Версия для слабовидящихБелорусские ссыльные в Вятском крае: Адам Бабареко
Т. А. Дворецкая
В 1930 г. органами ОГПУ было сфабриковано дело «Союза освобождения Беларуси», по которому было осуждено 86 человек. Почти треть из них отбывали назначенный пятилетний срок ссылки в Кировской области. После окончания срока большинство было повторно арестовано, расстреляно или отправлено в лагеря, новые места ссылки.
Это был цвет белорусской интеллигенции: поэты Владимир Дубовка, Никифор Чарнушевич и Владимир Жилка, писатель Максим Горецкий и литературный критик Адам Бабареко (его называли белорусским Белинским), историки Николай Улащик и Владимир Пичета (сослан по делу историка С. Ф. Платонова) и др.
Адам Антонович Бабареко (1899–1938) — белорусский критик, писатель, литературовед. Родился в деревне Слобода Кучинка в Белоруссии (ныне Минская обл.) в крестьянской семье. Окончил Минскую духовную академию. В 1919–1921 гг. учительствовал. Во время польской оккупации — участник коммунистического подполья. В 1921–1922 гг. — политработник в Красной Армии. Окончил Белорусский университет. Занимался преподаванием. В 1930 г. арестован по делу «Союза освобождения Беларуси». Ссылку отбывал в Слободском, потом в Кирове. Работал бухгалтером. В 1937 г. вновь арестован. Умер в лагере в Коми АССР1.
Адам Бабареко с женой Анной и дочерьми Алесей (слева) и Элеонорой.
Слободской, 1934 г.
На обороте — дарственная надпись Язэпу Пуще:
«Пускай эта карточка будет залогом нашей дальнейшей дружбы». БГАМЛИ
О последних годах А. А. Бабареко, пребывании в ссылке и лагере написано больше, чем об остальных его товарищах по делу «Союза освобождения Беларуси». Ему посвящены две книги смоленского исследователя Н. Н. Илькевича, статья кировского краеведа В. С. Жаравина. Ими подробно исследовано архивное дело на осуждённого по пресловутой 58-й статье белорусского критика. Кроме того, Н. Н. Илькевичем привлечены материалы архива семьи Бабареко, переписка с его дочерью Алесей2. В дополнение к этим публикациям предлагаем фрагменты писем Адама Бабареко из ссылки3 и воспоминаний Алеси Адамовны Бабареко (р. 1928) о вятской ссылке отца4. Приводим их в переводе на русский язык. Представлены фотографии из личного фонда А. А. Бабареко в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (БГАМЛИ) в Минске.
А. И. Бабареко.
Киров, 1940е гг. БГАМЛИ
Письма А. А. Бабареко Анне Ивановне Бабареко
Вологда, 06.06.1931 г.
Дорогая, любимая моя Анечка!
Я в дороге. Из Москвы выехали 30 мая. 31 мая привезли нас в Вологду и высадили. Тут мы пробудем до 7 июня. Завтра нас отправляют в Вятку. Приедем туда 8-го. А там уже недалеко и до места высылки: 33 километра до города Слободского. Мы осуждены на 5 лет ссылки, считая со дня ареста. <...> Я здоров. Вместе со мной в одно место едут Алесь Аниховский, Михась Маркевич и Геннадий Богданович. <...>
Вятка, 28.06.1931 г.
Дорогая, любимая моя Анечка!
<...> Я писал уже, что мы все ещё сидим в Вятке. До сих пор ещё нас держат в Домзаке. Что за причина — неизвестно. <...> Нас вызывали в местное ГПУ, там мы заполнили анкеты, дали подписи о невыезде из Слободского, сфотографировали нас. <...> Я здоров, настроение бодрое. Живу с Алесем на его запасах. <...> Деньги, что были у меня, в Вологде взяли на сохранение и хранят до сих пор. <...> Когда получишь эту открытку, ответь открыткой же на адрес вятского дома заключения (камера № 12 нового корпуса). <...> В Вятку приехали Н. Чарнушевич и М. Горецкий, их взяли в ГПУ, а там выпустили ли их — не знаем.
Вятский дом заключения, 17.07.1931 г.
Дорогая, любимая моя Анечка!
Как видишь, я всё ещё в Вятке. <...> Такая безответственность — страх! Алесь уже на месте. Его освободили, когда приехала его жена (7.07). Мы же ждём. С сегодняшнего дня я с Михасем Маркевичем подали последнее заявление — с отказом от еды. На все другие наши заявления до сих пор никто не обращал внимания. Надеемся, что к концу этого месяца будем всё же на месте. <...>
Слободской, 22.07.1931 г.
Дорогая, любимая моя Анечка!
Вот я и на месте. Вчера дал тебе телеграмму в Минск и Игнату (брату. — Т. Д.) в деревню с припиской: ждите письма. И вот как вам понравится: сегодня обошёл весь город, и нигде нет бумаги и конвертов. Как будто ты попал в край, где вымирает переписка. Но это дело поправимое. Придётся заняться самодельным производством этих предметов. <...> Сам городок, в общем, сносный. Я бы сказал, это дачный городок, запущенный — страх, крапива, крапива по обе стороны тротуара чуть не в рост человека, улицы зелёные, всё равно, что ковром застланные, и тишина тебе такая, что кажется, будто город в состоянии непрерывного умирания, торговли никакой, в магазинах чистота, люди слоняются, будто чуть живые, в столовках — тюремный харч, попадаются пьяные, на башне церковной — часы, когда бьют, далеко слышно. <...> А местность, нужно сказать, живописная, холмистая, украшена речкою, лентами лесов, заливных лугов, растительность тут щедрая, говорят, и земля тут сносная.<...> Мне дали пять лет ссылки на север. Начинаю отрабатывать эту пятилетку изгнания в четыре года. <...> Квартиры я ещё не имею, и найти её тут тяжеловато. Пока остановился с другими ребятами в доме крестьянина — 50 копеек в сутки — деньги, что посылала ты в Вятку, я получил. Получил также ботинки, про которые ты спрашивала в письме. Сердечно тебя, любимая, благодарю за всё-всё. <...> С продуктами тут тяжело, посуды также никакой не достать. <... >
Слободской, 24.07.1931 г.
День добрый, любимая, дорогая моя Анечка!
