Версия для слабовидящихЗаписки врача
(воспоминания)
И. И. Мышкин
Часть I
Прежде чем писать воспоминания о моей жизни, труде и успехах, я должен вспомнить и рассказать о тех, кто меня воспитал, научил быть трудолюбивым, кто посоветовал получить высшее образование, приобщил к культуре.
Это, конечно, мои дорогие родители: отец и мать. Их памяти я посвящаю этот труд.
Моя мама
Трудно, почти невозможно в воспоминаниях далёких дней всесторонне охватить и бережно донести до настоящего времени дорогой образ моей матери — человека высокой духовной культуры.
Своей главной задачей по отношению к детям она считала не только дать им среднее и даже высшее образование, но и воспитать их нравственно стойкими, трудолюбивыми людьми, чтобы они до конца жизни сохранили заложенные в них добрые начала.
Эту трудную задачу она выполнила с честью.
Своим трудолюбием мои родители, безусловно, заражали и, тем самым, благоприятно действовали на нас, вызывая желание двигаться вперёд.
Большим примером трудолюбия был для всей семьи отец. А мама не только сама трудилась целыми днями, но и умела увлечь всех нас, ребят, всегда интересовалась нашим образованием. Я по себе помню этот труд. Он начинается всегда, как забава. Например:
— Ванюша, проводи корову до реки утром, когда подоят. Сейчас туда же отправятся и городские коровы, но ты ещё успеешь её проводить и увидишь, как она поплывёт за реку есть сочную травку. А если ты сумеешь вечером, в 6 часов, её вызвать из-за реки и дать ей ломтик чёрного хлеба с солью, она будет всегда тебя слушаться, будет любить тебя.
Или:
— Будь добр, голубчик, возьми-ка эту маленькую мисочку с остатками после завтрака всей нашей семьи, с крошками и кусочками хлеба и созови цыплят. Они у тебя поедят!
Или:
— Залезь на сеновал, опусти корове охапку сена.
На сеновале в углу было сделано отверстие в полу, куда опускалось сено. И я, конечно, делал всё с удовольствием, потому что все поручения мама выражала чудесной, ласковой просьбой, которую нельзя было не исполнить. Постепенно эта несложная работа входила в привычку, и мы часто уже сами распределяли её между собой, ухаживая то за коровой, то за курами и поросятами. А корова так привыкла ко мне, что даже думалось: наверное, она меня караулит — так скоро отзывалась бурёнка на мой зов и плыла ко мне, зная, что её ждёт вкусный ломтик хлеба с солью.
Наступила осенняя пора. У мамы в огороде было два парника, где росли огурцы, тыква на грядках, капуста. Тыквы были такие большие, что мы с Колей катили их по дорожке во двор к крыльцу, где уже старшие братья поднимали и заносили их на кухню. Кроме удовольствия прикатить этот чудо-овощ, мы уже знали, что к обеду будет очень вкусно приготовленная жареная тыква на второе.
К сбору малины мы, маленькие, допускались под контролем самой мамы. Нам надо было брать только созревшую ягоду и срывать её осторожно, если поторопишься, сомнёшь ягоду, мама увидит и в следующий раз не позволит собирать. Каждый нёс свою наполненную кружку маме, а она ссыпала в большой кувшин. Забракованные ягоды подавали после обеда с молоком на стол. При этом мама извинялась, что ягоды чуть помяты.
— Видите ли, — говорила она, — собирали ребятишки.
Но все кушали с удовольствием и даже нас хвалили. Уговаривали «стараться».
После уборки всех овощей мама вела нас в большой сад. Там посередине росла высокая китайская яблоня. Её мелкие, с волоцкий (грецкий. — Ред.) орех, яблоки росли только наверху, мы с братом ловко залезали и срывали их. Из них варили вкусное варенье.
Рано оставшись сиротой, мама некоторое время воспитывалась у бабушки, жившей в селе около г. Слободского и занимавшейся лечением больных. По-видимому, бабушка была широко известна и пользовалась большим авторитетом. Имела даже стационарные койки в своём доме. Её вызывали в г. Казань на совет к профессору Ге (об этом я пишу в главе о лечении сердечного больного настоем из чёрных тараканов).
Но бабушка умерла, и мою маму, круглую сироту, поместили в женский монастырь, где она окончила четырёхклассное церковно-приходское училище. Вместе со своей закадычной подругой Марианной обе сбежали из монастыря, достигнув 18-летнего возраста. Добрались до г. Вятки. Здесь подруга, очень красивая девушка, вскоре вышла замуж за чиновника банка, а мама добилась назначения учительницей русского языка в одно из сёл Слободского уезда. Поселилась на квартире, в семье местного сапожника. Сюда вскоре после её приезда стал наведываться молодой человек. Он приходил, садился на лавку возле сапожника и, по-видимому, интересовался учительницей. А сапожник его лукаво спрашивал:
— Зачем пришли, Иван Васильевич?
Тогда молодой человек, мой будущий отец, смущённо говорил:
— Мне бы маленький кусочек кожицы.
Мама вспоминала этот эпизод, шутливо указывая на нас, шестерых ребят, говорила под общий хохот:
— Вот сколько кожи дал добрый старичок-сапожник.
Моя мама тщательно следила за нравственностью в семье. Охраняла её свежесть и чистоту. Она всегда говорила:
— Слово учит, пример научит.
Поэтому стремилась направить общение своих детей с друзьями в русло живого интереса к познанию, стремлению к добру и красоте.
В зимние вечера, обычно по воскресеньям, в 5 часов у нас собирались друзья и приятели моих старших братьев и сестёр. Была музыка, декламация, игры. Моя старшая сестра Лиза окончила консерваторию в г. Лейпциге, так как не смогла попасть в России. Иногда, когда среди гостей не было скрипача, к молодёжи присоединялся отец, который с детства с увлечением играл на скрипке. На этих вечерах никогда не было табака и вина. Эта хорошая традиция живёт до сих пор — в нашей семье нет ни курящих, ни пьющих. В конце вечера мама угощала молодёжь чаем со сдобными булочками. Мы с братом всегда с большим удовольствием и интересом присутствовали на этих встречах.
Особенно сильное влияние оказала мать на мою жизнь, на моё образование в университете. Не раз я мог оставить учение из-за трудностей студенческой поры. Была полная возможность поступить на работу и жить беспечно. Но мать настойчиво поддерживала меня, вселяя веру в свои силы, учила понимать высокое назначение врача.
