съели. Оказалось очень вкусно.

* * *

Мартовское солнце днём уже пригревало, и снег на валенках таял, если приходилось долго стоять, ожидая разведку. Ночью валенки замерзали и делались словно деревянные. Обсушиться было негде. У костра, который нам удавалось иногда разводить, они не просыхали, а только ещё больше намокали от растаявшего снега.

Ночью нас стали беспокоить налёты вражеских групп лыжников, а также авиации, которая неоднократно бомбила наше расположение. Над лесом, над самыми верхушками, часто показывалась «рама». Стрелять по самолётам нам было запрещено, чтобы не выдавать себя. Появились обмороженные и раненые. Двигались мы очень медленно. Наконец, было сообщено, что в ночь мы должны совершить нападение на гарнизон деревни (позднее мы узнали название) Малое Опуево.

Ночь мы медленно шли и около утра достигли исходных позиций. В пути следования у меня (да и не только у меня) очень мёрзли ноги. Быстрая ходьба разогрела бы их, но бежать было нельзя, не давали постоянные остановки и ожидания разведки. Я чувствовал, что кончики пальцев ног уже не чувствую, понял, что происходит обморожение ног, но сделать было ничего нельзя.
Исходные позиции, где мы остановились, были на опушке леса, перед лощиной, а за нею метров 600 равнина, за нею деревня. На краю деревни горела какая-то вышка, освещая далеко снежную равнину. Со стороны деревни велась стрельба из пулемётов и автоматов. С нашей стороны отвечали ручные пулемёты. Когда немного рассвело, поднялся наш помощник комвзвода Александр Пастухов и, крикнув: «Ребята, за мной!» – побежал через кустарник в лощину. Я с миномётом на спине бросился за ним. Пули свистели, взрывая снег. В пути меня кто-то дёрнул за ватные брюки, но я не обратил внимания. Забежав в лощину, которая не простреливалась, я посмотрел на брюки и увидел в области бедра два отверстия, из которых высовывалась вата. Я понял, что они пробиты пулей, но, ощупав ногу, обнаружил, что нога цела. Сразу же за мной в лощину забежали мои второй и третий номера.

Появившийся комиссар роты П. Я. Копач приказал открыть огонь из миномётов по окраине деревни. Мы быстро вырыли яму в снегу глубиной с метр. Добравшись до грунта, установили миномёт и открыли огонь, установив предельную дистанцию в 800 м.

У нас осталось всего две-три мины, когда послышалась команда: «Прекратить огонь!» Архипов тут же одну за другой запустил в ствол эти мины, чтобы не таскать их с собой. Наши мины рвались на окраине деревни. Сразу же после прекращения миномётного огня послышались крики «Ура!», и под огнём врага десантники поднялись в атаку… Я предложил завьючить миномёт третьему номеру, а сам, взяв прицел от миномёта в карман, побежал вместе со всеми на врага в деревню с винтовкой наперевес. Когда я вместе с другими бойцами забежал в деревню, на её окраине в свете догорающей вышки стоял старик с широкой седой окладистой бородой, в дублёном полушубке. Он и сообщил, что это была наблюдательная вышка немцев, и что они её сами подожгли прошедшей ночью. Мы двинулись в центр деревни.

Встретились несколько бойцов, несущих в руках батоны, завёрнутые в целлофановую обёртку. На ней стоял штамп «1939 г.». Мы спросили, где они взяли батоны. Они сообщили, что вон в том доме расположен склад с продуктами. Мы ринулись туда. Там уже было много бойцов. У дома шеренгой стояли лыжи и палки. Оставив свои здесь же, мы забежали в склад. Там уже были распечатаны ящики с галетами, печеньем, консервами. Схватив две-три банки консервов, несколько пачек галет и немного печенья, я стал выбираться из склада. Склад был забит уже до отказа десантниками. По деревне стали бить из орудий и миномётов. Продираясь из склада, я обронил у порога одну свою меховую рукавицу. Зайти снова было уже нельзя. Насилу добравшись до порога с наружной стороны, я увидел, что за порогом лежат несколько рукавиц, дотянулся и взял одну. Оказалось на одну руку. Выбирать было некогда. Вышел во вторую половину дома и тут же, у бочки с горячей водой, стал есть галеты и печенье, запивая их горячей водой.

Здесь же ели и другие десантники. Несмотря на обстрел и приказы какого-то командира, выстрелившего из пистолета в потолок в складе и требовавшего освободить склад, потому что по нему начали бить миномёты, никто оттуда не выходил. Десантников в складе было набито, как в бочке сельдей. И то сказать, оголодали люди.

Моих лыж на месте не было. Десантники по одному или два-три человека на лыжах шли к лесу. Я взял первые попавшиеся лыжи, палки и в рукавицах на одну руку пошёл в лес. Мне очень захотелось пить. На краю деревни, увидев у дома женщину, я, не снимая лыж, попросил её принести мне воды. Она принесла мне большую кружку. Но в это время около нас засвистели пули, впиваясь в стену хлева, и хозяйка, оставив кружку, бросилась в хлев. Я же, напившись и поставив кружку на снег у дороги, пошёл в лес. За мною пули взрывали снег белыми султанчиками.