<...> До сегодняшнего дня отдыхал — купался, оглядывал город, приглядывался к людям и предметам. С сегодняшнего начинаю искать работу. Был уже в нескольких учреждениях. Обнадёживают, будто бы работу рублей на 80 можно найти. Ну, так вот, как видишь, и перспективы проясняются. На хлеб заработать можно будет, как будто. Придётся стать, если удастся, на счётную работу, а если нет, то взяться за физическую. Благо, силы кое-какие ещё остались. <...> Туговато тут со всем. Знаешь, такой город, что, скажем, посуды какой так днём с огнём не найдёшь: ни ножа, ни вилки, ни ложки, ни миски. Благо, недалеко Вятка, там, говорят, всё ещё можно достать. <...> Хожу в столовку, обеды постные (40–45 коп.), достать всё же можно почти всё, только были бы деньги. Всё — это мука, овощи, молоко, хлеб. <...> Получил уже карточку в ЦРК. Мертво всё же кругом. Письма не пишу, ибо негде пристроиться.
Слободской, 26.07.1931 г.
<...> Квартиры я ещё не нашел. Был в ЖАКТе, там сказали через пару дней зайти. Сегодня снова зайду. Насчёт работы также ничего ещё не выяснилось. Нам разрешены только должности счётных и конторских работников. Потребность в них тут есть, и немалая. Но когда явишься, да как скажешь, кто ты, то и начинают глядеть косо. <...> Тут есть фабрика спичек — нужны рабочие, потом меховая фабрика, кожевенные, контора пушсиндиката и другие мелкие предприятия.
Слободской, 25.08.1931 г.
<...> Если б видели вы, как сыпался жёлтый лист под шум ветра и дождя в тот день, когда уезжала отсюда ваша мамочка. Кажется, сама осень здесь жалела и плакала, провожая её жёлтым листом и тёплым дождиком. И ходил я тогда долго по улицам, так не хотелось возвращаться одному в свою неуютную комнату. Ах, какая она теперь одинокая! Любимые мои, пишите чаще папе письма. Если б вы знали, родные мои, как дороги они тут вдали от вас и как хочется получать их как можно чаще и полней.
<...> Сегодня хозяева попотчевали меня своей баней. Ах, если б ты знала, как это славно! Ведь я до сих пор и не знал «русской бани». Жалел я очень, что ты поехала, не оценив, так сказать, её. Вот помылся так помылся. Если б слышала ты, как скрипело тело! С варевом тоже всё хорошо. Каждый день мне варит хозяйка кашу, из которой я делаю два блюда: 1) кашу с маслом и 2) кашу с молоком. Молоко дают мне на завтрак. Его я делю так: на завтрак с хлебом, в обед с кашей и ещё банка остаётся на ужин, правда, уже почти кислого. Теперь имею уже лампу, попросил у хозяйки, имею также и чернила, вот и пишу ими это письмо при лампе. Достал квиток на 2 литра керосину, отдал его хозяину, чтобы пошёл и взял его. Думаю с ними договориться насчёт дров, будет же он себе запасать, пускай тогда заодно и для меня прикупит. Думаю также кое-что на зиму запасти из продуктов, немного муки, картошки, овощей. Хорошо бы огурцов и капусты запасти. Буду говорить об этом с хозяевами, авось и договоримся. Может, посудой удружат или в долю к себе примут. А как появится на рынке свинина, то и её немного запасу. Лучше было бы купить целую тушу с кем-то вдвоём или втроём и самим её разделать, тогда можно было бы сделать как следует — и посолить, и сохранить. Поговорю с ребятами об этом, а то и с соседями. Вот какая забота сейчас у меня. Думаю, кое-что удастся сделать, а зимой это поможет. А, может, и ты в гости пожалуешь, так будет чем и встретить. Вот как подумаю об этом, так и эти заботы делаются интересными. Об этом же в письме от Владика пишет Марыля, что она занимается заготовкой продуктов и говорит, что это неинтересно. Да и мне удивительно, что я сам раньше, не занимаясь этим, думал, что это неинтересно. А вот и не так выходит. Всякое дело может быть интересным, если делать его с интересом, с душой. Думаешь, что может быть интересного в покупке, скажем, картошки, а когда вспомнишь наши разговоры насчёт жизни и сохранения здоровья, так, купив её и неся домой, чувствуешь, что ты купил этим и несёшь своё здоровье, что ты купил и несёшь свою жизнь. <...> Узнавал я также про ход твоего заявления, но пока что ещё ничего неизвестно. Шеф сказал, что насчёт педагогической работы послал он запрос в Вятку и, видимо, до 1 мая будет ответ5. Жду первого. <...> Про квартиру тоже думаю. Ищу. Если нашлась бы сносная, так переехал бы. А ища, может, что и найду со временем. Если к этому всему добавить ещё, что также читаю Гёте, думаю, пишу, хожу на работу — так вот и будет небольшая картинка того, как я живу теперь.
Слободской, 06.09.1931 г.
<...> Был я сегодня в инспекции народного просвещения, спрашивал про назначение. Есть место преподавателя литературы и языка в педтехникуме. Сказали, что завтра дадут окончательный ответ. <...> Если дадут назначение в педтехникум, переезжай обязательно.
Слободской , 24.09.1931 г.
<...> Был я у шефа. Выезд в Вятку не разрешил. Так что, любимая, на встречу в Вятке не рассчитывай. Буду ждать здесь, в Слободском. Ждать тебе в Вятке поезда долго не придётся. <...> Открытку Максиму Горецкомуя напишу6, а ты, если хочешь, чтоб он встретил тебя, дай ему телеграмму или напиши открытку. <...> Адреса Никифора (Чарнушевича. — Т. Д.) я не знаю. Так что ему писать не буду. А, может, жена Максима будет ехать вместе с тобой. Вот было бы хорошо. <...> Тут я встречу с подводой. Ах, как хочется вас хорошо встретить! Недавно тут открылся новый магазин, и есть детские игрушки. Завтра у меня выходной день, пойду и выберу для своих любимиц славных.
Антону Адамовичу7
Слободской, октябрь 1931 г.
