Версия для слабовидящихЗаписки провинциального музыканта
А. Н. Захваткин
Глава вторая
Годы, проведённые в музыкальном училище
III
Летом 1963 года в магазинах было плохо с белым хлебом из-за трудностей в аграрном секторе хрущёвского СССР. Отец вставал к семи утра и шёл занимать очередь в магазин № 19. Мать, уходя на работу, меня будила и просила сменить отца в очереди, ибо у него после инфаркта была водянка и отекали ноги после долгой ходьбы или стояния. Одним словом, учащиеся школ, техникумов и вузов и даже научных учреждений посылались на село убирать урожай, так как других вариантов не могли придумать. Перед третьим курсом и нас, молодых музыкантов, послали в колхоз убирать картошку. Хозяйство это находилось в Богородском районе. Мать для моего элементарного скарба дала свой фронтовой рюкзак.
Сначала мы ехали на поезде. Потом нас встретил какой-то трёхосный грузовик из семейства ЗИЛ, наследник студебеккера. Усадили всех в кузов на пустые мешки, так что было не жёстко. Я всю дорогу изощрялся в юморе, который большинство воспринимало позитивно. По приезду устроились в большой избе. Спали на сеновале. Кормили нас простой едой. Однако в супе бывало даже мясо. Девочки были к мясу равнодушны, так что парням доставалось его немало.
При отсутствии дождей после завтрака нас гоняли в поле. Мы должны были идти за картофелекопалкой и собирать картофель с земли в вёдра, а затем сваливать его в мешки, которые увозились грузовиком. Копалка была установлена на тракторе «Беларусь». Один раз мы долго не могли дождаться тракториста. За ним пошла бригадир. Оказывается, он ещё с утра был мертвецки пьян. Наконец, он появился, шатаясь, сопровождаемый нещадной руганью бригадира. Она его не без труда усадила на трактор. Он как-то умудрился завести двигатель и даже начал движение. Однако через некоторое мгновение поехал не по рядам, а по диагонали. В результате нарушился допустимый угол устойчивости — и трактор упал на бок, а его водитель повалился на землю. Промычав нечленораздельное ругательство в адрес бригадира, он через мгновение затих и снова вошёл в сон. Лишь после обеда нам нашли другую работу.
В группе был и мой товарищ — скрипач Толя Лаптев. У него был роман с пианисткой Наташей Лапшиной. Частые их размолвки чередовались с примирениями. Несмотря на его постоянные переживания, мы ещё больше сблизились. К сожалению, в колхозе я научился курить, так как все парни это делали и руководитель группы, пианист Юрий Павлович Ведерников, — тоже. Наибольшим спросом пользовались болгарские сигареты без фильтра «Солнце». Они продавались даже в сельской лавке. Продавалась там и выпивка, представленная водкой и вишнёвым ликёром. Как-то купили и то, и другое, устроив пьянку. Я с мешал эти два напитка и сделался сильно пьяным. Пойдя спать, я почувствовал, что меня в лежачем состоянии как бы качает.
Пристрастием к алкоголю всегда была насквозь пронизана немалая часть русского населения. И рассуждения, что когда-то в старые мифические времена пили меньше, чем сейчас, — досужий вымысел. Так было при князе Владимире («Вино есть введение для русских; не можем быть без него»), при Петре I, при Достоевском, при Хрущёве и немного дальше... К счастью, я никогда не был склонен к опохмелке и поэтому не стал алкоголиком. Но в меру частенько принимаю пару рюмок «дара Богов» для тонуса сосудов, ибо «вино на радость нам дано!»
Кроме симптомов приобретения дурных привычек, помнится, как мы иногда хулиганили. Невзлюбив одну девчонку с дирижёрско-хорового отделения из-за её неаккуратности, лени, некоммуникабельности и претенциозности, мы решили над ней поиздеваться и подложить в пищу слабительное лекарство «пурген», пришедшее чуть ли не из мольеровских времён, с вытекающими из этого последствиями...