В лесу встретились с бойцами нашей роты. Развели небольшой костёр, в котелках растаяли снегу, сели снова есть. Проходившие мимо бойцы просили поесть. Мы давали им понемногу галет, печенья. Когда продуктов оставалось уже немного, подошёл боец. Как и все, он был в маскхалате, как и все, грязный, загорелый. Он также просил галет. Я сказал: «Подходи!» Услышав мой голос, десантник воскликнул обрадовано: «Дак ведь это же Петя Соболев!» Тогда и я узнал Мишу Пономарёва, с которым мы вместе учились в начальной школе, а жили в деревнях на расстоянии 3–4 км. Он жил в деревне Лимоново. Я был очень обрадован встречей, накормил галетами Мишу, и мы разошлись по своим подразделениям.

Позднее, в сентябре 1942 года я встретил его в деревне Лимоново. Он был уже дома. И тогда, и позднее – несколько лет спустя – в Зуевке он часто вспоминал нашу встречу в тылу врага, благодарил за то, что я накормил его тогда галетами.

Судьба распорядилась так, что после окончания войны мы с ним оба работали на Зуевском зернозаготовительном пункте и часто вспоминали рейд в тыл врага. М. П. Пономарёв получил тоже обморожение ног, только более сильное: у него остались только пятки. У меня же были обморожены и ампутированы пальцы ног, и то на правой ноге только ногтевые фаланги. Из госпиталя в 1942 году меня выписали со снятием с военного учёта. Миша так и остался дома, а я был снова призван в декабре 1942 года в армию в нестроевые части, и в составе 4-й Гвардейской танковой армии дошёл до Берлина. В составе той же армии был в Вене, Будапеште, Сомбатели, других городах Венгрии, Австрии, Германии.

Итак, после боя в деревне Малое Опуево мы, десантники 4-й роты собрались в лесу. Неподалёку находились другие подразделения. В шалаше из кирпичиков снега мы, человека четыре, сидели у бездымного костра, таяли в котелках снег. А Сутягин сушил у костра домашние носки. Последовала команда комиссара роты П. Я. Копача о построении. Построились. В роте осталось не более половины бойцов. У меня в расчёте не было 3-го номера. Не было и миномёта.

Копач подвёл итоги боя за деревню Малое Опуево. Назвал отличившихся: М. Д. Набоких, Кондрашова, первым поднявшегося в атаку в составе роты. Он сообщил также, что в бою погиб командир роты Г. Ф. Приходько, комбат А. Н. Струков и многие другие товарищи. Он предложил выйти из строя Сутягину. В то же время, сказал он, боец Сутягин уснул перед атакой на исходных позициях, и кто-то унёс у него винтовку. (Позднее бойцы говорили, что винтовку Сутягина унёс комиссар Копач.) И без всякого перехода объявил: «Именем Родины приказываю: Сутягина расстрелять!» Сутягин, да и все мы были ошеломлены таким решением. Командир 4-го взвода В. Бичурин вышел из строя, подошёл к Сутягину, снял звёздочку с его шапки, сорвал петлицы с его гимнастёрки. Мы знали, что Сутягин – земляк командира взвода. Оба они были из г. Сарапула. Срывая армейские знаки, Бичурин приговаривал: «Вот приеду домой и расскажу твоей семье, как ты погиб». Удалось ли ему выполнить своё обещание, я не узнал. Комиссар роты ст. лейтенант П. Я. Копач спросил нас, стоящих в строю: «Кто желает его расстрелять?» Я полагал, что воцарится тягостное молчание, и что не поднимется ни одна рука. Каково же было моё удивление, когда, оглянувшись (я стоял в первом ряду), я увидел, как руки подняли человек 10. Копач сказал: «Пусть расстреляет Кондрашов». Тот вышел из строя незамедлительно и недалеко от Сутягина встал с винтовкой наперевес.

Сутягин только тут словно опомнился, стал негромко просить простить его, что он искупит свою вину в следующих боях, но ему никто ничего не ответил. Ему предложили следовать вперёд. Он повернулся и побрёл, оглядываясь. Кондрашов шёл в 1–2 метрах за ним, и, отойдя метров 10, выстрелил ему в спину. Сутягин упал и больше не пошевелился. Нам предложили разойтись…
Отдохнув примерно сутки в лесу, приведя себя в порядок, подразделения намеревались идти дальше. Перед походом предложили всем разуться и показать ноги. Когда я разулся, оказалось, что пальцы левой ноги моей распухли и покраснели, а с большого пальца правой ноги кожа вместе с ногтем снялась и осталась на портянке. Командир взвода Бичурин, стоявший рядом с врачом, с сожалением сказал: «Никак не думал, Соболев, что ты обморозишь ноги». Он спросил об оружии. Я сказал, что миномёт вместе с третьим номером остался на поле боя, а у меня только прицел от него, а из другого оружия у меня только наган. Бичурин предложил мне отдать наган. Я отдал. Мне дали ржавую винтовку. Отдал я и гранаты, и финский нож. Подразделение ушло, а мы, раненые, обмороженные остались в лесу с небольшой охраной, наподобие полевого госпиталя, вернее, не госпиталя, а просто лагеря.