Сердечное спасибо за поздравление. Всё же тридцать третий год — год эпический. Обычно с этим годом у героев народного эпоса кончались разные искушения, и начиналась настоящая деятельность. В этот год возвращались они из пустыни одиночества в гущу общественности. Мы же, наоборот, ещё только начали её проходить. Ведь перед нами лежит пустыня четырёх лет изгнания. И что особенного в этом положении, так это то, что самый перевал его попал на эту пустыню. В эти годы жизни я счастлив, что на мою долю выпала работа по превращению этой пустыни белорусского изгнания в животворный оазис для славы нашей родины. Я сердечно благодарю за поздравление с этим днём, мне хочется одного: чтобы наши пути и дальше шли вместе в ночь, её освещая, как шли до этого времени.
Владимиру Дубовке8
Слободской, ноябрь 1931 г.
Дорогой Владик!
Переживание ссылки есть переживание бытия изгнанной Беларуси, бытия на чужбине в форме определённого общественного установления. Уже то, что нам платят пенсию как ссыльному, говорит о том, что ссыльный — это такое же государственное учреждение, как и какой-нибудь нарком; это определённая государственная функция. Государство так же не может обойтись без ссыльного, как и без наркома. Это необходимость. Без ссыльного и государство — не государство. Для чего же нужен державе ссыльный? Для того чтобы иметь живое предостережение для масс — живое напоминание недозволенного державою, живой пример небытия для масс. Вот, мол, вам живой пример того бытия и небытия, к какому приводит непослушание государству и государственным людям. Ссыльный — это как живой плакат для масс с надписью «Не будьте такими, и вы унаследуете царство божие на земле». И выражение «это ссыльный» означает лозунг «Не будьте такими, будьте послушными».
С другой стороны, это одна из форм государственного невольничества и бесправия (зачёркнуто: «...это явная форма превращения человека в раба».). В этом, пожалуй, и всё значение ссыльного для нессыльных <...>
Язэпу Пуще9
Слободской, 27.05.1933 г.
Дорогой Язэп!
Вчера была годовщина «Узвышши» (литературное объединение. — Т. Д.), так помянем его добрым словом. Думаю, что и в изгнании мыслями и чувствами мы будем и дальше возвышаться на славу нашей родины и во вред всем нашим неприятелям. Надеюсь и от тебя услышать добрые слова, что не забросил ты своё творчество и работаешь дальше. Наверно, закончил уже своё начатое ещё дома великое творение. Прерви своё молчание хоть словечком изгнаннического привета! <...> Владя (Владимир Дубовка. — Т. Д.) на днях писал, что Жилка умер в марте месяце этого года10. Не удалось воспользоваться, к сожалению, правом повсеместного проживания в СССР, которое дали ему с 1 января этого года. Как хотелось ему доехать ближе до родного края, собирался переехать в Смоленск. Но нашёл покой (если это покой!) на далёкой стороне. Мы все здоровы. Дети уже большие, очень часто вспоминают Галю и Лялю, собираются им написать (ведь обе они уже ликвидировали свою неграмотность за эти годы). <...>
Слободской, 27.06.1933 г.
День добрый, дорогой брат Язэп!
Какая славная твоя открытка! Читая, казалось, что не обычная открытка в руках, а самая поэзия искрится в простых и тёплых словах дорогого друга. Какая радость, Язэп, читать тут, в краю голода и холода для духа, письмо, что подобно тёплому лучу весны во тьме безмолвного изгнания. Твоя открытка для меня — это знак того, что созрели в душе твоей «зёрна новых слов», что пробиваются они на свет, чтобы стать произведениями прекрасной поэзии. Если бы ты знал, как изголодались мы по родной нашей узвышанской поэзии! До того дошло, пишет мне Антон, что из-за этого голода начал он сам писать стихи, чтобы хоть чем-то утолить свою жажду по красивому слову. Язэп, я думаю, что прорыв твоего молчания будет прорывом молчания и в твоём творчестве. (Я же чувствую, что ты за это время ничего не писал, ведь правда?) От радости твоего письма хочется крепко обнять и поцеловать тебя. Собираюсь в письме написать тебе про свою жизнь тут и свои думки. Теперь же очень заняты огородом, в основном, уже закончили посадку, осенью, надеемся, будет подмога. О Жилке написал я открытку его хозяевам. Как ответят, напишу тебе всё подробно про него. <...>
Слободской, 27.08.1934 г.
Дорогой брат Язэп!
<...> Летом снялись мы всей семьёй. Хотели и вам послать карточку, но не уверены в твоём адресе. <...> Я работаю бухгалтером в Горте. Аня учительствует. <...> Адрес наш: Слободской, Демьянка, Советская, 20.
Анне Ивановне Бабареко
Киров, 24.02.1935 г.
<...> Вчера я купил Лорочке и Лялечке книжки «Гулливер у лилипутов», «Сказки про зверей» и «Сказки Пушкина». <...> Завтра вышлю бандеролью.
Киров, 26.02.1935 г.
<...> Собирался я наведаться к вам 1 марта, да не удастся, будет проходить инвентаризация наших складов, мне придётся принимать в ней участие.
Живу я по-прежнему. Вечерами временно хожу на вечерние занятия и некоторое время придётся ещё ходить в связи с работой по ликвидации дебиторов. Сегодня сказал главбух, что эта работа будет оплачена. В работе проходит всё время. Ходить никуда не хожу. На квартиру приходишь уже усталый и сразу идёшь спать. <...> Очень хочется домой, видеть вас, говорить с вами. Грустно мне тут без вас.
Киров, 06.03.1935 г.
Любимая Анечка!
Собирался я сегодня быть у вас, но не отважился идти против шефского запрета поехать в Слободской. Хоть, впрочем, этот запрет совсем бессмысленный и глупый и свидетельствует только о тупой жестокости того, кто этот запрет учинил. Сам по себе этот запрет не стоит того, чтобы обращать на него внимание. Но то, чем и как он был обставлен, вынуждает его расценивать как акт булавочного укола тупого чинуши.
Вчера часу в 12-м я позвонил в НКВД и вызвал к телефону некоего Свечникова. Просил я его разрешить мне поехать в Слободской на один день к семье. Он ответил, что этого вопроса он решить так не может, что требуется, чтобы я сам пришёл туда. После работы я пошёл в комендатуру и передал свою просьбу дежурному коменданту. Тот позвонил снова тому же Свечникову. Этот приказал, чтоб я подал письменное заявление. Заявление было подано тут же, и ответ был дан минут через пятнадцать: «отказано».