На третьем курсе было комсомольское собрание. После доклада Дерябовой были выборы нового комитета. Меня снова выбрали в его состав. А на заседании комитета я стал... его секретарём. Дома, ложась спать, я не мог долго уснуть от переполнявших меня эмоций. В течение всего срока своего «правления» я, кажется, больше обладал деловыми качествами, чем Дерябова. В работе секретаря мне существенно помогала завуч училища Лидия Михайловна Лучникова, находившаяся в этой должности с 1961 по 1982 год. Дольше её завучем никто не был. Она очень спокойно успевала выполнять много обязанностей, в том числе курировать комитет комсомола. Я часто торчал в её кабинете, работая с разными бумагами, стенгазетами и другим.
Работая секретарём комитета, я постепенно заметил за собой черту: со всей лёгкостью что-либо пообещать, но выполнить далеко не всегда. Меня за это никто не стыдил, ибо просители по молодости сами были безответственны и легкомысленны. Тем не менее, я стал постепенно задумываться над этим и пытаться не бросать слов на ветер. Чем дальше я живу, тем болезненнее отношусь к проблеме выполнения обещаний как своих, так и чужих. На протяжении всей жизни меня так часто обманывали (ученики в том числе) и не выполняли обещания с первого раза, что иногда кажется: отсутствие обязательности или порядочности — распространённое качество ряда представителей русской национальности. Так как я был нередкой жертвой форменной брехни, то теперь, разменяв седьмой десяток, стараюсь быть надёжным для своих коллег и учащихся.
Увы, после Добровольского у нового педагога по сольфеджио Ю. И. Шибанова я не имел такого продвижения. Смена методики не подействовала на меня положительно. Зато по музыкальной литературе Шибанов, учившийся заочно в Ленинграде на композиторском факультете у А. Петрова, проявил себя своего рода асом. Он великолепно читал с листа на фортепиано, хотя и был прежде баянистом. Система преподавания у него была следующая: он брал, например, оперный клавир и пропевал его под собственный аккомпанемент сиплым, прокуренным голосом, по пути объясняя стилевые особенности музыки того или иного автора.
Начал Шибанов курс русской музлитературы со сборника Г. Н. Теплова (бывший президент Российской академии наук и музыкант-дилетант) «Между делом безделье», а именно с романса «Как мне укрыться, злобная судьбина, как мне удобней воздыхать?» на стихи А. П. Сумарокова. (Сам Юрий Иванович «тащился» от Сумарокова и знал наизусть его многие «прикольные» стихи. Накануне приезда в Киров он написал «Оду» на стихи этого русского поэта XVIII века для двух хоров и духового оркестра, фрагменты которой неоднократно исполнялись автором в узкой компании под общее одобрение присутствующих.)
Далее он остановился на первой русской опере «Мельник, колдун, обманщик и сват» М. Соколовского и не без снисходительного отношения к ней иллюстрировал её отрывки. Во фрагментах же «Аскольдовой могилы» А. Н. Верстовского он обращал постоянное внимание на польскую основу интонационного материала, доказывая, что это ещё не истинно русская опера.
Большое внимание педагог уделил, конечно же, Глинке. Особенно восхищался Шибанов хором поляков на основе мазурки «Устали мы, продрогли мы», метелью (фугато) из IV акта «Ивана Сусанина»; высоко оценивал он также песни Баяна из «Руслана», где Глинка, как он говорил, ближе всего приближается к духу А. С. Пушкина, а танцы у Черномора — настоящий шедевр, откуда пошла вся восточная ветвь русской музыки. Обе оперы были проанализированы совсем не по учебнику, а с полным отбросом идеологических и всяких традиционных музыковедческих установок. Он нам представил Глинку не как борца за русское передовое искусство и чуть ли не богатыря, что в фильме Г. Александрова «Глинка», а обыкновенным человеком, у которого была масса слабостей. Основывался Шибанов на «Записках» Глинки.
Прочитав «Записки» лишь три года спустя, я понял, что они написаны не для людей, зашоренных различными идейно-нравственными установками, а для людей, понимающих жизнь гения без прикрас, без предвкушения его обязательной исключительности. Тем не менее, некоторые высказывания Шибанова о Глинке мне показались тогда явным перебором... Так, например, он рассказывал, как Глинка проводил у себя на дому предварительную репетицию «Сусанина». Якобы после каждого отрепетированного действия композитор принимал по стакану хереса. В своём бывшем мелодраматическо-истерическом стиле, предварительно подвыпив, чтобы как-то оправдать перед родителями принятие спиртного, я устроил шум перед отцом по поводу оценки Шибановым Глинки.
— Как он может говорить так про Глинку!? Я даже выпил с горя!