К этому времени наши самолёты нашли нас и сбрасывали нам сухари и, видимо, другие продукты. Я других этих продуктов не видал. Сбрасывали мешки и ящики с консервами, очевидно, без парашютов, и, пройдя около километра от лагеря, на площадке в снегу можно было обнаружить разбитые ящики, сухари и иногда банки с консервами. Это было подспорьем. Жили по-прежнему в шалашах.

К нам стали прилетать самолёты У-2 с продуктами и увозить раненых и обмороженных из тыла. Я видел около площадок, куда мы, внесённые в списки, приходили каждый вечер (а вывозили только ночью), как на фанерных лодочках лежали раненые. Я помню, как один из них кричал: «Подберите раненого в живот!» Его долго не подбирали, но потом кто-то увёз к месту посадки и отправили на самолёте.

Наконец, в один из вечеров, а вернее ночей, когда самолёт сделал посадку, назвали мою фамилию и ещё одного бойца. Я подошёл к самолёту и с винтовкой стал взбираться на крыло. На меня зашипели, чтобы я влезал аккуратно, иначе проломлю крыло. Наконец, я улёгся в фюзеляже самолёта, с другой стороны положили другого. Закрыли боковую дверцу, как-то закрепили. Около головы оказалось небольшое оконце овальной формы. Вскоре я почувствовал, что мы взлетели. Ночь была лунной, и внизу было видно всё хорошо. Видны были оголённые деревья. Видно было, как колонна лыжников при виде нашего самолета бросилась в снег, видно было не только лыжников, но и лыжные палки. При перелёте линии фронта нас обстреляли. Около самолёта пролетали трассирующие пули.

«Довезёт или нет он нас живыми?» – думал я, лёжа в самолёте, но страха не испытывал. Примерно через час полёта мы приземлились на полевом аэродроме. Нас высадили из самолёта, сразу взяли мою винтовку, а нас самих привели в брезентовую палатку, где топилась железная печка, и были санитары. Только я уселся около печки, чтобы погреться, как объявили тревогу. Самолёты врага совершили налёт. Присутствовавшие в палатке бросились кто на пол, кто под койки, кто-то, пробегая, ступил мне на обмороженную ногу. Я взвыл. Ложиться не стал, остался сидеть. Наступило какое-то безразличие. В ту же ночь меня отвезли в какой-то сарай, около деревни, называлась, кажется, Мелетино. Сарай или барак был тёплый, с нарами в два ряда. Здесь было много раненых и обмороженных. Кормили здесь хлебом, а не сухарями. Давали суп, и даже было, кажется, второе. До обеда хлеб ещё был, а в ужин уже не было. Его давали утром на весь день один раз.

Суток через двое-трое нас погрузили в товарные вагоны и повезли. Везли нас через Ярославль в Кострому в госпиталь. В Костроме мне под наркозом сделали операцию. Ампутировали отмёрзшие пальцы, которые к тому времени почернели и высохли, были до смешного малы, а на границе обморожения образовались раны. В Костроме госпиталь был переполнен, и меня вначале положили на раскладушку в коридоре. Примерно сутки ко мне никто не подходил и ничего не делал, кроме того, что давали пищу. Но у меня открылся понос и пропал аппетит. Я стал отказываться от еды. Тогда меня положили в палату, стали давать для аппетита по 30 г коньяка. Аппетит восстановился, понос вскоре прекратился. Операцию мне сделали уже дней через десять, когда я немного окреп.

Где-то в апреле 1942 года меня погрузили в санитарный поезд и отправили на восток. В пути следования я видел на перронах новобранцев. Я спросил у одного из них, какой год рождения призывается. Мне ответили, что 1923 год, то есть мой год рождения, а я уже ехал в санитарном поезде. Привезли нас в г. Ленинск-Кузнецкий Новосибирской (в то время) области на станцию Кольчугино. Здесь я лечился до 12 августа 1942 года, из госпиталя меня направили домой со снятием с военного учёта.

По приезде в Ленинск-Кузнецкий я был поражён мирной обстановкой. По вечерам и даже ночью – никакой светомаскировки, электрические фонари горели на улицах. Я особенно остро ощутил обстановку в тылу врага, откуда недавно прибыл. Я вспомнил о товарищах, оставшихся там, и беспокойство защемило сердце. Я знал, что они остались в болотах, а наступила уже весна, снега всё больше таяли даже и там, в болотах. А они голодные, в валенках и зимнем обмундировании, потерявшие многих своих товарищей, всё ещё громят вражеские гарнизоны, пытаются пробиться к своим через вражеское кольцо огня, возможно, многие из них уже сложили головы в этих гиблых болотах. Первоначальная радость от того, что я вырвался из этих адских условий и остался жив, померкла*.