Вот именно этот момент — требование письменного заявления и потом отказ в его исполнении, этот момент и обращает на себя внимание как момент бездушного и тупого чиновничьего отношения к самому заявлению. Зачем было требовать письменного заявления? Неужели нельзя было по телефону ответить: невозможно, если и вправду невозможно дать такую маленькую отраду ссыльному, как поездку к своей семье, которая живёт за 30 километров от него и разделяет вместе с ним его кару — ссылку? Зачем понадобился документ об отказе ссыльному, который отбыл уже больше 4,5 лет положенной ему кары, свидания со своей семьёй? Зачем потребовался этот булавочный укол? <...> Даже заключённым и то дают свидания. А тут?! Если б этот отказ был нужен для бдительности, то НКВД имеет достаточно сил и средств, чтобы проследить, что бы я делал, будучи в выходной день в Слободском. <...> Это говорит о некой беспричинной мести, которая граничит с издевательством в отношении ко мне. Это, во всяком случае, не делает чести работнику НКВД и не представляет его заслуги в деле охраны государственной безопасности. <...>
Хоть и не заслуживает самый этот факт того, чтобы о нём много говорить, но всё же нельзя обойти молчанием проявление такого тупо-жестокого чиновничье-пришибеевского отношения к ссыльному человеку и его семье, какое довелось встретить в этом чинуше из НКВД.
Анечка и любимые детки, не грустите, что я не приехал, и пусть вас обойдёт такая жестокость. <...>
Продавали у нас рыбу, купил, было, я 2 кило, хотел завезти вам, да так вот и не удалось.
Дом в г. Кирове по ул. Свободы, 109, где в ссылке жила семья Бабареко.
Фотография 1966 г. БГАМЛИ
Язэпу Пуще
Киров, 10.03.1935 г.
<...> Живу в подсоседях у Антося. <...> Cейчас читаем с ним Шопегауэра. Правда, понемногу, потому что за работой и света не видно. Дрянь эта бухгалтерская работа.
Анне Ивановне Бабареко
Киров, 07.04.1935 г.
Вчера были мы с Антосем в театре на «Женитьбе Фигаро». Вещь сама хорошая, играли некоторые моменты тоже хорошо. Недоставало единства стиля и игры, и много мелочей постановки портили впечатление.
12 апреля тут в кино будет идти детский фильм «Полесские робинзоны». Вот хорошо было бы, если бы Лора с Лялей наведались сюда ко мне.
Киров, 03.05.1935 г.
И снова я один тут. <...> Вот кончилась уже работа, и как бы хотелось с вами пойти погулять. Здесь куда меньше грязи, чем в Слободском. Сегодня я дежурю в своём учреждении до 7 часов вечера. Сижу в конторе, а перед глазами Лорочка и Лялечка.
Киров, 11.06.1935 г.
<...> Открылся тут обувной магазин, но такие огромные очереди, что не подступиться туда.
Киров, 12.06.1935 г.
<...> Анечка, ты хорошо сделала, что отдала себе шить платье. Материи тут никакой нет нигде. <...> Детям, Анечка, пальто нужно отдать шить в Слободском. Тут есть одна артель, и та так загружена работой, что уже и не берут заказы до июля.
Язэпу Пуще
Киров, 13.08.1935 г.
<...> Я писал тебе о прибавке двух лет мне и некоторым другим. Недавно получил письмо от Владика (Дубовки. — Т. Д.) с такой же грустной вестью: добавили и ему два года. Что это всё может значить, кто его знает. Обидно делается за эту прибавку.
<...> Я тем временем обосновался, не знаю, надолго ли, в Кирове. Семья переехала в последних числах августа. Живём пока что в маленькой, десятиметровой комнатке вместе с Антосем (Адамович. — Т. Д.). Теснота страшенная. Антон так даже перебрался уже спать на вышку. Часть вещей оставили на квартире у Дунько11, часть разместили на вышке. Ты же знаешь, наверное, что моя из Минска забрала все вещи, вот теперь и таскается с ними с места на место. Говорю — таскается, потому что мне выехать в Слободской к семье не разрешили, и Аня должна одна перебираться. Хорошо ещё, что это недалеко и что удалось всё перевезти на машине. Теперь уже, когда доживём до вольного времени, вещи будем ликвидировать и переезжать будем, так сказать, налегке. Всё же хорошо, что переехала семья. Успокоилась и Аня, и дети. Замучились было без батьки. А они же очень уж убиваются по мне. Когда пришла телеграмма из Анапы, я писал Ане, чтобы ехала туда, и когда дети про это узнали, то при всём их желании увидеть море и пожить около него, наотрез отказались ехать туда без «папика». Теперь все вместе. Дети ходят в школу: Лора — в четвёртый класс, Ляля — в первый. Аня работает во вспомогательной школе помощником директора по учебной части и имеет недельных 14 часов литературы и языка в этой же школе. <...> Твои письма скрашивают серость изгнания.
Письма жене Анне Ивановне, дочерям Элеоноре и Алесе из кировской тюрьмы12
01.06.1938 г.
<...> Посылку вещевую я получил 27 мая и, признаться, пожалел твоих, Аня, забот, потому что вещи эти мне не нужны, а табак я не курю вот уже 10-й месяц. Жаль, что ты не послала никаких продуктов. <...> Передай побольше сухарей, сала, сахарного песку, сухих фруктов, масла, луку, чесноку. <...>
10.06.1938 г.
Милая моя доченька Лялюся!
Как много радости принесло твоё письмо твоему таточке! Какое счастье иметь такую славную дочушку, как ты, Лялюся! Я так всегда и думал, что перейдёт моя Лялюся в 4-й класс с премией. И как радостно теперь узнать, что Ляля не обманула моих надежд13.
11.06.1938 г.
Милая моя дочушка Лёлечка!
<...> Вчера, Лорочка, я получил от Вас письма, и этот день останется в душе моей как самый счастливый день среди мрака моего заключения. Ваши письма меня так растрогали и взволновали, что я не мог их равнодушно перечитывать несколько раз, не мог о Вас думать без того, чтобы глаза мои не блестели слезами радости и счастья.
12.06.1938 г.