Расчёт был верен. Отец не стал меня ругать за запах, а стал жалеть.
— Не расстраивайся, сынок, Глинку не опорочишь ничем. Это один из величайших композиторов...
Порой Шибанов показывал нам музыку сверх программы. Так он пропел и проиграл от доски до доски оперу А. С. Даргомыжского «Каменный гость», не предусмотренную по учебному плану. Подобным же образом мы узнали «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронье» и «Золотой петушок» Римского-Корсакова. Но с особенной с любовью он относился к Мусоргскому, подробно объяснив нам разницу редакций «Бориса» и «Хованщины» Н. Римского-Корсакова и П. Ламма. После подробного показа-анализа мы слушали записи этих опер. В результате усвояемость музыки была сильнее, чем у прежних (и б?удущих) педагогов. Даже средние ученики начинали увлекаться музыкой и прилично писали викторины.
Сам Шибанов был родом из Нолинска. Проработал у нас всего один год, но след оставил яркий. До сих пор его многие вспоминают добрым словом как музыканта. Вскоре я с ним встретился в Новосибирске, где он сейчас и живёт. Нынче его сочинения исполняются даже в США.
В зимние каникулы мы с училищной группой по путёвке ездили в Ленинград. Так я лишь в 1963 году впервые очутился в этом городе. Впечатлений было немало. Жили мы в гостинице на площади Восстания, у Московского вокзала. Там же нас и кормили. В основном, запомнил музыкальные впечатления. В большом зале филармонии попали на симфонический концерт, где исполнялись две симфонии: 6-я — Шостаковича и «Гармония мира» Хиндемита под управлением Евгения Мравинского. Великому дирижёру было тогда шестьдесят лет, это был период самого расцвета его деятельности. Шостакович мне очень понравился, Хиндемит — меньше.
Но особенное впечатление произвёл на меня концерт в капелле им. Глинки. Второй состав филармонического оркестра играл «Неоконченную» симфонию Шуберта и 9-ю (!) симфонию Бетховена совместно с капеллой Глинки. Дирижировал Н. С. Рабинович. Я был настолько потрясён, что, выбежав из капеллы после концерта, понёсся по Невскому в сторону гостиницы в состоянии полного транса...
Ходили мы и на органный концерт в филармонию, но он меня оставил спокойным. Оказалось в будущем, что я достаточно равнодушен к органу, хотя и сознаю его вселенское значение. Однако всегда хожу в наше время на выступления молодого органиста Даниила Дворцова в костёл. Даня — мой бывший ученик по концертмейстерскому классу, и мне он нравится своим шармом. Кому-то это кажется излишним, мне — наоборот, его артистизм как-то оживляет и вносит человечность в звучание этого антисентиментального инструмента.
Экскурсионная поездка в Ленинград.
Крайний слева в первом ряду Андрей Захваткин
На Невском проспекте, напротив Гостиного двора, был шикарный магазин нот. Я там купил за шесть рублей том всех романсов Глинки и был несказанно рад. Эти ноты до сих пор используются мной по предмету «концертмейстерский класс» и для концертной работы. Приобрёл я в эту поездку и огромное количество пластинок. Ох, и тяжело же было таскать чемодан, если добавить, что до развала СССР я всегда из столиц возил ещё и две-три бутылки вина, которого невозможно было купить в Кирове.
Из музеев посетили традиционно Эрмитаж и Русский. В Эрмитаже запутался от богатства и блеска. Ближе к душе оказался Русский музей. Так как я тогда ещё сильно уважал реализм (да и сейчас его не отрицаю полностью), то был в восторге от репинских «Протодьякона» и «Бородина». Идя по переходу музея, я заметил стоящую во дворе, как бы полускрытую от всеобщего взора, скульптуру грузного всадника на мощном коне. Нам экскурсовод не без пренебрежения объяснила, что это бывший памятник императору Александру III и пока его решили не разрушать, так как скульптор П. П. Трубецкой отразил всю «тучную тупость и ограниченность» предпоследнего русского монарха. То есть якобы из-за явно критического отношения скульптора к своей натуре официальное советское искусствоведение признало некоторую художественную ценность статуи, и поэтому императору уготовано место (пока правит социализм) на задворках территории. И истории тоже.