* Демянская десантная операция (18 февраля – 14 апреля 1942 года) – операция советских воздушно-десантных войск с целью уничтожения Демянской группировки противника на Северо-Западном фронте, составная часть Демянской наступательной операции 1942 года. Данная операция не является в полном смысле слова воздушно-десантной, поскольку проникновение десанта в тыл врага осуществлялось не путём его десантирования, а путём перехода линии фронта. Но авторы трёх основных источников (практически единственных по истории операции), именуя операцию «десантной», исходят из того, что для операции использовались части ВДВ, задачи операции и действия войск соответствовали обычным задачам воздушных десантов, а минимальное десантирование всё-таки производилось.
К 8 февраля 1942 года в ходе Демянской наступательной операции силами войск Северо-Западного и Калининского фронтов южнее озера Ильмень и к востоку от города Старая Русса была окружена Демянская группировка вермахта (6 дивизий, тыловые подразделения 2-го армейского корпуса, численностью более 70 тыс., или даже до 105 тыс. человек). Далее советские войска имели задачу – уничтожить Демянскую группировку противника, освободить города Холм и Старая Русса, отбросить группу армий «Центр» в районы Смоленска и Витебска.

Однако уничтожить немецкие части в «котле» быстро не удалось – действия советских войск были плохо скоординированы, отсутствовали подвижные соединения, немецкая авиация господствовала в воздухе, разведка давала заниженные сведения об окружённой группировке (оценивала её в 50 тыс. человек). Установилась суровая и снежная зима. Наступавшие части снабжались крайне недостаточно, дороги для манёвра войск практически отсутствовали. Напротив, немецкое командование сумело принять решительные меры по укреплению своей обороны (создание сети опорных пунктов и выделение мобильных резервов для переброски на угрожаемые участки) и организации эффективного снабжения окружённых войск по воздуху.

Уже первые попытки уничтожения Демянской группировки показали, что эта задача является трудно решаемой – войска несли значительные потери, оплачивая ими продвижение на сотни метров. Тогда командование Северо-Западного фронта (командующий генерал-лейтенант П. А. Курочкин, начальник штаба генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин) предложили осуществить воздушно-десантную операцию по рассечению окружённых немцев и дезорганизации их коммуникаций в «котле» силами ВДВ путём выброски их в тыл противника.

Выполнение операции было возложено на 1-ю и 2-ю маневренные воздушно-десантные бригады (МВДБ), 204-ю воздушно-десантную бригаду (ВДБ), а также приданные им отдельные лыжные батальоны. Первоначальный план операции – десантирование с самолётов всего личного состава бригад внутрь «котла», но из-за отсутствия достаточного количества военно-транспортной авиации план был изменён. Сначала решили произвести высадку с воздуха небольшой группы десантников для оборудования временных взлётных полос, затем в «котёл» через промежутки между опорными пунктами немцев должны были прорваться остальные силы бригад, а дальнейшее снабжение и эвакуация раненых должны были осуществляться с этих временных полос. Взлётные полосы предполагалось оборудовать на северо-западе замёрзшего болота Невий Мох северо-западнее Демянска, недалеко от деревень Большое Опуево и Малое Опуево.

Перед десантом были поставлены следующие цели: уничтожить важнейший узел снабжения Демянской группировки – аэродром в деревне Глебовщина, что дезорганизовало бы её снабжение; уничтожить штаб 2-го армейского корпуса в деревне Добросли; затем выполнить рейд в район южнее деревни Бель и на Ватолино, уничтожая тыловые коммуникации врага, и прорвать изнутри периметр «котла», после чего соединиться с «группой Ксенофонтова». 2-я МВДБ и 54-й отдельный лыжный батальон должны были очистить от противника местность вокруг железной дороги Кневицы-Лычково на севере «котла» для беспрепятственного её использования в интересах снабжения наступавших войск. Операция планировалась на использовании факторов скрытности, внезапности и манёвра.

К операции были привлечены около 9 500 бойцов. Но если 204-я ВДБ была хорошо обучена и состояла из бойцов, уже принимавших участие в боях, то обе МВДБ были недавно сформированы под Кировом и состояли преимущественно из необстрелянных бойцов 18–20 лет. Оснащение бригад было лёгким, из противотанковых средств имелось только небольшое количество противотанковых гранат, небольшое число лёгких миномётов калибра 37 мм и 50 мм. Форма одежды была зимней, на ногах – валенки. Транспортные средства, в том числе лошади, отсутствовали.