Надо сказать, что мама многие годы болела туберкулёзом. И мы старались несколько раз отправлять её на лечение в Сухуми (Гульрипш). Но стойкий организм, её удивительное желание жить, видеть и воспитывать свою семью побороли болезнь, и она поправилась. А в 1936 г. она вдруг вызвала меня в спальню и показала мне свою левую грудь, где я прощупал явную опухоль железы. Мама была немедленно проконсультирована и положена в областную больницу, где её осмотрел замечательный врач и тут же предложил операцию. Она была совершена лучшим и опытнейшим хирургом Крюковым, который тщательным образом обследовал всю грудную клетку, и все подозрительные места на рак были удалены. Вскоре мама была отправлена в Ленинград, где прошла облучение рентгеновскими лучами с целью профилактики. Однако через три года у мамы появились резкие боли в позвоночнике. Это были метастазы раковой опухоли. Она умирала дома под моим наблюдением, боли приглушали путём введения наркотика — промедола. Мама отлично понимала неизбежность своей смерти. Когда боли стали нестерпимы, она взяла с меня слово, что я не дам ей так мучиться. Мама была похоронена на том же кладбище, что и отец.
Во время похорон мы с Лизой попросили ещё раз открыть крышку гроба, чтобы в последний раз посмотреть на мать. Как сейчас, помню её прекрасное лицо...
Я даже сказал сестре:
— Какая у нас красивая мама!..
Летний отдых
(1908 г.)
Наступало лето, и мама говорила:
— Пора съездить в Мухино, к моей подруге Аполлинарии.
Подруга была женой местного священника.
Мы с братом Колей весело приветствовали это сообщение. Ехать надо было на поезде до станции Зуевки, а там двадцать вёрст — на лошади. Мама нанимала подводу, куда погружали небольшую берёзовую корзину с «городскими новостями». Так называла мама подарок подруге — обычно городскую сдобу, часто даже не купленную, а испечённую ею. Ехали весело. После города приятно было подышать свежим воздухом. Даже в поезде, в третьем классе, мы с братом всю дорогу сидели на приступках вагона. С интересом отмечали живописные места, людей, ехать надо было часа четыре.
Ямщик, который нас вёз от Зуевки до Мухина, своими разговорами и расспросами о городе нас не только удивлял, но и смешил. Он был удмуртом, и своеобразие вопросов, которые он задавал, соответствовали его полной неграмотности.
В семействе маминой подруги мы попадали в строгий режим, правда, это только дома и то во время еды!
Семейство — двое пожилых мужчин и жена священника. Все трое были толстые, упитанные и так ели, что это было настоящее священнодействие. Мы должны были подчиниться и тоже кушать. Всего ужаснее было то, что сама хозяйка накладывала на тарелки, а за обедом было до восьми блюд! Мы с братом с тоской глядели после 2–3-х блюд, а их всё несли и несли! Это обжорство было тягостно и потому, что дед — отец мужа подруги — всегда рассказывал во время обеда прочтённые им из журнала анекдоты, причём говорил так непонятно и в то же время громко, что мы первое время смущённо молчали, а он сам сопровождал свой рассказ громким смехом. Наконец, обед кончался, все шли в комнату рядом со столовой и пили вкусный квас.
Вырвавшись на улицу, бежали вдоль по селу к деревянному мосту через реку Косу. Она была приятная, глубокая, можно было купаться и рыбачить. Для купанья была сделана купальня, обтянутая рогожей, и, так как она запиралась, нам с братом приходилось перебираться по боковой нижней доске к переднему, обращённому к реке выходу, здесь дверей не было, и можно было раздеться, выкупаться, сходя по лесенке. Надо сознаться, что я плавать ещё не умел и однажды, перебираясь, оборвался, а там было уже глубоко, стал барахтаться, чтобы не утонуть. И о, чудо! Я чувствую, что поплыл, как говорят, по-собачьи! Уже на следующий день я смело заходил в воду с берега и плыл до лесенки купальни, где можно было посидеть, отдышаться. Купанье было ежедневное, весёлое. С собой мы всегда брали полотенце. На этой же речке Косе я сумел удилищем вытащить порядочной величины сорогу, которая была зажарена на сковородке и подана за обедом, даже с поздравлением. Нам очень понравилось ездить верхом (конечно, без седла) на лошади, которая возила навоз из хлева в поле. Я, девятилетний мальчишка, с гордостью сидел на лошади и смотрел на всё и всех. Но результат недельной езды верхом был для меня печальный: как-то утром, надевая штаны, я увидел на задней их поверхности дыру... С той поры я стал мечтать о брюках из чёртовой кожи, они не протирались и меньше рвались.
Очень интересно было путешествовать за километр по реке к мельнице, где был пруд. Вода вращала большое деревянное колесо, которое приводило в движение жернова. Мельник показывал нам, как жернова перетирали зерно и получалась мука. Запомнился и воскресный рынок в селе, куда съезжались из окрестных деревень. Шум, гам, все волнуются, говорят громко. Посреди площади возвышалась церковь с большой высокой красивой колокольней, откуда с утра раздавался звон колоколов. Звонивший пономарь, слепец Яков, был мужчина крепкий, сильный, обладавший таким басом, что, если он начинал петь, рядом горящая свеча гасла! Он же нам рассказывал про верующих удмуртов, посещавших церковь, о том, что они каждое воскресенье приезжали на рынок, привозили продукты. Заходя в церковь, покупали самую толстую свечу и ставили её к иконе Николая Чудотворца, так как других святых не признавали. На этом кончались их православные моленья. После этого они уезжали за две версты от села. Там, недалеко, была гора. Наверху росла большая развесистая ель, вся увешанная побрякушками, а под елью стоял небольшой каменный божок. Приехавшие из села проводили перед этой ёлкой свои обряды. Самый старый, солидный мужик ударом ножа в шею резал телёнка, кровь лилась струёй, люди подходили с кружками и пили горячую кровь. Упавшего телёнка свежевали и варили в котле щи с крапивой. Когда щи были готовы, их ели и запивали самогоном, даже молодые. Затем начинались игры, чаще в горелки — бегали по всему лесу, веселье было большое. Мы с братом видели эти торжества и с интересом наблюдали за ними.
Обратно из Мухина нас всегда возил один ямщик, тоже удмурт. Помню, он как-то утром пришёл в кухню, поздоровался и, обращаясь ко мне и моей маме, сказал:
— Ехать, матушка, никак нельзя, везде вода сидит.
Она ответила:
— Подождём до завтра.
Погода утром была хорошая, ярко светило солнце, мы распрощались с хозяевами, уселись в тарантас и поехали на станцию. Через час мы проезжали по деревне, в которой жил ямщик, и он стал просить сделать ему удовольствие — заехать к нему домой попить чаю. Мама дала согласие. Мы остановились и зашли к нему в избу. Она была в две комнаты, довольно чисто прибранные: в первой посередине стоял стол, весь уставленный деревенскими яствами. Солидный начищенный самовар, несколько стаканов и чашек. В одной тарелке — ягоды земляники, в другой — брусника. Стояла тарелка и с сухарями белого хлеба. Из кухни вышла хозяйка, довольно полная женщина с приветливым лицом. Поздоровалась с нами и поставила на стол блюдо с горячей картошкой, большую тарелку с огурцами, нарезанными ломтиками. Мы с удовольствием выпили по чашке чая и поели картошки. Хозяин важно сидел с нами, угощая нас, и хвастал:
— Я своя мука (то есть муха. — Ред.) вся вывел!