<...> Любимая Анечка, в заключении всё чувствуется более остро и переживается более глубоко. <...> Как я счастлив, Анечка, что за стенами моего заключения есть то святое, чистое и нерушимое в своей любви и преданности, чем являешься для меня ты с милыми нашими детками! <...> То обилие, разнообразие и богатство, какое было в передаче, разве не яркое выражение Вашего сердечного отношения ко мне и понимание моего и морального, и физического состояния. И Вы не ошиблись, когда так высоко его оценили — и духом, и телом я остался несломленным и чистым, каким был всегда. <...>
Сегодня, 15.06., нас вывозят из Кирова.
Алеся Бабареко:
Слово об отце. Каким его помню
31-й год. На моей памяти отец уже ссыльный. С нами его нет. Мама собирает вещи, чтобы ехать всей семьёй к отцу «в Вяцкую губэрню». Ярко пылает огонь в печке-голландке, что в большой комнате нашей минской квартиры. Сжигаются ненужные бумаги, летят в печку и сломанные детские игрушки. Я плачу, прошу маму сохранить эти игрушки. Пока отец в моей памяти отсутствует. Только из воспоминаний маминых и писем к отцу его друзей знаю, какой напряжённой творческой работой была насыщена отцовская жизнь в минский период, как он коротал своё время в окружении лучших друзей своих — Дубовки, Пущи, Жилки, Кузьмы Чорного14, Крапивы15, Бядули16.
Шикарный мягкий вагон, мы одни в купе. Хорошо устроиться в дорогу помогли маме её приятельница, учительница Елена Гавриловна Гарачун и её муж Пётр Степанович, работавший на железной дороге. Вся наша минская мебель «малым движением» тянется вслед за нами. Едем к отцу навсегда. Везём коробочку с яблоками папочке. Почему-то запомнился жёлтый, сияющий, как медь, пол в вагоне.
В Москве нас встречает, наверное, Феликс Купцевич17. В Вятке — красивый дядя Максим Горецкий. Объясняю ему, что едем к папочке, угощаю яблоком18. Помогает нам перебраться на местный поезд на Слободской.
Хорошо помню некоторые черты нашей жизни с родителями в Слободском, небольшом городке на реке Вятке. Живём на частной квартире у местной жительницы Анисьи Васильевны, хорошей женщины. Деревянный домик на два этажа: наверху — хозяйка, внизу — мы. В нашем пользовании небольшая кухонька с огромной русской печью да маленькая комнатка. Потолок такой невысокий, что наша мебель, обычного размера шкаф не умещается в доме и ждёт своего времени в хозяйском дровянике. Папа с мамой на работе (папа работает бухгалтером, мама преподает русский язык в школе). Мы с сестрой Лорой дома одни: она, пятилетняя, мне, трёхлетней, за няньку. Игрушек у нас — два тряпичных зайца, кукол нет: за кукол идут карандаши, мы одеваем их в платья из бумаги и устраиваем на жизнь во «дворцах» — сосуды под полотенцем на столе, где стоит и наша ежедневная еда — по стакану молока и краюхе хлеба. Иногда сестра делает «сухамесь» с толокном на воде. Вкусно! Можно из него ещё лепить какие-нибудь игрушки, а потом и съесть их.
А вечером с папой и мамой в сумерки, не зажигая лампы (электричества в доме нет), сидим все на диване и поём белорусские песни: папины любимые «Звезду Венеру», «Прилетели гуси из далёкого края», «А в поле верба», «Комарика», «В месяце сентябре», «Почему же нам не петь», «В барабаны крыш ветер бьёт». Мама поёт свои красивые гродненские, мы с отцом внимательно слушаем. Потом отец запевает «Не угаснут звезды в небе». У него очень красивый баритональный тенор, мягкий бархатный тембр.
В Слободском есть ещё ссыльные белорусы: Богданович Геннадий Васильевич19 с женой Любовью Николаевной, Маркевичи20, Аниховские21. Семьями посещаем друг друга. Особенно часто бываем у Богдановичей. В это время мы, дети, не ощущаем горького положения родителей, не знаем, когда отец ходит «на отметку».
Вскоре переезжаем на лучшую, более просторную квартиру из двух комнатушек, более-менее изолированную от соседей.
Зимний день... Всей семьёй идем на речку. Папа несёт тяжёлую корзину с выстиранным бельём. Мама будет его полоскать на речке (водопровода в доме нет). Вечером с папой идём кататься на санках.
Но однажды идиллия нашего существования в ссылке была нарушена. Случилась провокация, смысл которой тогда родители так и не поняли. У отца пропал портфель с большими деньгами, который он принёс домой из банка (под выходной день, наверное, опоздали выдать деньги в банке), чтобы раздать в рабочий день зарплату — это входило в его должностные обязанности. Портфель положил на шкаф, и вот его нет. Начали собирать по знакомым деньги, чтобы папе не сесть в тюрьму. И вот на какой-то день портфель вновь появился на шкафу, и все деньги в нём целые. Но после того комнаты свои, если нас не было дома, мы всегда держали запертыми.
34-й год. Опять нет с нами папы. Его, а также Богдановича перевели отбывать ссылку в областной город Вятку. Получаем от отца открытки, личные и для нас с Лорой. Отвечаем отцу на них уже сами. Однажды, с разрешения соответствующих властей, отец наведался к нам в Слободской. Привозит нам по красивой кукле, переводные картинки. Лора выбрала цветы, мне достаётся Москва в картинках.
Переезжать к отцу нам некуда. Живёт он в маленькой комнатке вместе с Антосем Адамовичем, которого перевели из Глазова в Вятку раньше отца. Отец ждёт окончания срока ссылки, мечтает перебраться в тёплый край, письменно договаривается о работе в Анапе учителем в школе. Но срок ссылки продлён вдруг ещё на два года. Надо устраиваться в Вятке.
А тут ещё на нас свалилось такое лихо. После перевода отца из Слободского отбывать ссылку в ВяткеКирове нашу семью начали заставлять уехать из квартиры в совсем плохое помещение — в комнатку, что находилась в бывшей конюшне или каретнике внизу нашего дома. Начал эту кампанию председатель райжилсоюза Ситников, шантажируя маму, что если не съедем сами, то приведёт людей и выкинет на улицу вещи. И, действительно, приводил, когда мама была на работе, четверых милиционеров.