Начало операции

С 15 по 18 февраля 1942 года один батальон из 204-й ВДБ был десантирован с воздуха внутрь «котла» в район болота Невий Мох для подготовки баз и разведки. Затем на лыжах бригады были введены в «котёл»: 1-я МВДБ (командир подполковник Николай Ефимович Тарасов) с 6 по 8 марта; 204-я ВДБ (командир майор Гринев) – 11–15 марта; 2-я МВДБ – 13–16 марта.

При этом противник обнаружил как воздушный десант, так и проход бригад внутрь «котла». Срочно были приняты ответные меры: на охрану аэродрома был снят полк из состава дивизии СС «Мёртвая голова», созданы мобильные патрульные группы из тыловых частей, усилены гарнизоны опорных пунктов и организовано патрулирование между ними. Воздушная разведка противника выявила строящиеся взлётные полосы.

В результате усилившегося противодействия противника сосредоточение десанта (особенно 204-й ВДБ) затянулось. Командиры бригад начали активные боевые действия, не дождавшись их сосредоточения. Первая же атака части сил 1-й МВДБ на опорный пункт в деревне Малое Опуево привела к большим потерям – до 200 человек убитых, раненых и пленных. Противник получил информацию о планах операции и спешно перебросил свои силы к угрожаемым объектам. Большое количество раненых резко снизило мобильность десантников.

16 марта 1942 года командующий Северо-Западным фронтом назначил командира 204-й ВДБ старшим командиром советских десантных сил в «котле» и приказал ему всеми силами бригад 18 марта атаковать одновременно Демянск, Добросли и Глебовщину, уничтожить их гарнизоны, затем 1-й МВДБ отходить на Старое Тарасово и Бель, а 204-й ВДБ – на Шишково.

19 марта была проведена одновременная операция по уничтожению в деревне Добросли штаба 2-го армейского корпуса) и по уничтожению аэродрома в Глебовщине. Обе атаки были отбиты, причём по немецким донесениям только в бою за Добросли было убито свыше 500 десантников.

22 марта бригада Гринёва отправила раненых с конвоем в полевой лазарет на болоте Невий Мох, а сама (до 500 человек) двинулась на юг в обход с запада Демянска, имея цель напасть на штаб 12-й пехотной дивизии немцев в деревне Игожево. В это же время командир 1-й МВДБ Тарасов силами примерно 2 тыс. десантников сосредоточился на болоте Гладкое, изготовившись к атаке деревни Тарасово – важному узлу линий коммуникаций «котла».

Срыв операции

Неподготовленность десанта к автономным действиям очень быстро дала о себе знать, резко снизив боеспособность бригад: возник острый дефицит в продовольствии (при выходе в немецкий тыл бойцы имели по 3 суточных комплекта продовольствия), начался голод. Появились больные и обмороженные, было много раненых. Костры в тылу врага было запрещено разводить, поэтому ели холодные сало, консервы и концентраты. Запасы принесённого на себе продовольствия исчезли очень быстро. Поскольку многие болота не замёрзли, валенки промокали, а из-за невозможности их просушить появилось много простудившихся и обмороженных.

18 марта был создан полевой госпиталь на южной окраине болота Невий Мох, примерно в двух километрах от Малого Опуево. Там раненые и больные размещались в шалашах из еловых ветвей прямо на снегу, без обогрева, почти без питания, в мокром обмундировании, на морозе и с минимумом лекарств. Уже тогда число раненых было близко к 500. В сохранивших боеспособность частях имелся острый недостаток боеприпасов. С того же дня началось авиационное снабжение бригад путём сброса контейнеров и мешков с припасами с самолётов ТБ-3 и посадками самолётов У-2 на болоте Невий Мох.

Немецкое командование приступило к преследованию десантников мобильными группами, постоянным артиллерийским и миномётным обстрелам мест их сосредоточения, начались авиационные налёты.

В северной части «котла» 2-я МВДБ и 204-я ВДБ сосредоточились южнее Заболотья для атаки деревни Лычково. Однако вечером 17 марта немецкая артиллерия массированно обстреляла расположение десантников – около 100 человек погибло. Тем не менее, вечером 18 марта, выполняя поставленную задачу, десантники атаковали железную дорогу Лычково-Кневицы, а части 34-й армии начали атаку через «периметр» навстречу десантникам. Обе атаки были отражены. Потери десантников под Заболотьем составили по немецким данным не менее 200 человек. 23 марта 2-я МВДБ атаковала само Лычково и ворвалась в село. Упорный бой продолжался около 12 часов, но в итоге немцам удалось выбить десантников на окраины села и удержать станцию. Потери десантников превысили 500 человек. К 25 марта от этой бригады осталось лишь около 300 человек, частично раненых. После последней неудачной атаки Лычково в ночь с 26 на 27 марта остатки бригады распались на мелкие группы, которые стали просачиваться через линию фронта.