Мама спрашивает:
— А как же ты их вывел?
— Я взял капустный лист и тоненько намазал его мёдом, мука насела много, я взял лист и за дверью всех мук вытряхнул. — Так несколько раз.
И действительно, к нашему ожидаемому приезду мух было немного, летали единичные, мы, конечно, улыбались в душе. Нас с Колей очень удивило устройство уборной. Она не только была холодной, но внизу доски не доходили до земли, то есть низ был открыт; мы поинтересовались у хозяина, почему сделано так, он объяснил, что это сделано с той целью, чтобы свинки, которые свободно гуляют по деревне, могли бы съедать отбросы. Культура удмуртов была низкая, грамотность отсутствовала, кроме того, население страдало трахомой, бытовым сифилисом и, конечно, гельминтозом. Мой двоюродный брат Алексей Ильич был одно время работником-землеустроителем, а затем учителем в Мухино. Он подтверждал, что культура здесь была на низком уровне.
Мой жизненный друг
Интересный случай произошёл со мной в первый год посещения медицинского факультета Казанского университета, в 1920 г. Я встретил на улице своего доброго знакомого вятчанина Михаила Викторовича Подюкова, который работал участковым агрономом. Приветливо поздоровались, пожали друг другу руки, и он сразу же задал мне вопрос:
— Ты ведь живёшь в деревянном доме с печным отоплением?
Я ответил утвердительно. Тогда он мне предложил:
— Не желаешь ли поехать со мной в лес, за 3–5 км, чтобы заготовить себе дров? Заготовку дров ведёт агрономический участок, которым я заведую.
Я с удовольствием согласился, но сказал, что работаю дезинфектором во 2-м дезотряде на эпидемии холеры — сутки, а двое свободен.
— Ну и хорошо, — ответил он. — Ты будешь ходить в свободные дни. Но придётся ночевать в палатке, поэтому нужно теплее одеваться.
И мы две недели усердно работали на заготовке дров. А на дежурные сутки меня отпускали, и я бегал в дезотряд. В лесу в нашей артели было две палатки. В одной спали я и Михаил Викторович, а во второй — молодая женщина с девочкой лет пятнадцати. Их обязанностью было приготовлять пищу, подбирать срубленные сучки. А девчонка, которую звали Зоей, имела страстное желание указать, какое дерево нужно пилить. Был нетолстый дубняк, она с азартом указывала и говорила:
— Спилите это дерево!
Но было видно, что, если спилить это дерево, оно будет мешать подходу к следующему. Я ей сказал, что нужно пилить другое. Она очень сердилась и обижалась, даже жаловалась матери. А вообще мы дружно и весело работали. В мои рабочие дни в дезотряде на заготовку дров приходил другой студент, Серёжа Потапов, и заменял меня. С наступлением зимнего пути нам дали двое саней, и я привёз своей домохозяйке два воза дров, за что она была несказанно благодарна. В 1922 г. я вынужден был сменить место жительства вследствие отъезда хозяев. Я жил с сыном той самой женщины, которая была с нами на лесозаготовках в палатке с девочкой, в будущем ставшей моей супругой. Надо сказать, что уже 57 лет мы живём тихо и мирно. Моя супруга Зоя стала прекрасной домохозяйкой, родила мне двух чудесных детей, сумела при нашем общем старании окончить с отличием ветеринарный институт в г. Кирове и при распределении здесь же была оставлена. Она проработала с честью до пенсии заведующей лабораторией детской педиатрической больницы. Мы дружно воспитывали и воспитываем уже не только детей и внуков, но и четверых правнуков. Наши дети получили высшее образование. Я искренне благодарен жене, что она хорошо относилась к нашим племянницам-сиротам: Грише, Ване, Тане и Гале. С нами дружно жили и наши родители: мои отец и мать, а также мать жены. И теперь, когда встречаются все родственники, нам приходится приносить из кухни стол, так как гостей собирается много! До двадцати человек.
Моя вторая мама
Мне приятно вспоминать те любовно-дружеские отношения, которые установились между мною и родителями моей жены.
Дорогая Марина Николаевна с самых первых дней нашего знакомства чудесно относилась ко мне. Я чувствовал и часто ловил её добрый, ласковый взор, обращённый ко мне, даже ещё когда между мной с её дочерью Зоей не было какого-либо намёка на увлечение.
Я дружен был с её сыном Колей, жили мы с ним в одной комнате мирно, тихо и, наверное, ей нравилось во мне отрицательное отношение к табаку, вежливое отношение к её родственникам.
Я был опечален кончиной отца Зои.
До настоящего времени в моих воспоминаниях — грусть по поводу нераскрытой истинной причины смерти дорогой Марины Николаевны.
Тяжёлым упрёком в моей душе лежит и неожиданная смерть моей дочки Светланы. Правда, всё в жизни не узнаешь, не предвидишь...
Какая радость и красота была в рождении и воспитании наших детей: сына Юры и дочери Наташи! В меру своих сил и возможностей мы старались вырастить их здоровыми, образованными.
Наше дружеское любовное отношение было и сохранилось до настоящего времени.
Отец
Отец отличался огромным трудолюбием. Целые дни он работал в мастерской. Эту мастерскую он сделал своими руками всю — от простого токарного станка до сложного, фрезерного. Здесь он занимался не только ремонтом учебных пособий всех школ и институтов г. Вятки, но и упорно, годами трудился над изобретением учебного пособия — теллурия, глобуса, демонстрирующего вращение Земли вокруг своей оси, Луну, Солнце вокруг Земли.
На этом приборе круглый шар — Земля — вращалась вокруг своей оси. Луна вращалась на металлическом стержне вокруг Земли. На столике стояло приспособление, где была ввёрнута маленькая электролампочка, а сзади неё стоял вогнутый рефлектор. Он отбрасывал свет от лампочки на вращающуюся Землю. Движение этого комплекса осуществлялось часовым механизмом. Движение Земли вокруг своей оси и движение Луны было так хорошо рассчитано, что с учебной целью демонстрировало движение нашей планеты.
Весь прибор укреплялся на подставке, отлитой из чугуна, и укладывался в большой деревянный ящик-футляр.
