Главная > Выпуск №29 > Воспоминания о Марии Дмитриевне Фищевой

Воспоминания о Марии Дмитриевне Фищевой

М. А. Фищев

Александр Владимирович Фищев (1875–1968) родился в д. Богородская недалеко от села Кумёны Вятской губернии. Нечасто так случается, что наследники ценят своих предков и все силы кладут на то, чтобы увековечить их память. При скромности А. В. Фищева и обстоятельствах его жизни мы бы не имели возможности устроить персональную выставку. Но в начале 1990-х годов дети — сын Михаил из Днепропетровска, дочери Екатерина из Саратова и Наталья из Малмыжа — передали более 40 произведений в Вятский художественный музей им. Васнецовых. Большинство работ художника-академиста экспонировались до этого в городах Старая Ладога, Казань, Днепропетровск, Саратов, Малмыж, Киров.

Главный пропагандист творчества отца Михаил Александрович, военный пенсионер, жил в постоянных хлопотах: выставки в разных городах, издание каталогов, воспоминаний, этнографических записок, дневников требовали финансовых затрат, а главное сил и здоровья. К тому же на глазах Михаила Александровича Фищева (1918–2002) город Днепропетровск, где хранилась главная часть коллекции, оказался за рубежами родины художника. Принятое тогда решение о передаче части наследия в Киров можно считать единственно верным. Только на родине могли вспомнить А. В. Фищева, сына николаевского солдата, благодаря своему трудолюбию закончившего в 1914 г. Императорскую Петербургскую академию и Высшие педагогические курсы при ней, а также Императорский археологический институт. На родине действительно его вспоминают. В Кирове персональные выставки произведений А. В. Фищева состоялись не обязательно к датам — в 1978, 1992, 2000 годах, нынешняя выставка — четвёртая.
Эти записи сделал при жизни сын вятского художника Александра Владимировича Фищева и его жены Марии Дмитриевны — Михаил Александрович. Он, в свою очередь, услышал рассказ матери о своей жизни незадолго до её кончины в 1969 году. Умирая, она рассказала то, о чём нельзя было говорить в советское время. Сын, получивший высшее образование, шесть лет отслуживший после войны в советской комендатуре в трёх городах северной земли Тюрингии в ГДР, переводивший речи Вильгельма Телля, профессиональный военный, не чуждый науке и искусству, потерял веру в благоразумное государственное устройство, будучи жителем постсоветской Украины.

Родилась Мария Дмитриевна Фищева 10 апреля 1885 г. в Петербурге в семье разбогатевшего ремесленника-скорняка Дмитрия Лазоревича Лазорева, шившего меховые шубы и шапки. Лазорев имел мастерскую, где, кроме него, работало ещё несколько подмастерьев. Он, вдовец 58 лет, женился на 29-летней девице Татьяне Семёновне, которая была очень хороша собой — высокая, статная, но бесприданница. Со слезами она вышла замуж за старика. Отца Мария не помнила, он умер, когда ей едва исполнилось два года. Причиной смерти отца послужило то, что во время пожара сгорела вся его мастерская, он полностью разорился, и с ним случился удар.

Ещё до разорения Дмитрий Лазоревич внёс вперёд деньги в пансионы на содержание детей, поэтому все дочери — Женя, Вера, Анна и Мария — учились и воспитывались в различных частных пансионах. Младшая Мария находилась в пансионе с 1893 по 1901 г. Воспитание было строгое — классные дамы, гувернантки. Помимо общего образования, которое поставлено было хорошо, обучали танцам, пению и рисованию. Её рассказы о пансионе напоминают повесть Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль».
Мария окончила пансион в 16 лет. Свою мать Татьяну Семёновну она помнила хорошо. Это была очень высокая, полная женщина, энергичная, с властным характером, строгая и требовательная. В 1905 г. она скончалась после заболевания плевритом в возрасте 64 лет. После смерти матери Мария поступила работать в столичный хор Бирючёва, в котором пела до 1913 г., пока не родилась моя сестра Таня. Заметив хорошие вокальные данные, Бирючёв предложил Марии поехать учиться пению в Италию с тем, чтобы после поступить на работу в оперу. Но сёстры, особенно Анна, отговаривали её.

Все сёстры вышли замуж. В 1912 Мария Дмитриевна стала женой художника Александра Владимировича Фищева, который успешно работал в художественной школе, гимназиях столицы, а также, имея свою мастерскую, выполнял частные заказы. Жили в достатке. В 1913 г. родилась Таня, в 1914 — Коля. С малышами нянчилась няня, девушка, привезённая из Кумён. Летом выезжали на дачи — Руново, Териоки, Старую Ладогу, а также иногда на родину художника — село Кумёны.


Фотопортрет А. Фищева. 1910­е гг.

Во время революции экономическое положение в Питере резко ухудшилось, поэтому вся семья выехала в Кумёны. Матери, горожанке, да ещё из столицы, было чрезвычайно трудно и тяжело привыкать к сельской жизни. В то время в Кумёнах процветали нищета, пьянство и невежество, народ, в основном, был неграмотный. Чтобы прокормиться семьёй, завели корову, коз, кур. Отец был загружен работой в школе и, как заведующий отделом народного образования, часто разъезжал по волости. Весь воз хозяйственной работы, особенно уход за скотиной, которую Мария Дмитриевна впервые увидела в Кумёнах, часто приходилось везти одной. К тому же она ещё в школе вела уроки пения. В минуты безысходности и отчаяния мама не раз подумывала наложить на себя руки. Только мысль, что дети Таня, Коля и я, родившийся в декабре 1918 г., останутся сиротами, удерживала её от этого страшного трагического шага.