13.05.1935 г. мама открыткой сообщает отцу, что нас жилсоюз хочет переселить вниз в комнату Тазициновых. 18.05.1935 г. пишет отцу: «Появились 6 человек, чтобы поселить вместе с Граней».
Отец очень скучал без семьи. Приезжал к нам, когда давали разрешение, но это не всегда происходило. Часто мама ездила к отцу, оставляя нас под присмотром квартирной соседки, одинокой пожилой женщины Михеевны, иногда и нас брала с собой. А как начались неприятности насчёт квартиры, мама стала бояться, что, если мы все уедем навестить отца, без нас чтонибудь совершат. В открытке от 15.06.1935 г. пишет ему: «...ко мне опять приставали с квартирой... Всем нам вместе ехать не приходится, всё же квартиру одну оставить нельзя». Бывало и так, что девятилетняя Лора одна навещала отца, который встречал её в Кирове на вокзале, а в поезд в Слободском её мама сажала с какойнибудь знакомой спутницей.
Когда мама на все эти провокации не поддалась, Ситников начал, сфабриковав фиктивный акт на несуществующие «излишки» площади в нашей квартире, выселять нас через суд по иску райжилсоюза. 16 июля 1935 года маме сообщают о том, что народный райсуд вынес решение о выселении нас из квартиры. В нашем семейном архиве сохранилась написанная рукой отца кассационная жалоба в Кировский краевой суд. Наверное, благодаря помощи отца, до своего переезда к нему в Вятку-Киров мы оставались жить в нашей квартире по улице Советской, дом 20. Но всё это ускорило наш отъезд из Слободского. Не ожидая, когда решится вопрос с квартирой в Кирове, переезжаем к отцу.
Антон даёт всем нам приют в своей маленькой комнатке на улице Степана Халтурина, 851. Спим вповалку на полу. Родители ищут квартиру. Закончился срок ссылки Максима Горецкого, он уехал жить в Смоленскую область. Вскоре к нему переедет вся семья. Не получится ли так, что власти разрешат поселиться в освободившейся комнате. С большими трудностями, но так и получилось. Снова мы все вместе, и имеем своё жилье — большую 30метровую комнату в бывшем купеческом доме по улице Свободы, 109. Но время уже другое. Вскоре начинаются аресты. Мы, дети, знаем: отец ходит «на отметку в серый дом», и волнуемся вместе с матерью, если его там задерживают больше, чем обычно.
Уже так свободно, как в Слободском, нам не поётся. Переборки в доме тонкие — каждое слово слышно соседям и, в свою очередь, от них нам. Но отец находит для нас интересные занятия. Читает с нами стихи Купалы, Коласа, Богдановича, повести Бядули, Кузьмы Чорного.
Белорусские книги, часть которых подарена отцу авторами, отцовские рукописи, журналы «Узвышша», что были изданы во время работы в нём отца, много минских фотографий белорусских писателей и общественных деятелей, узвышайцев и молодняковцев (членов литературного объединения «Молодняк». — Т. Д.) мамиными заботами были перевезены из Минска в Слободской, а потом в Вятку. Таким образом, у нас сохранились и купленные в Минске родителями раритеты — дореволюционные издания Носовича, Шейна, Карского.
Так вот, вечерами мы с сестрою нетерпеливо ждали отцовского прихода с работы, чтобы сесть с ним за интересные занятия. Помню, что переводил нам «с листа» сказку Гёте «Рейнеке Лис». Читал нам отрывки из неадаптированного издания «Дон Кихота», рассказы Киплинга, что купил для нас. Очень любил покупать для нас книги. На новогодний праздник учил мастерить игрушки для ёлочки (тогда только первый год разрешили это дело, и игрушек ещё не производили достаточно).
Как выглядел в это время отец? Одеваться любил, в основном, в тёмную одежду: чёрное пальто, мягкая чёрная кепка, чёрный с искрой костюм, тёмный галстук. Волосы носил довольно длинные. На лице всегда добрая, немного смущённая усмешка. Помню, как к нам домой в воскресенье для доработки годовых отчётов приходили отцовские чиновники. Нам казалось, что в его присутствии люди както смягчались, что он и на других бросал отблеск своей доброты. Не помню, чтобы отец когданибудь повышал голос. Даже делал замечания за наши детские проказы очень мягко.
В семье и вообще в жизни на моей памяти отец был скромным и непритязательным. Лично на себя почти ничего не расходовал. А нам и маме любил что-нибудь покупать. Маме — платья красивые, и просил, чтобы она их во всякое время в доме носила. А если мама недоумевала, как в таком красивом платье печку топить, еду готовить — запачкается, он говорил: «Пойдём, второе такое же купим — одно в доме носи, второе береги "на праздник"».
И пальто, и костюм отцовские были куплены ещё в Минске. Когда мама говорила отцу, что время купить костюм, он спорил: «И этот ещё неплохой». Однажды мама взяла да и купила самовольно шерстяную материю на новый костюм. Не понёс шить: «Пусть лежит, пока этот изношу».
К еде отец был непритязательным — не потому, что «вкуса не понимал», очень нравилась ему крестьянская еда, что в Беларуси на праздник готовится. Но жалел маминого времени и, когда она спросит, что приготовить, говорил: «Что проще, что сваришь, то мы и съедим». А на выходной день иногда и скажет: «Не возись с готовкой, Аня, отдохни, пойдём все в столовую». А нам, детям, интересно, и мы отца с охотой поддерживали: «Действительно, пойдём...»
Очень мама смущалась, когда у неё на кухне какая-либо неудача. Даже расплачется. А отец утешал маму: «Что ты, Аня, вкусно!» — и ел с деликатностью, улыбаясь. Пусть и живот потом заболит.
На выходной день отец всегда встанет рано примус разжечь, чайник поставить. В магазин сходит, поесть кое-что купить. Нам сладости не забудет. «Ребята, Аня, вставайте, время поесть!» А если мама раньше его этим займётся, будит нас: «Ребята, "на кулачки"»!" Любил нас, шутя, парнями называть, особенно если захочет «в бокс» поиграть. Не хватало ему парня в семье...