Изобретение было представлено на Казанской выставке учебных пособий и получило одобрение в виде похвального листа. Этот учебный прибор распространялся по школам города и области через мастерскую учебных пособий Вятского губернского земства. Образец теллурия находился в музее завода «Физприбор» в г. Кирове на ул. Карла Маркса.
Мне хочется описать очень интересный и поучительный эпизод из жизни отца, который характеризует его как труженика и честного человека. Тяжёлым временем для г. Вятки был период контрреволюции и наступления Колчака. Колчак занял Глазов в 100 км от Вятки. В качестве предохранительной меры в городе были взяты заложники — ряд купцов и представителей духовенства. От домовладельцев был взят и мой отец.
Переночевав в общей камере заложников, отец попросил свидания с начальником тюрьмы. Когда он вошёл в кабинет начальника, тот обратился к нему с вопросом:
— Что тебе, длинноволосый?
Отец ответил:
— Я не длинноволосый. Я сам через газету снял сан диакона и отрёкся от церкви. Был подвергнут проклятию архиереем и протодиаконом и отлучён от церкви. Я прошу у вас работу, так как не могу без неё жить.
— Какую же ты можешь делать работу?
Отец ответил, что может делать всякую работу. Например, починить или сделать новые рамы во всём здании тюрьмы.
— Инструмент мне принесут из дома.
Ему разрешили работать, и он приходил в камеру только ночевать. Вскоре, видя его способность трудиться, отца перевели в отдельную камеру. После окончания ремонта окон всего здания его отпустили домой. Конечно, в те времена его отрешение от сана было своего рода героизмом. Особенно, когда его проклинали на кафедральной площади при большом стечении народа. Проклятье — «анафема» — ему было произнесено басом архидиакона. Такой шаг требовал большой стойкости характера, полного неверия в бога и церковь.
Вся наша семья, мать и мы, дети, конечно, глубоко переживали заключение в тюрьму отца при нашествии Колчака. Я и брат Коля ежедневно бегали к тюрьме и, конечно, успокаивали маму, когда видели в окне работающего отца. Но вдруг дошёл до нас слух, что в тюрьме будто бы расстрелян Мышкин. Это же передал и наборщик типографии. Он пришёл в гости к родственнику, работающему в мастерской, где делали самовары. И нам сказали, что расстрелян наш отец. Мы тотчас же в ужасе побежали к тюрьме. А когда спросили у караульного, правда ли, что сегодня расстрелян Мышкин, он подтвердил.
Очень опечаленные, с поникшей головой, мы всё же пошли по кварталу, откуда всегда видели работающего отца. И какова же была наша радость, когда на втором этаже вдруг увидели отца, который ремонтировал раму. Наши крики поддержал брат Вася, который прибежал вместе с нами. И всё же мы вновь вернулись к часовому и спросили:
— Какой же Мышкин расстрелян?
— Урядник из района, — ответил караульный.
А вскоре отец был выпущен и снова целые дни работал в своей мастерской. Он прожил до Великой Отечественной войны. В эту пору его здоровье ослабело, с каждым днём ему становилось хуже. А последнюю неделю он уже не вставал с постели. Умер отец на 84-м году. Я, уже врач, зашёл к нему после работы, пощупал пульс и, видя его тяжёлое состояние, тихонько, вежливо спросил:
— Папа, ты, может быть, хочешь побеседовать с нашим хорошим священником о. Василием?
Он ясно и резко ответил:
— Мне не о чем с ним говорить.
Ночью отец умер. Похоронен без участия церкви, но с возросшим уважением к нему всех нас.
Детство
Я помню своё детство. Мне пять лет, чудесное майское утро. Солнце, тепло, я был отпущен во двор в одной лёгкой курточке. Сбежав с лестницы из сеней, я носился по двору, там была тенистая аллея, и я мог заблудиться. Пятилетнему мальчику хотелось бегать, прыгать и, конечно, сражаться с врагами. Тогда были врагами японцы. Везде и все говорили о них, об их коварстве. И представлялись они нам жёлтыми, с хитрыми, злыми глазами. Старшие братья подарили мне небольшую деревянную саблю. Я, конечно, ловко побеждал ею врага — крапиву, росшую вдоль берегового забора, за баней, за дровяником.
Вдруг дверь нашего дома открылась и оттуда, весело разговаривая с подругами, спускалась моя старшая сестра. Меня удивило, что через плечо у них были полотенца. Они шли к берегу через двор, где была маленькая калитка, и неширокая тропка, извиваясь, вела вниз к реке. Мне тогда не позволяли выходить за эту калитку.
А девушки спустились вниз, умылись и, смеясь, поднимались наверх, вытирая свои раскрасневшиеся лица. Каждая из них, проходя мимо, гладила меня ласково по голове.
Разлив в тот год был большой — 4–5 км. И от нашей горы до деревни за городским лесом было сплошное зеркало воды. Воды Вятки разливались от нашего берега-горы далеко за сосновый бор, до деревни Богородской. Чудесный лес был в воде. Он разделялся посередине так называемым широким логом, в центре которого росла красивая ёлочка, тоже затопленная. А как интересно было наблюдать за летевшими на север над нашим домом косяками гусей, уток, чаек, оглашающих воздух криками!
Наш сад располагался вдоль горы, он был густой, но за ним хорошо ухаживали. Хорошо было пройтись за руку с мамой или сёстрами по тенистым аллеям сада. Там была сосновая, берёзовая, липовая аллеи, один я даже боялся ходить. Как там пели птички! А вечером около бани пел соловей. Когда кто-либо видел на деревьях белку, он созывал всех нас полюбоваться на ловкую, прыгающую по деревьям красавицу.
В зимнее время старшие устраивали катушку с крыши амбара по сосновой аллее, катались больше на ледянках. Для этого широкую и длинную доску обмазывали коровьим помётом и обливали водой, а когда она застывала, то гладили лёд горячим утюгом, делали поверхность гладкой — лучше скользила. Садились чаще вдвоём, а если один, то можно было и лечь. В особые вечера братья на катушке развешивали цветные фонарики, а внутри ставили огарок свечки. Катишься под такими фонариками и радуешься.
Однажды весной вечером мы провожали маму: она поехала на пароходе в г. Слободской. Мы вышли на берег сада и ждали, когда покажется пароход. Он должен был пройти вверх, мимо нашей горы, и мама обещала выйти на палубу, чтобы поглядеть на нас.
И вот, наконец, показался пароход; он шёл по так называемой «прорве», метрах в ста от горы. Мама уже была на палубе и махала нам платком, а мы все хором кричали:
— Счастливого пути!
Ещё долго смотрели мы вслед удаляющемуся пароходу, пока он не скрылся за поворотом. Там был очень красивый небольшой лесок. Мы ходили туда летом всем семейством: играли и пили чай из самовара, который приносили с собой и разжигали шишками. Это было для нас, малышей, интересно и весело. Всем казалось, что чай, вскипячённый на шишках, гораздо вкуснее, чем дома, когда вскипячён на углях. А как было приятно и весело босиком, завернув штанишки, бегать по тёплому песочку, брызгать друг на друга тёплой водой!
