О МУЗЫКЕ.
Между Вечностью и Временем

Н. В. Королевская

В творчестве каждого композитора есть свои сокровенные страницы, окружённые атмосферой исповедальности. Как правило, это один и тот же «перекрёсток» экзистенциальных проблем, постоянных размышлений и переживаний, обнаруживающих себя через повторяющиеся идеи, мотивы, образы, общность средств их музыкально-художественного воплощения. Только благодаря повторяемости от произведения к произведению одного и того же «сюжета» можно узнать о том, что волновало Олега Аркадьевича Моралёва, который был довольно закрытым человеком, не допускавшим даже самых близких в потайные уголки своей творческой «мастерской». В тех произведениях, где глубинные магистрали его духовной жизни проступали наиболее отчётливо, он достигал высочайших художественных прозрений, — в поэме для смешанного хора и баритона «Чёрный человек» на стихи С. Есенина (1972), вокальном цикле «Перечитывая А. Блока» для сопрано, баритона и фортепиано (1977), «Монологах, сценах и дуэтах» для скрипки, альта и струнного оркестра (1988).

Музыкальные откровения Моралёва связаны, прежде всего, с темой любви. В его «мирах любви» (М. Волошин) неизменно присутствуют два измерения — мужское и женское. В вокальном цикле «Перечитывая А. Блока» образная персонификация связана с распределением романсов между двумя голосами — сопрано и баритоном, чередование которых напоминает классический оперный ансамбль, с венчающим его дуэтом согласия. Модель оперного дуэта, как выражение идеи любви, своеобразно претворена в «Монологах, сценах и дуэтах», где «персонажами» становятся солирующие инструменты с соответствующими им темами-«портретами» в «выходных ариях»-монологах (сурово-мужественными ритмоинтонациями альтовой партии и пластично-певучими линиями партии скрипки), за которыми следуют ещё четыре дуэта, символизирующие путь обретения счастья.

Но кто она, возлюбленная лирического героя О. Моралёва?

В блоковском цикле Она присутствует сразу в двух ипостасях. Внутренний мир героя раздваивается в различном постижении женственности, при соприкосновении с которой возникает и мысль о служении, и чувство любви. Она является то в возвышенном ореоле хоральной фактуры («...девушка, которой я служу»), то в задушевной, нежно-лирической «ауре» романса («розовая девушка»). Символическая возлюбленная обретает черты Вселенной и Руси в образах олицетворённых стихий — Метелей («Её песни»), Стремнин («Свирель»), Реки («Река раскинулась»), соединяя космическое и национальное (весна озвучена свирельными наигрышами, картина речного простора воссоздана средствами русской эпической стилистики). На вершине разлива жизни Она становится Русью-женой («О, Русь моя, жена моя! До боли нам ясен долгий путь...»), увлекая героя на стезю служения, осуществления своего предназначения (не Она ли обретает жизнь во Второй и Третьей симфониях О. Моралёва — «Сибирском сказании» и «К Родине»?). Земная возлюбленная героя навсегда остаётся в его сердце — и в цикле «Перечитывая А. Блока», и в «Монологах...» её образ неизменно связан с усилением проникновенности лирических высказываний, с характерными для них мелодиями бесконечного развёртывания.

Двоемирие лирического героя О. Моралёва исполнено драматизма — линии жизни Поэта и Простого человека (по А. Блоку) трагически не совпадают: повенчанный с Русью оказывается «заложником вечности», влюблённый в «розовую девушку» — «пленником времени». Не случайно в «Монологах, сценах и дуэтах», самом интимно-исповедальном произведении О. А. Моралёва, где воссоздан только лирический образ возлюбленной, герой существует лишь в измерении времени, которое строго отмерено между «сценами» жизни (скерцо-марш, центральный эпизод) и смерти (траурный марш в коде).

«Ты — вечности заложник / У времени в плену» — эта пастернаковская формула, не просто допускающая мирное сосуществование времён в континууме одного сознания, но соединяющая их в неразрывном единстве, у О. Моралёва означает непримиримый конфликт: герой словно оказывается распят на «кресте» временных координат. Время шаг за шагом обкрадывает его, делает Нищим, отнимая у него будущее и иллюзию вечности. Напряжённый конфликт разрешается экзистенциальной катастрофой в финальном (на исходе жизненного пути) диалоге Поэта и Нищего, приводя к слиянию ипостасей героя.

Но наиболее пронзительно трагическое двоемирие лирического героя О. Моралёва воплощено в поэме «Чёрный человек», которая словно укрупняет разговор Нищего и Поэта в масштабах целого сочинения и более отчётливо персонифицирует его: голос Поэта, словно слитый с «вечной возлюбленной» Русью-женой (голос из хора и хор в целом), выявляется в многоголосной распетой фактуре с ярко выраженной русской интонацией; монологи Чёрного человека (два соло баритона «Был он изящен, к тому ж поэт...», «Ах, люблю я поэтов...») в оправе гомофонно-гармонической фактуры подчёркнуто шлягерной природы (распетой тенорами и басами на «ум-па-па») источают глумливый смысл.

Развязка конфликта двоемирия, сближающая оторванные друг от друга ипостаси героя, в поэме столь же трагична. Обнаруживая «разбитое зеркало» и «себя одного», она приводит к страшному открытию: Чёрный человек, с его дьявольским «издевательским смехом» (авторская ремарка), вырывающим из груди героя крик отчаяния и боли, превращается в зловещую фигуру вестника смерти, уже не из есенинского — из моцартовского мира. Поразительно совпадение экстремальной точки события, уничтожающей раздвоенность сознания героя в «есенинском» и «блоковском» опусах: схожие по смыслу слова (в поэме «Я в цилиндре стою. / Никого со мной нет. / Я один... / И разбитое зеркало» и в цикле «И правда, ну, задал задачу / Гляжу — близ меня никого...») произносятся без пения, в интонационном вакууме — в звенящей пустоте одиночества. Тема смерти, обнаруживающая себя в завершающих разделах произведений, с суровой однозначностью уничтожает малейшие иллюзии: концепт вечности терпит поражение во всех трёх произведениях, все три финала — столкновение с последней экзистенциальной правдой, не оставляющей человеку надежды.

О таких трагических произведениях, как «Перечитывая А. Блока», «Чёрный человек», «Монологи, сцены и дуэты», принято говорить, что они написаны кровью сердца. В каждом из них Олег Аркадьевич очень близко подходил к краю «бездны» и бесстрашно (ведь он был бойцом) заглядывал в глаза «этому подлинному и лучшему другу человека», как называл смерть В. А. Моцарт. «Грааль скорбей несём по миру мы, / Изгнанники, скитальцы и поэты» — эти слова М. Волошина можно отнести и к Олегу Аркадьевичу Моралёву. «Пленник времени», он с моцартовской пронзительностью сумел передать в своей музыке ощущение быстротечности и конечности жизни. Ту боль, которая не оставляла его, он, «заложник вечности», сумел превратить в подлинные шедевры.