В знойные летние дни, во время отпуска родителей, обычно направлялись мы всею семьёй за город, на другой берег речки Вятки — играть в красивом большом лесу. А потом, как нагуляемся, возвращались к речке, шли на пляж загорать, купаться. К этому времени относится такой случай. Уже была я большенькая и однажды, как были на пляже, впервые заметила на отцовской спине какие-то два больших взрытых пятна. Формой и видом они мне напомнили огромные оспины, что прививают детям, (такие, но крошечные, я видела у себя на руке). Так я и спросила у отца, почему ему прививали оспу на спине. Он мне как-то растерянно ответил, что так вот случилось. Мама ничего не добавила. Потом, уже взрослая, я от неё услышала, что на отцовской спине это остались следы от пыток в польской тюрьме, куда его бросили пилсудчики, поймав в 1919-м или 1920-м году во время отцовского участия в партизанском движении против них. Гораздо позже узнала, какие пытки выдержал отец со стороны пилсудчиков.
К 75-летию до дня рождения Адама Бабареки Станислав Петрович Шушкевич прислал моей маме номер ЛІМ’а (журнал «Литература и искусство». — Т. Д.) с воспоминаниями о нём: «Мой литературный учитель» (ЛІМ, № 42, 18 октября 1974 года), подписав: «Анне Ивановне с глубоким уважением Станислав Шушкевич».
Между другими воспоминаниями с тех времён, когда С. П. Шушкевич учился у Адама Бабареки в школе рабочей молодёжи, записан такой случай. При выезде А. Бабареки с учениками за город кто-то из них заметил, что на плечах учителя то и дело сквозь белую ситцевую рубашку просвечивают какие-то красные звёзды. На вопрос ученика А. Бабарека ответил, что во время плена у белополяков пилсудчики ему вырезали на спине звёзды. Потом прочитала о том самом в рукописи В. Н. Дубовки с воспоминаниями к 70-летию А. Бабареки, которые в своё время не были напечатаны. Вот выдержка из них: «Здесь пришло новое зло — легионы пана Пилсудского, которые шли восстанавливать панскую власть на белорусской земле. В первых рядах борцов-партизан стоял и Адам Матрица. Однажды его и несколько друзей захватили в плен. Пытали, били, а после всего — вырезали на спине две пятиконечные звезды. Резали, не жалея — до самых костей. Да такие звёзды, что ладонь свободно размещалась в каждой из них, когда спустя годы раны зарубцевались. Вот такие награды получил Адам Антонович за свои революционные походы». (Владимир Дубовка «Многие лета живым, вечная память погибшим!...», 1969 г., Москва. Неопубликованная рукопись, подаренная В. Дубовкой семье Бабареко.)
Как отблагодарила советская власть Адама Бабареко за его участие в освобождении Беларуси от оккупации поляков, свидетельствуют его письма из советских тюрем и лагерей.
Не удивительно, что здоровье отца от всего пережитого было подорвано. Помню из времён вятской ссылки, что даже от необременительного физического труда, ускоренной ходьбы отец очень уставал, на лице его каплями проступал пот, появлялась одышка. Мама жалела его, поэтому ради пилки и рубки дров при заготовке их на долгую зиму нанимала людей. Когда папы не стало, в годы войны мы с сестрой, подросшие, сами пилили брёвна, а Лора даже и рубить дрова научилась.
За семью и людей, в судьбе которых он считал себя обязанным принимать участие, ответственность в характере отца была чрезвычайная. Из скромного бюджета ссыльного он никогда не забывал послать денег своей матери, которая жила с младшим сыном Игнатием в селе Слобода Кучинка. И мама тоже поддерживала отца в этом.
Открытка к отцу от 20.04.1935: «Послал бы ты матери рублей 20, да Проне» (Проня — жена старшего отцовского брата Антона, что спасался от преследования советской власти где-то на Украине). Помню ещё, как отец покупал и посылал ботинки для сына Антона Игоря. Обуви в то время купить было невозможно, поэтому приобрели спортивные ботинки с приклёпанными коньками. Эти коньки огромного размера долго лежали у нас без всякой пользы, ибо никому не подходили. А когда у Игнатия, председателя колхоза, случилась недостача, отец помог брату деньгами погасить её.
Живя в Слободском, отец узнал, что безнадёжно больному туберкулёзом Владимиру Жилке по решению НКВД (принятому в начале февраля 1933 года) разрешили покинуть место ссылки — суровый для его здоровья города Уржум — и выехать по своему желанию на юг СССР. Отец вскоре связался с тогдашним жителем Анапы Н. Бессоновым (письмом, направленным 10.02.1933). Письмо последнего от 02.03.1933, присланное вскоре им отцу в ответ, свидетельствует о доброжелательной готовности Бессонова помочь Владимиру Жилке устроиться в Анапе. Но НКВД опоздал — 01.03.1933 Владимира Жилки не стало. <...>
Каким был последний год жизни отца, что он чувствовал среди «ужаса и мрака» своего существования в заключении, свидетельствуют его письма к нам: два письма из кировской тюрьмы, два из лагерной пересылки да семнадцать писем из лагеря.
25-го июля 1937 года пришли за отцом. Было не очень поздно, мы с сестрой ещё находились у подруги на втором этаже нашего дома. За нами послали. В этот день мы видели отца в последний раз, не знали, что расстаёмся навсегда. <...>
Не стало отца 10.10.1938. Не дожил пяти дней до своего 39-летия. Ещё мы не знаем о том, шлём письма, деньги, посылки. Известие об этом нам принёс освобождённый из лагеря человек, фамилию которого нам, детям, мама не сообщила. <...>
Примечания
1 Энциклопедия земли Вятской : в 10 т. Киров, 1996. Т. 6 : Знатные люди. С. 29.
2 Илькевич Н. Н. Адам Бабарека: арест — лагерь — смерть. Расправа со ссыльными белорусами в Кирове в 1937–1938 гг. : док. очерк. Смоленск, 1999 ; Угасание. Письма Адама Бабареки из ссылки, тюрем и лагеря : материалы к биогр. / сост., вступ. ст., подгот. текста и коммент. Н. Н. Илькевича. Смоленск, 2001 ; Жаравин В. С. Ссыльные белорусские писатели в Вятском крае: Адам Бабареко // Вятская земля в пространстве исторической памяти : (к 110-летию ВУАК) : материалы Всерос. науч.-практ. конф., Киров, 11 нояб. 2014 г. Киров, 2014. С. 184–188.