Возвращались к вечеру, когда солнышко начинало садиться, а деревья уже давали тень. Мамочка полотенцем обтирала нас, ласково шлёпала и говорила:
— Пора, плутишки, домой! — ведь идти нужно было две версты. — А то будет темно, и можно заблудиться.
Наконец, мы поднимались в гору, во двор. Мама быстро накрывала стол на террасе, откуда была видна река, лес и два озера, оставшиеся после половодья. Пили молоко с толокном и обязательно с чудными, тёпленькими булочками, приготовленными мамой ещё утром. Команда: «Спать!» И все, перегоняя друг друга, весело смеясь, бежали на чердак, где было четыре кровати и всегда снились чудесные сны. Часто виделся лес, река и даже зайчата. Разговаривали до тех пор, пока мама не начинала стучать из кухни в потолок чердака.
Обычно, кто раньше всех утром просыпался, тот подбегал к другим кроваткам, сдёргивал одеяла, и тут уж начиналась война: летели подушки или скомканные одеяла, шум, гам. Тогда мама говорила отцу:
— Иди, утихомирь!
Но мы, как только услышим тяжёлые шаги отца, поднимающегося к нам по лестнице, замирали, вмиг наступала тишина. Отцу не приходилось наводить порядок — он уже был!
Какие же чудесные воспоминания остались у меня в памяти о нашем милом, уютном чердачке!
А как приятно было в зимний вечерок затопить печурку, она стояла посредине комнаты, посидеть около неё, подбросить пяток картофелин, испечь их и с солью, а ещё лучше с копчёной или сухой воблой, покушать с чёрным хлебом во время интересного рассказа приятеля.
Чудесны и поэтичны воспоминания, связанные с порой вечернего ужина на террасе. Они волнуют до сих пор. С террасы был виден лес, река и озёра, освещённые заходящим солнцем. Наступающая тишина... Добрые, порой немного жуткие рассказы взрослых о том, о сём... Так приятно было пить вкусное, тёплое молочко с чёрным хлебцем, испечённым ласковой няней Авдотьей, одинокой, бездетной женщиной, которая жила у нас 30 лет.
Ещё интереснее и радостнее было предложение мамочки сходить к саду перед сном и послушать, как поёт соловей! Но вести себя нужно было тихо и спокойно идти за ней. В сгущающейся темноте мы подходили к маленькой баньке, стоящей у сада, осторожно садились на завалинку и с наслаждением слушали соловья. А он заливался и, когда вслушаешься, можно было различить, что соловушка поёт, выделывая несколько, как говорила мама, «колен». Так же тихо, не пугая птичку, мы по команде мамы отправлялись спать.
Нужно обязательно рассказать и о нашей баньке. Она была чудная, достаточно просторная, с отдельной раздевальней. В середине бани стояла широкая крашеная скамья, на которую нас, ребятишек, усаживали, а между нами ставили большой, наполненный тёплой водой таз. Мама намыливала нам головы, а смывать позволялось самим. Не обходилось мытьё без полоскания друг друга и смеха. Но иногда мыло попадало в глаз, и был писк. Да, мы пищали часто. Особенно было интересно, когда как-то зимой был большой снегопад. Начался он с вечера, всю ночь шумел буран. А утром, когда всё стихло, нас выпустили на улицу, и папа сказал:
— Идите-ка, ребята, посмотрите, не унёс ли ветер нашу баньку?
Мы с братом побежали, но снега было так много, что он попадал нам в валенки. Как же велико было наше удивление и даже страх — бани не было! Лишь громадная куча снега! Мы оторопели. Пришёл папин работник Андрей, которому пришлось прокапывать в снегу ход в баню.
Интересно было смотреть, когда старший брат Гриша залезал наверх снежной кучи и откапывал трубу. Когда затопили печку в бане, то было забавно видеть идущий из снега дым — мы хлопали в ладоши и прыгали. А в бане, как говорил отец, было теплее, тепло держалось после топки дольше, но было жутко ходить мыться. Мы, малыши, думали, что от большого тепла растает весь снег, и нас зальёт.
Весной, когда огребали крышу большого дома, освободили и крышу баньки. Она стояла такая чистенькая, весёленькая на чудном берегу около прекрасного сада, в котором был даже фонтан! Его называли детищем папы. Папа сумел собрать дождевую воду с крыши дома в большой деревянный крашеный и промазанный замазкой ящик, поставленный под крыльцом. Оттуда была проведена вниз металлическая труба. Она проходила под землёй по всему двору. Можно было, по желанию, открыть краник, укреплённый на деревянной стойке, и фонтан бил достаточно высоко. Он был очень красив! Моя дорогая мамочка испытывала от этого удовольствие и отдыхала, когда ей удавалось повозиться в цветнике. А отдыхала она от работы по хозяйству, ведь у нас была корова — любимица мамы. В полдень мама носила ей ведро питья с размешанной подсолённой мукой и следила, чтобы Бурёнка выпила всё. Ещё было два поросёнка и 70 куриц.
Мне было поручено гнать по утрам корову с кем-нибудь к реке. Она плыла через реку на луга, где росла сочная трава. А к часу дня Бурёнка сама возвращалась пить вкусное пойло. Затем, если была хорошая погода, я снова гнал её к реке. Но она паслась уже на этом берегу, хотя иногда снова плыла за реку. Вечером, в 6 часов, я приходил, иногда с мамой, и звал корову. Она быстро откликалась. И было интересно наблюдать, как все — до 10 городских коров — фыркая, плыли через реку, и вода бурлила от этого.
На сеновале, в глубине, стояли топчаны, на них мы спали. А в полу сеновала было отверстие. По вечерам мы спускали через него корове сено в специально приспособленный ящик. Обычно нас было 3–4 человека. Братья очень любили перед сном попеть. Я, конечно, им подтягивал. Чудно спалось и обычно вставать не хотелось, особенно к осени, когда становилось прохладнее. Ну, такая дурь поднималась порой, что приходил или старший брат Григорий, уже студент Томского института, или отец, чтобы утихомирить нашу возню и крики.
А иногда вечером, перед сном, после ужина, мы — все братья — бежали на реку купаться. Вообще купание было частым удовольствием. Мальчишки купались выше по реке, и там было глубже, а девчонки — на квартал ниже, и нам туда уж ни плавать, ни ходить было нельзя.