Водили нас в Казанский собор. В те годы там располагался музей религии и атеизма. Запомнились выставленные некоторые орудия пыток. Например, на очередного еретика надевали железную маску с металлическим отростком на месте носа и морили голодом, а на кончике отростка было место для пищи. Осуждённый слышал запах пищи, но не мог её съесть. Сказали, что это было одно из изощрённых издевательств средневековья. Сейчас, слава Богу, творение Воронихина вернулось к своему прямому предназначению.
После Питера был Зеленоград с великолепным воздухом на берегу замёрзшего Финского залива и катанием по нему на финских санях. Экскурсии состоялись в корабельную рощу, где ещё Пётр I использовал стволы прямейших сосен для мачт своего нового военного флота, а также в интереснейший музей И. Е. Репина в Пенатах. В музее на меня произвёл впечатление автопортрет Репина, написанный где-то в середине двадцатых годов. В нём чувствуется наметившееся угасание творческого потенциала великого художника. Отец, посмотрев привезённую мной иллюстрацию, сказал, что у Ильи Ефимовича под старость «отсохла» правая рука, так как он этой рукой якобы постоянно держал кисть.
В гостинице познакомились с какой-то дамой лет шестидесяти по фамилии Голованова. Многим из нашей группы она предсказывала будущее. Меня она назвала «Бонни». Это персонаж из оперетты Кальмана «Сильва». Иначе говоря — любимец публики. Я подумал: «В какой-то степени она права». Сказала также, что я заимею семью, обставлю относительно красиво квартиру и смогу многого добиться, если буду над собой работать.
Тем временем был сдан прилично зимний экзамен, на училищном конкурсе советских композиторов я получил первое место за исполнение «Наваждения» Прокофьева. Вообще я увлёкся творчеством Прокофьева. И это символично, ибо моя первая пластинка была, как я уже писал, его 5-я симфония. В это же время, я выучил гавот фа-диез минор, марш из оперы «Любовь к трём апельсинам», три мимолётности. На отчётном концерте в филармонии я играл снова «Наваждение», что было прокомментировано Е. Деришевым в газете «Комсомольское племя» следующим образом: «Талантливый студент А. Захваткин исполнил трудную технически и глубокую (?) по содержанию (шабаш ведьм?) пьесу Прокофьева...». Добровольский давал мне ещё и 2-ю сонату, но её я не доделал из-за необходимости быстрее доводить до ума экзаменационную программу. Она включала в себя токкату и фугу ре-минор Баха-Бузони (мы выбрали почему-то именно эту транскрипцию), первую часть 5-го концерта Бетховена, огромный этюд Рубинштейна фа-мажор и прелюдию ре-бемоль мажор Шопена.
Как назло где-то с апреля у меня начался роман с однокурсницей Нелей Шулаковой. Это меня отвлекало от занятий. Мы ходили в кино, гуляли по ночам, сидели на Театральной площади на фоне запаха персидской сирени (она тогда цвела почему-то позднее, чем в XXI веке). Потом я её провожал до улицы Маклина. Приходил домой часа в три. Родители-старики на это реагировали резко отрицательно. В результате играл экзамен несколько ниже своих возможностей. Однако масштаб программы в какой-то мере помог, и мне поставили 5—. После экзамена меня у дверей ждал уже новый приятель, учившийся по фортепиано у Флейшман, Игорь Резников с упрёком, что я заведомо принижал свои возможности.
По весне в училище опять случилось политическое событие, связанное с общежитием. Общежитие находилось на Театральной площади в старинном красном здании бывшей водолечебницы, а потом поликлиники Ждановского района. Дело в том, что в одном из номеров журнала «Огонёк», а именно на его обложке, была помещена фотография — Хрущёв обнимает Фиделя Кастро. Четвёрка наших затейников решила в корне изменить смысл парадной фотографии массового советского журнала. Вместо Фиделя они (я лично сей шедевр не видел) приставили к первому секретарю ЦК КПСС... колхозницу киргизской или казахской национальности и выставили сие на всеобщее обозрение. Естественно, про сей монтаж сразу доложили, куда следует. Объявили экстренное комсомольское собрание. А секретарём комитета был я. Накануне мне дали указание повести собрание так, чтобы студенты проголосовали за исключение «банды четырёх» (В. Круглов, В. Горнев, Ю. Рыбаков, Ю. Коробейников) из комсомола. Мера по тем временам суровая. Пятно на всю оставшуюся жизнь.