В южной части «котла» 1-я и 204-я бригады начали попытки уничтожить гарнизоны Игожево и Старого Тарасово. 24 марта 204-я ВДБ атаковала Игожево, но после упорного семичасового боя отошла, потеряв 181 убитого и 16 пленных. Немецкие потери составили 33 убитых, 37 раненых. 26 марта 1-я МВДБ атаковала немецкие позиции у Старого Тарасово и деревни Меглино, также безуспешно и с большими потерями (по разным данным от 170 до 436 убитых, среди раненных был командир бригады Тарасов). Стало ясно, что оставшимися силами задачи операции выполнены не будут.

Ликвидация советского десанта

Сразу после неудачного боя 26 марта один батальон 1-й МВДБ, воспользовавшись суматохой противника, прорвался через линию фронта и вынес на себе более 100 раненых. Остатки бригад (около 1 тыс. бойцов, из которых более чем 300 раненых) отступили на край болота Гладкое. В ту же ночь самолётами У-2 были эвакуированы командный состав бригад и несколько раненых. Было решено вновь разделиться и мелкими группами в обход гарнизонов пробиваться к своим. Но немецкое командование уже было готово к таким действиям, выслав на пути отхода усиленные части. Последовала серия разрозненных боёв по уничтожению советских групп. Несмотря на героизм десантников, как правило, такие бои оканчивались полным или почти полным их уничтожением. Так, 28 марта южнее деревни Маслово в бою было убито около 130 десантников, 29 марта у болота Гладкое – ещё около 100 человек, в тот же день десантники были выбиты из села Малое Опуево, где погибло около 180 бойцов и 27 – захвачены в плен. Пока действовал аэродром на болоте Невий Мох, удалось вывезти самолётами 539 раненых и командиров.

В начале апреля 1942 года были предприняты три попытки прорыва с большими потерями. Бой против десантников вели уже танки и бронемашины. Во время ночного прорыва в ночь на 8 апреля был пленён командир бригады Тарасов и убито около 80 десантников. На следующую ночь в очередной попытке прорыва был убит новый командир бригады подполковник Устинов. 14 апреля 1942 года состоялся последний крупный прорыв – командир 1 батальона 1-й МВДБ капитан И. И. Жук вывел к своим больше 200 человек, основная масса которых – раненые.

По немецким данным последний бой в районе действий советского десанта имел место 3 мая 1942 года. Ещё несколько дней после этого линию фронта переходили одиночные бойцы и маленькие группки. Более двух месяцев истощённые бойцы без пополнений и без снабжения вели героическую неравную борьбу.

Несмотря на героизм бойцов, ни одна из задач операции решена не была. Три десантные бригады были практически полностью уничтожены. Так, безвозвратные потери 1-й МВДБ составили более 2 600 человек из 3 тыс., 204-й ВДБ – более 1 800 человек из 2 тыс бойцов, во 2-й МВДБ остались в живых менее 500 бойцов.

Столь трагический итог операции стал причиной того, что она не упоминалась в советской литературе и оказалась полностью забытой. Ещё одной причиной к тому стало предательство командира 1-й МВДБ Тарасова, который в плену пошёл на сотрудничество с немцами.

(URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Демянская_десантная_операция)

* * *

У берёз уже появлялись жёлтые листья в зелёной кроне. Было ещё тепло, но чувствовалось приближение осени, когда я солнечным августовским днём прибыл на станцию Зуевка, возвращаясь из госпиталя домой. На станции около рынка я встретил соседа Илью Егоровича Кощеева. Он приезжал с хлебозаготовками, сдал зерно и собирался домой. Он с готовностью согласился и привёз меня домой на лошади. Матери дома не было, она была на работе. Около вечера я встретил брата Ваню, возвращавшегося с поля. Вечером с работы пришла моя мать, которой кто-то уже сообщил о моём приезде.

После ужина к нам в избу собрались женщины – соседки и соседи. При свете коптилки они спрашивали меня: «Ну, а наши-то мужики где, скоро ли они придут, живы ли они?» Я знал, что они это спрашивают с юмором, но разъяснял им серьёзно, что я служил не вместе с ними и ни о ком ничего не слышал. Позднее при встречах женщины жаловались на нехватку рабочих рук в колхозе, на отсутствие мужчин, которых так не хватает в хозяйстве, на отсутствие порядка в колхозе «Красный Кунгур». Они сообщали, что председателем колхоза у них Пётр Овсянников из какого-то дальнего сельсовета, что живёт он один, а семья его там, дома, что он часто ездит домой, увозит туда хлеб. Считали они его не очень серьёзным человеком и говорили, что фактически всем заправляет мой сосед Степан Яковлевич Трегубов, инвалид без рук и без ног, обморозившийся ещё до войны по пьянке. Они просили меня остаться в деревне и помочь им.

Брат мой Иван в 16 лет был бригадиром, но не полностью, обязанности бригадира он делил со Степаном. Иван бегал по полям, учитывал работу, расставлял колхозников на рабочих местах, обмерял площади убранного урожая и посеянного клина. Степан же исчислял площади, начислял заработок (трудодни) согласно нормам выработки и заносил в трудовые книжки. Писал он левой рукой, правой кисти у него не было совсем, а у левой руки – только половина большого пальца. Ставку бригадира они делили пополам.