Как весело было купаться, плавать наперегонки, нырять с плота! Я трижды тонул, но благополучно выплывал, или меня сносило с глубокого места на мель. Течение на Вятке было очень сильным. Однажды мы вчетвером благополучно переплыли реку, выбрав узкое, хотя и глубокое место. Для этого мы шли по песчаной косе до её конца. На той стороне был чудесный песок, мы стали бегать, гоняться друг за другом. Когда поплыли обратно, ошиблись в выборе места, и нас течением унесло ниже косы. Коля, старший из всех, всё же выплыл на косу, но мы ему помешали и стащили с мели. Плыть против течения было трудно, нам пришлось вернуться обратно, так как нас несло к самому глубокому месту, где стояли керосиновые баки.
Я плыл третьим и услышал, что кто-то сзади хрипит. Я оглянулся — вижу приятеля Ганьку, он меньше всех был, лицо у него бледное, и дышит он часто. Ну, думаю, как бы не утонул. И вдруг мы видим, что старший брат встал и ловит других. Сразу прибавилось сил, мы благополучно доплыли до него и встали на дно. На наше счастье, на этом месте намыло песок — образовалась мель. Мы отдохнули, спокойно доплыли до того берега, побежали вверх по течению, рассчитали снос и благополучно добрались до косы на нашем берегу.
Часто, идя купаться, особенно ближе к осени, мы брали с собой по небольшой корзине и по столовой вилке. Там, где стояли летом плоты, убранные с реки на берег в бурты, в воде около берега оставались куски коры от брёвен, и под ними часто находили налимов. Мы тихонько левой рукой оттягивали вниз по течению кору, а правой рукой с вилкой быстро кололи спящего налима — и в корзину. Так, продвигаясь против течения, доходили до леса, росшего на берегу. Бывали дни удачные, мы собирали, вернее, кололи, до десятка налимов. Принесёшь рыбок маме, а она сварит уху или, если налимов мало, то пожарит на сковородках. Как было чудесно!
Хочется вспомнить моё страстное увлечение игрой в бабки с плитками. Я достиг больших результатов — завоевал славу лучшего игрока! Также играли в лапту с мячом, в «солёные лапти», «чикало-бегало». Игры происходили на просторной полянке, на берегу. Там можно было побегать, побороться и даже повоевать с «духовниками». Где теперь телевизионная башня, было большое здание духовного училища. Там же находилось и общежитие учеников. Они выходили на полянку с нами сражаться. Мы их здорово гоняли, и им приходилось звать на помощь пекарей и поваров, работающих в училище. Тогда мы, ребята со всей улицы Кикиморки (ныне это улица Водопроводная. — Ред.), быстро убегали.
На углу сада училища была сделана катушка, и мы часто залезали туда. Считалось удовольствием прокатиться на ней.
Однажды была очень интересная прогулка в лес за грибами. Мы с братом Колей и другом Митей сопровождали живущего в нашем доме почтового чиновника. В воскресенье утром ушли за реку, за 6 км, в Бобинский лес. Грибов было много — корзинки заполнились быстро. Пришлось снять рубашки и их наполнять. Устали, решили отдохнуть и начали отбирать лучшие грибы — больше было белых. Собрались домой. Но оказалось — мы зашли так далеко, что наш вожак потерял дорогу. Шли мы, шли, отдыхали и снова шли и, наконец, выбрались на какую-то дорогу. Присели отдохнуть. На наше счастье услышали шум колёс. Телегой правил мужик. Мы спросили его, как скорее дойти до города. Он рассмеялся и сказал:
— Далеко же вы забрались, грибники, вёрст десять будет. Если пойдёте по этой дороге, то через час-два выйдете на берег, на другом берегу будет видна часовня — это Филейка, а дальше ещё 5 вёрст до Вятки.
Мы посмотрели друг на друга и поплелись, опустив головы. В город мы вошли в час ночи и так захотели есть, что наш вожак заходил в ресторанчик купить хотя бы хлебца.
Когда мы подошли к дому, нас встретили две женщины. Одной из них была моя мама. Они уже начали беспокоиться, куда мы пропали. Как хорошо было выпить стакан тёплого кипячёного молока с толокном, забраться на сеновал и протянуть ноги до утра! А грибы строго сортировала мама. За обедом мы ели грибовницу и весело вспоминали о пережитом.
У нас ещё был жив дедушка — папин отец. Седой, но бодрый старик. Он очень любил пилить дрова поперечной пилой и всегда в помощь брал кого-нибудь из нас. Попилим час-два, и он давал две копейки. Пойдёшь, ещё у мамы выпросишь копейку — и бегом на угол Стефановской (ныне улица Молодой Гвардии. — Ред.) и Успенской улиц (ныне улица Горбачёва. — Ред.). Там была маленькая лавчонка, где за три копейки давали жирную копчёную воблу. Вместе с братом или товарищем мы садились на берегу в саду и с таким аппетитом ели воблу с чёрным хлебом, что даже теперь слюнки текут — так вкусно.
Кто-то из взрослых, когда нам было по 12–14 лет, подарил крокет, ежедневно на дворе расставляли дужки, и мы, вооружившись молотками, катали шары. Нужно было пройти ряд ворот, а в центре дужки стояли крестом, называлось это сооружение «мышеловкой». Через неё нужно было провести шар — трудно, но я быстро овладел этим искусством и оставлял в проигрыше многих. Были даже споры. Как-то я поспорил с одной девушкой, которая пришла в гости, а она играла хорошо и числилась среди девиц чемпионкой. Спорили мы на лимон. В случае проигрыша нужно было его съесть. И когда девчонка, красная от огорчения, ела лимон, все, смеясь, аплодировали и желали ей здоровья!
Запомнилось мне и затмение солнца. Его надо было наблюдать через закопчённое стекло. Конечно, и мы вооружались такими стёклами и ждали, играя в крокет. В углу двора был небольшой дровяник. Дров там не было, но был насест, где ночевали куры — мамино сокровище! Днём они гуляли по двору. Когда начало темнеть, мы бросили игру, а куры все пошли в амбарчик и стали садиться на насест. Через несколько минут, когда затмение кончилось и стало светлеть, куры были очень удивлены. Они клокотали и покидали амбарчик, а мы снова вернулись к игре.
Однако мальчики считали, что игра в городки гораздо интереснее, чем крокет, потому оставляли девочек и шли на поляну, где с азартом играли в городки и бабки.
С восьми лет я начал кататься на одном коньке. На выструганной деревяшке снизу закладывалась толстая, обточенная проволока. В деревяшки через дырки просовывался длинный ремешок. Он закреплял ногу (обычно левую) на деревяшке. Правой ногой оттолкнёшься и катишься на одной ноге по мёрзлым тротуарам, особенно под горку. А через 2–3 года мне купили коньки «снегурки», и я с друзьями только и ждал, когда застынет вода на озере. Тогда все гурьбой шли туда кататься. Было очень интересно пробираться из одного озера в другое. Считалось, что открываешь новую землю.