На собрании присутствовал директор В. В. Зеферов, секретарь парторганизации М. Ф. Ерёмин, а также заместитель начальника областного управления культуры А. Н. Закалата. Они все клонили комсомольцев на вынесение сурового решения собрания. Однако, хотя сейчас это кажется удивительным, рядовые члены собрания выступали против строгого наказания. Помню монолог Лены Жмакиной с дирижёрско-хорового отделения, которая сказала, что Хрущёв — такой же человек, как и мы, и, если бы с другими так же пошутили, то никто бы не стал поднимать такого шума. В результате все проголосовали против исключения «затейников» из ВЛКСМ. Пришлось спросить о другом предложении. Кто-то из начальства сказал: выговор с занесением в личное дело. Я спрашивал о новых мнениях. Следующее кто-то высказал: строгий выговор без занесения в личное дело. Но и это не прошло. Тогда я спросил: «Кто за простой выговор?». Подняли руки все. Вместе мы победили. А кто донёс? Ответ на этот вопрос остался без ответа. Да и надо ли на него отвечать? Ведь моральные ценности в те времена были совсем другие. Однако один из четвёрки, знаменитый русский домрист В. Круглов, профессор Российской академии музыки им. Гнесиных, кажется, свидетельствовал, что буквально до развала СССР за ним тянулся шлейф этого случая, и на гастроли за границу его отпускали со скрипом.
Упомянутый выше М. Ф. Ерёмин вёл общественные дисциплины в училище. Многие учащиеся его любили. Мне он также нравился. Сам по себе был очень мягкий и уступчивый, если дело касалось учёбы и человеческих взаимоотношений. Но, не дай Бог, — высказывания против тоталитаризма и монополии КПСС. Тогда он делался неумолимым и принципиально отстаивал официальную линию вплоть до враждебного отношения к иному мнению.
Михаил Филиппович как секретарь училищной парторганизации всегда дежурил на вечерах и следил за порядком. Но многим, особенно парням, было скучно посещать вечера, в том числе и танцы, без «допинга». Благо, магазин был за углом. Да и выбор выпивки при Хрущёве был относительно терпимый. Водка «Московская» — по 2 р. 87 к., «Столичная» — по 3 р. 12 к., «Зубровка», «Старка», «Охотничая». Продавались также импортные вина из Болгарии («Мискет», «Димиат», «Варна», «Мельник»), Венгрии («Кабинет», «Токай»), Румынии («Перла де Тарнаве», «Мурфатляр», «Котнари»); были вина из наших союзных республик: Молдавии («Фетяска», «Фрага», «Ркацители»), Армении («Айгешат» и «Аревшат») и др.
Михаил Филиппович проверял мальчиков: не приносят ли они на вечер вино. Но меня, как секретаря комитета комсомола, он почему-то не трогал. Этим мы пользовались. Мой кошелёк мальчики снабжали деньгами и посылали меня в гастроном, что напротив завода «Физприбор». Я мог купить лишь две бутылки, т. е. по количеству внутренних карманов в моём бежевом пальто. Иногда приходилось ходить два раза. И всё проносило. Потом мы прятались в определённые классы, звали иногда девочек и дули сей дар богов из горлышка, если не было гранёных стаканов. После принятия Бахуса танцы шли как-то естественнее и... слаще.
IV
Летом мы снова махнули с матерью в Гагры. Единственное что помню: бесконечное писание писем. Обменялись посланиями с Ю. И. Шибановым, настоятельно советовавшим мне отдыхать активно. Писал отцу, но больше всего — Неле Шулаковой, так как роман продолжался, я скучал о ней. От неё пришло два хороших письма. Потом на время всё прекратилось. Приехав домой, я продолжал ей писать и добиваться её ответа. Наконец, получил коротенькое и холодное письмо. Видимо, она у себя дома в Вятских Полянах закрутила с кем-то другим. После встречи в училище при возобновлении учёбы я решил продемонстрировать ей полное равнодушие. Это подействовало. Она ко мне вернулась. Где-то до поздней осени мы с ней встречались. По первому снегу у меня произошло неожиданное отторжение. Пришла мысль, что надо бросить всё и готовиться для поступления в вуз. Так и делал. Занимался много, тем более что вскоре сделал обстоятельный доклад не без юмора и вольностей на отчётно-перевыборном комсомольском собрании, которое происходило в бывшем Дворце пионеров. Приняли решение признать работу не удовлетворительной, а хорошей. Видимо, редкий случай. После сдачи полномочий общественной работой увлекался меньше.