3 Бабарэка Адам. Збор твораў у двух тамах. Вiльня ; Беласток, 2011. Т. 2 : Проза, паэзiя, фiлязофiя, публiцыстыка, запiсныя кнiжкi, дзёньнiкi, лiсты. С. 413, 414, 416–422, 425, 426, 429, 430, 433, 448, 449, 452, 460–462, 464, 467, 468, 470, 474, 476–480 .
4 Бабарэка А. Слова пра бацьку. Каким его помню // Скарыніч. Вып. 4. Мн., 1999 (на белорус. яз.).
5 Шефами Адам Бабареко называл сотрудников органов госбезопасности.
6 Горецкий Максим Иванович (1893–1938), писатель, общественный деятель. 18 июля 1930 г. арестован по делу «Союза освобождения Беларуси» и выслан на 5 лет в Вятку. После окончания срока проживал в Смоленской области. 4 ноября 1937 г. арестован. 10 февраля 1938 г. расстрелян. Реабилитирован в 1957 г. Подробнее см.: Дворецкая Т. А. Белорусские ссыльные в Вятском крае: Максим Горецкий // Герценка: Вятские записки : [науч.-попул. альм.]. Киров, 2015. Вып. 28. С. 148–165.
7 Адамович Антон Евстафьевич (1909–1998), литературовед, историк, прозаик, член объединения «Узвышша». Сослан по делу «Союза освобождения Беларуси» в Глазов, с 1934 отбывал ссылку в Вятке. Арестован в 1937, переведён в Минск. С 1943 — в эмиграции (Илькевич Н. Н. Адам Бабарека. С. 18–19).
8 Дубовка Владимир Николаевич (1900–1976), белорусский поэт, прозаик, языковед, переводчик, литературный критик. Лауреат Литературной премии имени Я. Купалы (1962). Член Союза писателей СССР (1958). Проходил по делу «Союза освобождения Беларуси», был сослан в 1931 году на 5 лет в Яранск, а затем переведён в Чебоксары. Летом 1935 г. срок ссылки был продлён на 2 года. В июле 1937 г. арестован во второй раз и осуждён на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В феврале 1949 г. арестован в третий раз и осуждён на 25 лет. После освобождения жил в Москве (Илькевич Н. Н. Адам Бабарека. С. 34).
9 Плащинский Иосиф Павлович (Язэп Пуща) (1902–1964), поэт, один из основателей литературных объединений «Маладняк» и «Узвышша». В апреле 1931 г. сослан в г. Шадринск Свердловской обл. С 1958 г. жил в Минске (Илькевич Н. Н. Адам Бабарека. С. 109).
10 Жилка Владимир Адамович (1900–1933), белорусский поэт, переводчик, критик. В 1930 г. арестован по делу «Союза освобождения Беларуси». С 1931 г. отбывал ссылку в Уржуме, где работал завхозом и преподавателем литературы в медтехникуме, затем учителем русского языка и литературы в школе № 1. Умер от туберкулёза, похоронен на городском кладбище. Реабилитирован в 1960 г. (Энциклопедия земли Вятской : в 10 т. Киров, 1996. Т. 6 : Знатные люди. С. 148–149).
11 Дунько Дмитрий Романович (1904 — после 1953), учитель; земляк и друг А. Бабарека. В 1931 г. сослан в Глазов, в 1934 г. переведен в Вятку, в 1937 г. арестован, в 1938 г. отправлен в исправительно-трудовой лагерь вместе с А. Бабареко.
12 В ночь с 25 на 26 июля 1937 г. А. Бабареко был арестован и заключён в кировскую тюрьму.
13 Из приказа Кировского облоно от 16 июля 1945 года: «Присудить золотую медаль окончившей среднюю школу в 1944/1945 учебном году Бабареко Алесе Адамовне, ученице средней женской школы № 5 города Кирова» (ГАКО. Ф. Р-2342. Оп. 1. Д. 290. Л. 237; информация А. Л. Рашковского).
14 Чорный Кузьма (наст. имя и фамилия: Николай Карлович Романовский) (1900–1944), белорусский писатель. Репрессирован; реабилитирован посмертно.
15 Крапива Кондрат (наст. имя и фамилия: Кондрат Кондратьевич Атрахович) (1896–1991), народный писатель Белоруссии (1956), академик (1950) и вице-президент (в 1956–1982) АН Белоруссии, Герой Социалистического Труда (1975); лауреат Государственных премий СССР (1941, 1951, 1971).
16 Бядуля Змитрок (наст. имя и фамилия: Самуил Ефимович Плавник) (1886–1941), белорусский писатель.
17 Купцевич Феликс Филиппович (1900–1938), белорусский литературный критик. Репрессирован.
18 Об этом эпизоде М. Горецкий писал жене 24 сентября 1931 г.: «14-го ехала с детьми Бабаречиха. Я встретил их и помог пересесть на Слободской. Девочкам дал по конфете, а они дали мне два больших яблока» (Максiм Гaрэцкi. Успамiны, артыкулы, дакументы. Мiнск: Мастацкая лiтаратура, 1984. С. 312).
19 Богданович Геннадий Васильевич (1885–1938?), педагог, редактор. В 1931 г. сослан на 5 лет в г. Слободской, в 1934 г. переведён в Вятку. Арестован 26 июля 1937 г. Любовь Николаевна при этом пыталась покончить с собой («схватила со стола нож, который занесла в грудь. Нож был отнят сотрудником НКВД»). Погиб в заключении (Илькевич Н. Н. Адам Бабарека. С. 26).
20 Маркевич Михаил Иосифович (1895–1934), педагог. В 1931 г. сослан на 5 лет в г. Слободской. Умер от рака (Илькевич Н. Н. Адам Бабарека. С. 108–109).
21 Аниховский Александр Георгиевич (1897 — после 1956), педагог, краевед. В 1931 г. сослан на 5 лет в г. Слободской, в 1934 г. переведён в Вятку. В 1935 г. арестован за отказ негласного сотрудничества, в 1936 г. сослан на 5 лет в г. Иваново (Илькевич Н. Н. Адам Бабарека. С. 108).