Всякий раз, глядя на соседа Степана Яковлевича, которого так жестоко обкарнала жизнь, я вспоминаю ту часть его жизни, которая была известна мне лично из рассказов матери и разговоров старших. По рассказам тётки Евфросиньи Алексеевны и моей матери мне было известно, что даже в молодости Степан был себе на уме, парень неглупый, любил пошутить. Однако шутки у него получались какие-то всегда с ехидцей, иногда оскорбительные. Любил он посмеяться над девушками, хотя сам ещё не был женат. Поэтому деревенские девки, организуя посиделки, пускали на них моего дядю, соседа Арсентия, Ивана Андреевича, а Степана Яковлевича и Семёна Степановича не пускали.

Женился он на девушке из соседней деревни Мартеловцы Анюте, которая не была красавицей, кроме того, она была не очень расторопна, хотя и трудолюбива. На этой почве у неё со свекровью, которая жила с ними, бабушкой Еленой, сестрой моего деда, были постоянные ссоры. О её нерасторопности и неуклюжести она рассказывала соседям и чаще всего деду, как своему брату, бабушке и племянникам – моему отцу и дяде Александру. Дед и племянники редко поддерживали её сторону. Говоря об Анюте, бабушка Елена приводила примеры о себе. Очевидно, она в молодости в самом деле была бойка, проворна и ловка. Однако на её рассказы мой отец иногда замечал: «Тётка, зря ты поносишь Анюту. Женщина она трудолюбивая, а что не очень расторопна, так ведь не все же люди одинаковы. Ты хочешь, чтобы она непременно была также расторопна и бойка, как ты». Бабушка Елена приводила пример, как она однажды, сварив суп, принесла его в глиняном кувшине свёкру в поле, половину пути бежала бегом. Когда свёкор стал есть, он обжёгся супом (так он был ещё горяч) и изрёк: «Ну, что “знаит”, не леший ли тебя нёс, суп и теперь ещё чуть ли не кипит». Однако, недобрая молва, разносимая свекровью, создала Анюте репутацию нерадивой и не очень опрятной женщины. Между собой женщины говорили по этому поводу: «Вот подсмеивался Степан над девками, а самому-то какова жена досталась».

Во время коллективизации Степан был одним из активистов, членом РКИ, а в колхозе длительное время был бригадиром. Надо сказать, что бригадир он был хороший, умел ладить с людьми, гасил ссоры, поддерживал справедливость в предоставлении работы. Позднее его избрали председателем колхоза, но председатель из него получился никудышный, стал пьянствовать не в меру, и его вскоре, года через два, с должности его сняли. <...>

В лютую стужу возвращался он на лошади из Зуевки пьяный, был в тулупе и в валенках. В санях в пути уснул. Лошадь привезла его к конному двору, и здесь он спал продолжительное время на морозе, пока его не обнаружил конюх. Погружение рук и ног в холодную муку не помогло. Не помогло и растирание. Левую ногу ампутировали чуть ниже колена, у правой отняли стопу. Правую руку ампутировали чуть ниже локтя, все пальцы левой руки, за исключением половины большого пальца. Всё лето он лежал дома, в хорошие дни в огороде под черёмухами. Сделал протез ноги (деревяшку), научился писать левой рукой, зажав ручку между ладонью и обрубком пальца. Соседи сжалились, избрали его счетоводом. Он немного ожил. А во время войны получал помимо ставки счетовода ещё и полставки бригадира.

Женщины, встречая в поле председателя, стали требовать от него, чтобы он назначил меня бригадиром. Собрали собрание, вынесли решение поставить меня бригадиром, выдавать мне авансом 24 кг муки ежемесячно. Я объяснил также, что поскольку получил на фронте обморожение ног, а раны ещё совсем не зажили, впереди предстоит холодная осень, я не смогу целый день находиться на холоде, а буду вынужден заходить греться домой. Женщины не возражали и для облегчения ходьбы выделили мне верховую лошадь. Я сказал также, что я не стану делить ставку бригадира со Степаном Яковлевичем, а всю работу бригадира буду выполнять сам.

Так я проработал три месяца. Основные сельскохозяйственные работы были выполнены, оставался несжатым овёс. Женщины в предверии зимы просили меня дать им возможность заготовить дров. Я давал им такую возможность поочерёдно. А по первому снегу, во вьюгу, в метель, когда на току нельзя было молотить, они вывезли дрова и были очень довольны.


П. И. Соболев. 1942 г.