Кстати, многие моменты доклада не понравились Михаилу Филипповичу. Он мной был не доволен и тем, что я помог весной четырём «хулиганам» избежать более сурового наказания. А, может быть, чем-то и ещё? В октябре я проходил по коридору второго этажа. Там стоял на банкетке М. Ф. и прикноплял к деревянной рейке изображение К. Маркса.
— Здравствуйте, Михаил Филиппович, что, Маркса вешаете?
— Не Маркса вешаю, а портрет Маркса.
— Извините, я оговорился.
— Что-то ты, Андрюша, стал часто оговариваться. И вообще известны твои высказывания против политики партии, правительства и лично Никиты Сергеевича Хрущёва (???). Готовься, тебя скоро вызовут в КГБ.
По правде сказать, я испугался — и три дня сидел дома. На четвёртый день, сквозь сон слышу: отец включил радио и что-то неспокойно себя ведёт. Потом будит меня и говорит: «Андрюш, вставай! Никиту-то-Волокиту сняли со всех постов!» Оказывается, состоялся Октябрьский пленум ЦК КПСС, после которого Хрущёва отправили на пенсию, осудив его за проведение субъективистской и волюнтаристской политики. Я тут же смело пошёл в училище. Там меня встретил Михаил Филиппович, подал мне руку и стал... ругать Хрущёва. Вот, дескать, дал Героя Советского Союза Бен Белле (бывшему президенту Алжира) и Гамаль Абдель Насеру (президенту Египта)... Именно Ерёмин снял со стены учительской портрет бывшего первого секретаря КПСС, что бурно и с издёвкой комментировал Толя Лаптев. Тем самым мне, ещё не осуждённому, сразу засветила автоматическая амнистия.
Но возвратимся к МУЗЫКЕ. Добровольский дал мне не без моего участия следующую программу для государственного экзамена: Бах. Прелюдия и фуга до-диез минор из I тома «Хорошо темперированного клавира»; Бетховен. Соната № 23, первая часть; Бородин. Скерцо ля-бемоль мажор Рахманинов. Прелюдия си минор из оп. 32 и Прокофьев — 1-й концерт. «Аппассионату» я выучил для своей средней тактильной памяти относительно быстро, дней за десять. Остальные произведения — в обычном училищном темпе. По весне, накануне дня рождения Ленина (22 апреля), пришлось неоднократно, а точнее, тринадцать раз играть в разных аудиториях эту, по выражению вождя, «нечеловеческую» музыку.
Обыгрывали мы перед госэкзаменом и всю программу. Например, в Слободском. Музыкальная школа находилась в здании бывшего реального училища, где когда-то учился (с 1904 года) мой отец. С нами ездила Люся Горева, моя однокурсница и подруга Шулаковой. Она, вроде, играла несколько аварийнее меня. Я чувствовал себя увереннее. На двух облезлых пианино мы сыграли концерт Прокофьева. Там все удивились. Может быть, в 1965 году эта музыка звучала там впервые.
И вообще Сергей Сергеевич в музыкальных кругах тогда был в фаворе. После его смерти прошло всего двенадцать лет. Играли его большинство инструменталистов: пианисты, скрипачи, виолончелисты; З. А. Долуханова пела его романсы на стихи Пушкина, 5 мелодий, «Болтунью», песню «Растёт страна»; Г. П. Вишневская — «Ахматки»; ставились оперы и балеты пока больше советского периода и т. д. Г. Н. Рождественский записывает все симфонии Прокофьева, а также исполняет уникальную кантату композитора «К 20-летию Октября», фиксируя её на пластинке. Это одно из любимейших моих произведений Прокофьева! Боже, какая изобретательность! Написать симфонически-хоровое произведение на тексты цитат из теоретических трудов классиков марксизма-ленинизма! И так всё естественно! Однако её в 1936 году всё-таки сняли с исполнения, как в своё время и 4-ю симфонию Шостаковича, ибо не сносить им обоим головы во время разгула сталинских репрессий. Тем более кантата сейчас мне кажется неким троянским конём для того времени, впускать которого в пределы реального царства сталинизма было чрезвычайно опасно. Одно лишь оркестровое вступление («Призрак по Европе ходит, призрак коммунизма») чего только стоит! Сразу вспоминаются слова из «Телемахиды» В. К. Тредиаковского, взятые А. Н. Радищевым в качестве эпиграфа к «Путешествию из Петербурга в Москву»: «Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй». Трудно представить, что Прокофьев писал эту музыку искренне и без двоякого смысла. Сейчас мной это воспринимается как изощрённая, полускрытая издёвка над догмами коммунистической идеологии!