А однажды я провалился посредине озера и весь вымок, пока добирался до берега. Мы с братом Колей бегом взобрались на гору, был холодный ветер, и одежда на мне застыла. Дома мы тайком от мамы проскочили в комнату, где спали. Я снял всю мокрую одежду, брат достал где-то водки, меня долго растирал, и я не захворал, а родители даже не знали.
Шли годы, я стал настоящим конькобежцем. Имел беговые коньки «норвеги» и ходил уже на каток или лог на Казанской улице, или в детский сад на Никитской (ныне улица Володарского. — Ред.). Там мы катались дружно и часто с девушками. В 8 часов каток закрывался, и мы, мальчишки, шли провожать девушек. А иногда я и один провожал девушку. Обычно идёшь позади, развлекаешь разговорами. Я был, мне казалось, галантный кавалер, и мне часто дарили ленточки из косы — то был признак большой дружбы. Дома я прятал эти ленточки в коробку из-под конфет...
И вот уже отпуск со 2-го курса университета. Я приехал на две недели домой. Мои сестрички Катя и Лида очень обрадовались и всюду меня сопровождали. Однажды я открыл ящик стола, и они увидели красивую коробку:
— Что это здесь?
Наверное, думали — конфеты. Но были в большом восторге, когда коробка оказались полна ленточек. У них совсем их не было, и в то время купить их было невозможно. А они были рядом!
Спустя десяток лет я как-то встретил на улице нашего города одну из тех девушек, с кем катался, уже — мадам, и мы весело, с удовольствием вспоминали прошедшие годы, трогательные встречи на катке и подаренную ленточку, которую я сумел у неё захватить, вернее, она мне, лукаво глядя, подарила, привязав на протянутую правую руку. Это приятно вспомнить!
1905 год
Какая же связь между общим настроением большинства населения Вятского края, особенно Вятки, и стычкой революционеров-подпольщиков с полицией в нашем доме? Дело в том, что край наш в те времена считался в России в числе «мест, не столь отдалённых», куда царское правительство ссылало революционно настроенную молодёжь и противников реакционного монархического строя. Это обстоятельство способствовало росту культуры не только городского, но и сельского населения. Среди этих людей были чудесные пропагандисты — Екатерина Ивановна Столбова и её муж Падерин. Хочется ещё и ещё раз напомнить о её просветительской работе как врача-гинеколога в среде тёмного народа Вятской губернии, об организации курсов для бабок-повитух, которые принимали роды не только по всей губернии, но и в городе. Здесь они получали её очень нужные советы в учении о стеснительности. Попутно Екатерина Ивановна, конечно, произносила правдивые слова, невзирая на присутствие беременных женщин, смело критиковала правительство.
Она заявляла о необходимости создать отделение для родовспоможения. Современный родильный дом № 1, безусловно — творение её рук. Её слова, поучения имели силу, особенно потому, что она была из первого выпуска женщин-врачей в России. Друг нашей семьи, она принимала моих сестёр и их детей. Я был её учеником в период каникул в институте, а впоследствии лечащим врачом. Вылечил её от крупозного воспаления лёгких в возрасте 84–85 лет. А после по её желанию и по моему ходатайству она ещё некоторое время работала в консультации по определению сроков беременности. К сожалению, по невежеству начальства была уволена, хотя её работа была безупречна. Жизнь её закончилась трагически ввиду срочной командировки в район её лечащего врача — этот врач оказывал на неё благотворное влияние.
Нельзя забыть такого эрудированного врача с чудным педагогическим даром, как Никодима Ивановича Крестьянинова, который первый организовал помощь туберкулёзным больным в г. Вятке. Он был главным предводителем революционной стычки в нашем доме в 1905 г.
Всё началось с того, что в субботу вечером члены подпольной революционной организации г. Вятки устроили тайное собрание в помещении городской водокачки под горой в дер. Ежовке. Засиделись допоздна и, не желая возбуждать внимание курсирующих в городе полицейских, остались, чтобы днём разойтись.
В воскресенье утром в водокачку пришли пильщики — старик со старухой. Они увидели чужих людей в помещении и донесли о неизвестных в полицию, которая немедленно окружила водокачку. Увидев это, революционеры позвонили в фельдшерскую школу. Там в это время находился студент 2-го курса Крестьянинов. Узнав про беду, он вызвал подпольные резервы, вооружённые винтовками (похищенными в г. Слободском). Они составили отделение из 25 человек и пошли на выручку. Но, встретив значительные силы полиции, вынуждены были отступить. Отступали по высокому берегу в направлении улицы Орловской, тогда-то мы с братьями увидели, как они быстро повернули и пошли к нашему дому.
Около ворот подпольщики остановились и были окружены быстро подбежавшими полицейскими. Уйти вниз по Кикиморке революционерам не дали работники купца Нечаева, которых тот подпоил и вооружил вилами и топорами. Спасаясь, революционеры решили заскочить к нам. Я был в то время у ворот, успел первым вбежать в дом и спрятаться между шкафами с одеждой. В страхе присел и слышал, как они ходили по коридору и комнатам. На моё счастье, как сейчас помню, молодой человек в папахе обнаружил меня, вытащил и вытолкнул в сени, открыв уже запертую на крючок дверь. А в сенях ожидала искавшая меня мама.
Все мы, мама, папа и сестрёнки ушли к нашим добрым знакомым Нурминским, жившим ниже по улице, где пробыли до вечера.
Кстати, на шкафах, где я прятался, мы с братом насчитали более ста отверстий от пуль, замазанных смазкой. В комнате висели большие стенные часы. Две пули пробили футляр, а часы продолжали идти, так как механизм был цел. В зале стояло пианино, его подвинули к окошку, а за пианино были натолканы пуховые подушки. И что же — пули были найдены и в подушках, а пианино, к счастью, не пострадало. Окна были разбиты; в окне, выходившем в огород, нашли убитого человека, он зачем-то высунул голову, её и прострелили. Другой революционер был убит около окна в комнате, выходившей на улицу. Двое солдат были убиты, когда ворвались из соседней квартиры.
Отцу пришлось проводить большой ремонт. А мы в это время две недели жили у подруги матери на Спасской улице.
Главного предводителя той стычки, будущего врача Н. И. Крестьянинова, раненого в руку, поместили, как и остальных, в хирургическое отделение больницы. Он совершил оттуда ночью побег. Выждав, когда в отделении осталась лишь дежурная сестра, угрожая пистолетом, довёл её до обморока и вышел задним входом из больницы, где его уже ждали закрытые сани. Крестьянинов скрылся в Румынии. Там закончил он своё медицинское образование, в Россию вернулся в 1917 г. и сразу же занялся лечением больных. Его дружба с народом, когда он зачастую был бесплатным лекарем, прекрасна. У него в приёмной висела надпись о том, что платить за лечение следует по возможности, а то и вообще необязательно.