В конце ноября 1942 года меня вызвали на медкомиссию в райвоенкомат и снова призвали в армию, в запасной полк. В запасном полку я подружился с Афанасием, фамилию его не помню. Странный он был человек. Полк находился где-то около Москвы. Я немного приболел, и Афанасий приносил мне пищу в казарму. Спали мы тоже рядом. Он рассказывал о себе, что воспитывался в детском доме, что родных у него никого нет, и что жалеть ему свою жизнь нечего, плакать по нему некому. Погиб он по-дурацки тут же в запасном полку. Он ходил на пост к каким-то объектам и находился в караульном помещении. Сам ли он ушёл, или его с какими-то товарищами отпускали, только они зашли куда-то на вечеринку в подвыпившем состоянии. Здесь они поскандалили с военными из других частей. Афоня прибежал в караульное помещение, схватил винтовку. Прибежал снова к дому, где была вечеринка, и с улицы открыл стрельбу по окнам, кого-то ранил. Из дома стали отвечать стрельбой из винтовок и автоматов. Он отполз подальше и продолжал стрельбу, пока не был убит автоматной очередью.

Представители от разных частей приезжали в запасной полк и подбирали себе команды из него. Солдаты называли их «покупателями». Наконец, отобрали и нас несколько человек. Оказалось, нас набрали в рабочую 196-ю отдельную роту, которая в основном обслуживала интендантский склад НКО № 796 4-й гвардейской танковой армии. Иногда брали солдат из роты и на артиллерийский склад для погрузки или разгрузки снарядов. Все эти склады были объединены в армейскую базу № 4.

Управление армейской базой возглавлял подполковник Павел Иванович Хведыныч. При нём было человек семь офицеров и трое солдат. Офицеры назывались диспетчерами. Каждый такой диспетчер выполнял определённые задания. Ему давали номера транспортов с горючим, продовольствием, боеприпасами. Он должен был узнать их местонахождение на станции, как можно дольше следить за их движением и сообщать об этом другому диспетчеру, а тот давал сводные данные во 2-й эшелон армии начальнику тыла или зам. командарма по тылу. Таким замом в 4-й танковой длительное время был генерал-майор Хитенков. Командующим армией вначале был генерал-лейтенант Баданин, а затем стал Д. Д. Лелюшенко, генерал-полковник. Управлению армейской базы была подчинена и 196-я отдельная рабочая рота. Я попал туда, когда армия была на переформировании (или формировалась только рабочая рота, точно не знаю).

Весной 1943 года располагались мы недалеко от Москвы, на ст. Кубинка, а позднее переехали на ст. Одинцово. В Кубинке мы были недолго и, по существу, отдыхали несколько дней. Солдаты в роте были в основном калеки: кто без глаза, кто без руки, хромые, но были и выздоравливающие. Их периодически отправляли на фронт.

Помню как однажды, в летний день 1943 года, построившись в колонну по двое, мы – человек 20 – пошли куда-то на лужайку. В колонне был гармонист, и я услышал впервые песню «Морковка». Гармонист подыгрывал, а запевала начинал: «Захотела я морковки, чум-чура-рира-ра, и на рынок я пошла, ку-ку, да-да! Весь я рынок исходила, чум-чу-ра-ри-ра-ра, и морковки не нашла, ку-ку, да-да!» И так далее. Первую половину куплета выводил запевала, а остальные припевы пели все дружно.

В Одинцово разгружали продовольствие: муку, крупы, консервы, спирт и тому подобное. Спирт поступал в огромных бочках, его затем перекачивали в маленькие бачки шлангом, который вначале надо было засасывать, как бензин. Несмотря на грозные окрики зав. складом еврея Емдина, солдаты ухитрялись принести с собой пустую консервную баночку, и с её помощью выпить. С работы приходили «во лузях». Я долго крепился и не пил. Емдин, очевидно, приметил это и доверял мне работать на складе, называя меня комсомольцем. «А ну-ка, комсомолец, – говорил он, – принеси-ка вон тот ящик сюда». Возможно, он со временем сделал бы меня постоянным работником по складу, а может быть и своим помощником, но я однажды не удержался и выпил из консервной баночки. На склад меня он после этого посылать не стал. Мне казалось странным его поведение. Кричал он только для вида. Заметив, что солдаты из шланга наливают в банку спирт и пьют, он кричал: «Эй, ты! Брось сей же час банку! Брось, говорю, ты что, в штрафную роту захотел что ли?» При этом он подбегал к бочке. Солдаты, не обращая внимания на его крики, поспешно пили. Он подбегал, говорил: «Ну, давай, допивай быстро и бросай банку».

Вскоре меня перевели часовым в управление армейской базы, а затем оставили там связным. Среди ночи мне приходилось идти на склад с пакетом, а также выполнять другие поручения. Связных нас было двое: я и Василий Вылегжанин, тоже кировский, кажется из Шестаковского района, и был ещё ординарец у подполковника – старый солдат Теплов, родом из Уфы. Позднее мне стали поручать диспетчерскую работу, а ещё позднее стали оставлять одного диспетчером на станции, и я ежедневно отчитывался только по телефону.

Некоторое время я жил на ст. Хоросткув и на ст. Сталува Воля в Польше. В Хоросткуве я жил у поляка недалеко от станции, летом ночевал иногда в сарае, в