Другой пример, но противоположный — «Здравица», написанная к 60-летию Сталина. Тираном там и не пахнет. Действительное в кантате принято за желаемое, как мне кажется. Имя вождя народов не произносится. Из музыки струится радостный свет. Придраться к автору не удалось, хотя в ней отсутствуют традиционные для тех лет помпа и фанфарность.
Моя «прокофьевомания» отразилась и на выпускной программе по концертмейстерскому классу, которая включала романс на стихи Пушкина «В твою светлицу», как, впрочем, и по камерному ансамблю. По последнему предмету я учился на четвёртом курсе у Г. И. Мерзлова, работающего в училище с 1961 года после окончания Казанской консерватории. Так вот он мне дал на выпуск 2-ю скрипичную сонату (вариант флейтовой) Прокофьева, а также просил меня выучить аккомпанемент его же 1-го скрипичного концерта. Один раз мы на клубе скрипачей играли всю сонату Сергея Сергеевича. Помню, что финал сонаты я не до конца выдержал и пару раз срывался. А все три части концерта я выучил с удовольствием. Это тончайшее сочинение. Гимн рассвету начавшейся жизни. Он не лишён приёмов импрессионизма, но всё-таки написан с типично прокофьевским пошибом. Да ещё он ценен как образец одного из первых образцов очаровательной лирики Прокофьева. Недаром для С. Т. Рихтера открытие Прокофьева как композитора началось именно с первого скрипичного концерта.
Капустник в училище. 1964 г.
А. Захваткин, С. Зубарев, Шишкин, С. Добровольский, А. Лаптев
Несколько лет Мерзлов выступал в училище как исполнитель. Создал ансамбль скрипачей, клуб скрипачей, которые существовали не один десяток лет. Играл он достаточно флегматично, демонстрируя лишь добротную скрипичную школу. В дальнейшем Мерзлов не стал исполнять соло, объясняя, что его искусство здесь никому не нужно. Скорее, это была отговорка. Человеку просто стало лень, и он, скорее всего, закамуфлировал данной фразой своё прагматичное отношение к музыкальному искусству.
Однако нельзя не отметить того сверхположительного факта, что Геннадий Иванович — отец пятерых (!) детей. Всех он выучил играть на скрипке (музыка не скрипичная интересовала его мало). Надо признать, что Г. И. Мерзлов знаменовал собой утверждение эпохи профессионализма применительно к скрипке в нашем училище. Думается, десятки его выпускников, продолживших образование в вузах СССР и России, успешно работающих в ДМШ нашего региона, будут вспоминать его с благодарностью. Да и мы, грешные, тоже.
Из других преподавателей училища нельзя не упомянуть бывшую заведующую фортепианным отделением Людмилу Васильевну Флейшман. Муж её был талантливым композитором и учился до войны в Ленинграде у Шостаковича. Написал оперу «Скрипка Ротшильда» по Чехову. Погиб на войне. Сама Флейшман окончила консерваторию у профессора М. Я. Хальфина. В 1942 г. её эвакуировали в Киров. С тех пор она здесь и жила до кончины в возрасте 95 лет.
Я у Флейшман непосредственно учился лишь по методике. Отношения наши были сугубо деловыми, без запоминающихся нюансов. Да и едва ли Людмила Васильевна перед кем-нибудь из студентов раскрывала свою душу, поддерживая неукоснительную субординацию, педагог — студент. Своих учеников она заставляла сдавать обязательно по два произведения в месяц. Хочешь — не хочешь, а десять пьес в полугодие ты был должен пройти и сдать. Однако в приватных беседах с коллегами она могла заразительно, как никто, расхохотаться: у неё была реакция на всякий юмор, даже весьма приперчённый.