Всё же полиция держала наш дом под наблюдением. В нижнем этаже были обнаружены два ящика с типографским шрифтом, и проживающий там рабочий пекарни был арестован. Но при аресте подпольщиков в нашем доме, один из них, зная расположение комнат, проскочил на подволоку, спрятался за обшивку дома, а ночью через окошко спустился с тополя в дер. Ежовку и удрал. Его звали Андрей.
На нас, троих братьев — Васю, Колю и меня — это событие произвело большое впечатление: мы «заразились» революционным духом, сделали красный флаг, ходили по саду и двору и пели революционные песни. А вскоре решили поставить памятник жертвам революционной борьбы (в доме было убито 4 человека: 2 солдата и 2 повстанца). На берегу за флигелем лежали бутовые белые камни. С большим трудом мы поставили камень на камень и едва-едва сумели поднять третий наверх. На этом камне красной краской написали: «В память погибших революционеров». Но памятник простоял только несколько дней. Живущий во флигеле чиновник, почтовый служащий, сходил в полицию, вскоре пришёл пристав и с ним двое полицейских. Сначала они зашли к отцу, он в это время работал в мастерской, и спросили, что за памятник у вас выстроен и кто его поставил. Отец удивился, конечно, так как мы ему ничего не говорили. Тогда они все пошли к памятнику, и полицейские разрушили наше сооружение. Пристав велел отцу нас строго наказать. На этом наш энтузиазм угас. Отец нас не наказывал — наши опасения были напрасны.
На чердаке, где жили мы, четыре брата, у старшего была библиотека. Как сейчас помню, формат этих книжек был в виде брошюр красного цвета, которые он не только читал, но и давал читать знакомым. Он был в подпольном кружке. Через два месяца после сражения в наш дом неожиданно пришли два жандарма и предъявили вышедшему к ним отцу документы на право обыска. Они искали оружие, оставшееся после выступления революционеров. На счастье, вход в коридор, в основную квартиру закрывался большой дверью. Если её открыть, то вход на чердак закрывался целиком. Жандармы прошли в комнаты, старший брат Гриша подбежал к остальным и сказал:
— Бегите на чердак и сожгите все книжки с верхней полки.
А сам, стоя внизу, придерживал дверь, чтобы закрыть вход. Мы трое поднялись наверх. Старший скидывал нам брошюры, Коля топил печь, я помогал сжигать брошюры. Мы очистили всю полочку и сообщили Грише. Он успокоился, а жандармы вскоре покинули наш дом, ничего не обнаружив.
Следует сказать также о том, что в нашем доме несколько лет спустя спасался брат мужа сестры — известный революционер Кодомцев, который проезжал из Перми после ограбления парохода на Каме группой революционеров.
По его приезду была вызвана телеграммой мать для свидания с давно отсутствующим сыном, ссыльным. Интересны были наши мальчишеские переживания. Утром все проснулись, как обычно, умылись, пошли в столовую. Видим, за столом сидит какой-то дяденька. Он весело и ласково приветствовал нас, и мы сразу с ним подружились. Он показывал нам гимнастику, которую он делал в тюрьме, рассказывал всякие сказки, и вообще с ним было весело и интересно. Вскоре приехала его мать. И вдруг однажды ночью мы слышим — внизу проснулись. Услышав громкий разговор и звук шагов, мы соскочили и увидели, как увозили приезжую женщину — мать Кодомцева. Мы тотчас бросились к окошкам: вокруг дома стояли люди, у каждого светился маленький фонарик. Тот случай был описан в «Вятской речи». Мать Кодомцева вскоре была отпущена и уехала домой. Сына же её, революционера, предупредил его брат — муж её сестры, капитан, и Кодомцев вскоре скрылся. Интересно, что капитану при встрече с жандармским офицером на улицах Вятки было потихоньку сказано:
— Сегодня ночью у вас будут гости.
И вот уже много лет спустя я узнал, что в городе Уфе есть дом с мемориальной доской в честь революционного семейства. И вообще наш дом, вернее, нас самих называли опалёнными политиканами и фантазировали, что не без участия отца и матери было допущено сражение. А потому неожиданно к нам прибыл жандармский полковник с двумя полицейскими и священником. Как сейчас помню, мы с братом тайком видели всю сцену. Священник положил на стол Евангелие и крест, заставил родителей положить на них свои руки и произнести клятву в верности и непричастности к вторжению революционеров в наш дом.
Свияжский полк в Вятке
Как и Сибирь, Вятский край издавна относился к так называемым «местам, не столь отдалённым». Сюда ссылались во все времена неблагонадёжные люди, а также и те, кто имел прямое отношение к революционной работе.
Это обстоятельство отразилось на настроениях народа, породило в нём бунтарский дух. Поняли это и мы, дети, не упускавшие ни одного случая, нарушавшего спокойное течение жизни нашего города. Потому все мальчишки нашей уединённой Кикиморки однажды были крайне удивлены, уловив звуки военного оркестра, раздававшегося со стороны пристани. Конечно, мы моментально помчались туда. Звучание усиливалось. Оркестр приближался. На пристани мы увидели, как снизу по реке двигался пароход, тянущий две баржи, полные солдат. Это был 105-й Свияжский полк.
Он размещался на баржах и двух пароходах. Не дойдя 8 км до города, пароходы остановились, так как проехать по левой излучине реки было нельзя — мелко.
Тогда командир, обследовав излучину, обнаружил справа от реки большое озеро Боровое. Он решил воспользоваться его водами и велел прорыть к нему каналы с обоих концов. Течение реки изменилось, напор усилился, пароходы прошли. А мы смотрели и думали: для чего столько солдат в наш город?
Оказалось, что воздух общественного настроения к тому времени настолько был насыщен грозовыми разрядами, что власти уже не надеялись на способность городской полиции разогнать тучи, и губернатор, князь Горчаков, вытребовал целый полк солдат.
Его разместили в казармах, в западной части города — это зимой. А летом на правой стороне крайней улицы города устанавливался палаточный городок. Время от времени там проводились манёвры для устранения бунтарского духа. Мы часто бегали туда и наблюдали эти картины. Но это мало кого устрашало — в народе бродили силы сопротивления. Явным доказательством тому была перестрелка в нашем доме, тревожные дни 1905 г. и факт разграбления оружейного склада в г. Слободском.
Оружие потом уложили на подводы, покрыли сеном и привезли в г. Вятку. Готовились выступления. Действовали подпольные революционные кружки. Народ не дремал. Росло движение сопротивления. Ждали только удобного момента. Город и край были неблагонадёжны и крайне возбуждены.