Флейшман почти вовремя ушла на пенсию (примерно в 1975 году), посоветовав своим коллегам больше выступать на сцене, так как сама она не играла, и для неё факт отсутствия собственной концертной практики, как она сказала, остался «незаживающей раной» на всю оставшуюся жизнь. Ещё за год до смерти она посещала государственные экзамены.
Заметной личностью среди пианистов была Кира Александровна Бугрова. Работала с 1958 года. Много выпустила учеников и подготовила консерваторских кадров. Стаж её работы в училище — не меньше 45 лет. Была чрезвычайно музыкальна, эмоциональна и передавала это своим воспитанникам. Соло выступала немного, а поэтому сильно волновалась. Естественно, ей были ближе романтики, в классике же она была менее сильна. У неё была богатая интуиция. Любила разговоры о любви и мужчинах, что мне нравилось. Однако душевного родства я с ней так и не нашёл.
По концертмейстерскому классу я учился у Ю. П. Ведерникова. Он оканчивал училище после армии у Добровольского, когда я завершал первый курс. Помню его выступления на госэкзамене с первой частью 2-й сонаты Скрябина, первой частью 5-го концерта Бетховена. Он был лидером в выпуске 1962 года. Этим же летом он поступил на заочное отделение Уральской консерватории к профессору И. З. Зетелю. Юрий Павлович был человеком душевным, но иногда резким и всегда независимым. Любил жизнь во многих её проявлениях: женщин, свою профессию, спорт (был раньше хоккеистом по кличке «Слонёнок»), охоту, рыбалку, кулинарию, дружбу, общался с художниками... К сожалению, не берёг своё здоровье. Ушёл из жизни всего в 57 лет. Его любили студентки, многие уважали за мужскую сущность и порядочность. Играл он не слишком много и достаточно ограниченный репертуар, но преподавал (если хотел) неплохо и чепухи не говорил. Был достаточно объективен при оценке художественных явлений. Оставил о себе тёплый след. О других преподавателях училища речь пойдёт тогда, когда мне посчастливилось быть преподавателем этого заведения после окончания консерватории.
Итак, наступили государственные экзамены. Первым из них 9 июня 1965 года был концертмейстерский класс. Аккомпанировал певице Марии Павловне Печениной. В программе: Римский-Корсаков. Ария Кащеевны из оперы «Кащей Бессмертный»; Григ. «Сон»; Прокофьев. «В твою светлицу»; Глазунов. «Размышление» (с Толей Лаптевым). Вступление к арии я смял, намазав в терцовых скачках. Почувствовал, что на пятёрку не сыграл. Натянули мне 5—, так как надеялись на мою хорошую перспективу в специальности. Главный экзамен состоялся 13 июня. Играл где-то уже в шестом часу вечера. В прелюдии Баха в одном месте подоврал, дальше всё пошло ладом. «Аппассионата» сыгралась на автомате и без проблем. Во время скерцо Бородина подумал, что играть мне легко, приятно и у меня всё хорошо идёт, но тут же дал себе внутренний приказ: «Захваткин, не расслабляйся! Радоваться рано». Рахманинов сошёл прилично. Первый концерт Прокофьева игрался мной с большим запалом и имел шумный успех.
В те годы за месяц до выпуска из Москвы присылали самостоятельную работу. В этот раз надо было разучить новую сонату Р. Щедрина или три этюда Н. Ракова. Помучавшись со Щедриным дня три, я сдался и стал учить этюды Ракова. Успел. Так вот после Прокофьева шли эти пьесы и тоже были встречены аплодисментами. Комиссия во главе с теоретиком из Горького В. Коларом поставила мне 5+. До камерного ансамбля я аккомпанировал на экзамене Толе Лаптеву «Испанскую симфонию» Лало и «Размышление» Глазунова. Камерный ансамбль был лишь 20 июня. Добровольский, будучи членом государственной комиссии, заявил мне, что я в камерном ансамбле выглядел весьма прилично. За первую часть 2-й скрипичной сонаты Прокофьева мне поставили очередную «пятёрку». В результате я получил красный диплом, а потому и некоторые льготы при поступлении в вуз.
Выпускной вечер был прямо в училище. На нём было очень обыденно и пьяно. Так закончились годы в Кировском музыкальном училище, которые, как оказалось в будущем, сроднили меня с этим учебным заведением на всю жизнь.