Новый удар: в 1920 г. утонула в реке Кумёнке первенец Танечка. Еле-еле пережили это горе, как от кори скончался годовалый Витя. Уехали в Вятку. Здесь новые тревоги и заботы. Из-за сырой квартиры, где под полом стояла вода, заболел туберкулёзом Коля. Врачи посоветовали, чтобы спасти ребёнка, уехать куда-нибудь, где хорошая природа и климат.

Так оказались в городе Малмыже. Конечно, после Питера и Вятки этот провинциальный городок, основанный ещё при Иване Грозном, произвёл на моих родителей удручающее впечатление. Они никак не ожидали такого захолустья, такой непролазной грязи на улицах осенью, весной и скопищ мошкары, комаров летом.

В Малмыже найти квартиру было чрезвычайно трудно — с детьми никто не пускал. Наконец, нашли жильё у Рассихина в ветхом доме на втором этаже. Дом был настолько старый, что его в сильный ветер продувало, а зимой в комнате в ведре замерзала вода. В дождь крыша протекала, приходилось под капель с потолка подставлять вёдра и чугунки. Через год хозяева попросили освободить и эти хоромы.

Случайно купили дом с большим садом. Крыша в этом доме тоже протекала, пришлось папе покупать тёс и перекрывать кровлю. Так в этом доме и осели в Малмыже. Папа и мама работали, не покладая рук. Папа преподавал в двух техникумах, а мама вела пение в школе, а затем — в русском педтехникуме. Себя она зарекомендовала с наилучшей стороны. Ученики с удовольствием занимались на её уроках. Она организовала прекрасный хор, с которым часто выступала на концертах в районном Доме культуры.
В Малмыже в то время успешно работал народный театр. Папа в нём выступал как артист, гримёр и декоратор, а мама вела в спектакле всю музыкальную часть. К таким спектаклям она тщательно готовилась. По нотам в течение длительного времени разучивала с хористами музыку, соответствующую пьесе. Тут она не считалась с личным временем. Я п омню, как к нам на дом приходили девочки (одна из них — Валя Шмакова-Одинцова живёт сейчас в Нововятске). С ними Мария Дмитриевна разучивала дуэт Лизы и Полины из оперы Чайковского «Пиковая дама».

В Малмыже мама проработала 25 лет — с 1932 по 1958 г.: шесть лет — учительницей в школе, а затем 19 лет — в педучилище. На пенсию ушла, когда ей был 71 год. Характерно, что ещё в 1959 г., когда мама была первый год на пенсии, облоно снова приглашало её на работу в педучилище. Заработков мамы и папы не хватало, чтобы досыта накормить семью, а детей было четверо. Выручало только подсобное хозяйство.

Сколько я себя помню, всё время у нас была какая-нибудь скотина: была корова в Кумёнах, один год была и в Вятке. После того, как поселились в Малмыже, корову держали до самой войны, кроме коровы, — коз, телят, свиней. Были у нас гуси, кролики (ухаживал я), постоянно куры, а в последние годы завели уток — очень беспокойную и прожорливую птицу. Без скотины такой большой семье, как наша, было бы не прожить. Мама с пяти часов ежедневно крутилась, как белка в колесе: нужно накормить семью, скотину, собрать и продать яблоки и ягоды, из старой одежды сшить нам и себе какую-нибудь одежонку. И, кроме того, готовиться за пианино к занятиям в техникуме.
Наш сад оказался очень урожайным: в изобилии в нём созревали малина, смородина — красная и чёрная, вишня — ранняя и поздняя, разнообразные сорта яблок. Как только начинался летний сезон, мы всей семьёй во главе с мамой с раннего утра собирали ягоды, а потом продавали их на базаре. Сначала бойко торговал Коля. До отъезда в Ленинград, пока был в Малмыже, он шутками и прибаутками зазывал покупателей, а потом этим пришлось заниматься и мне.

Мама, в основном, торговала яблоками. С утра я нагружал тележку корзинами с яблоками, и мы с мамой шли на базар, в воскресенье — на большой, а в будние дни — на маленький, в центре города. В выходные дни в Малмыже были очень большие базары, крестьяне охотно покупали нашу продукцию: я подносил маме одну корзину за другой. А она, бедная, под палящим солнцем целый день голодная торговала яблоками.

Сейчас на всех углах и перекрёстках, а также на базарах парни и девушки, скорее всего студенты, стоят за лотками и торгуют всякой всячиной. Это ни у кого не вызывает удивления — торговля в порядке вещей. Но тогда, до войны, торгуя в Малмыже ягодами, я испытывал страшный стыд. Я боялся, что меня увидит кто-нибудь из учителей или одноклассников. Я был готов под землю провалиться, если бы это случилось. А Коля не стеснялся. Но каково было маме-учительнице торговать на базаре яблоками? Я думаю, что она переживала не меньше моего. К этому нас вынуждала тяжёлая жизнь. Выручка от проданных ягод и яблок была значительным подспорьем к нашему скудному бюджету.
В то довоенное время хлебопекарен не было. Каждая семья выпекала хлеб сама. Так же и у нас покупали ржаную и пшеничную муку на базаре. В квашне мама затворяла тесто и в русской печке выпекала круглые буханки, которыми мы питались по несколько дней.
Нам стало легче жить только с 1936 г., когда папа уехал в Ленинград и устроился работать в ЛенИЗО, художественную мастерскую, где художники писали копии с картин известных советских мастеров для музеев страны. Там папа зарабатывал очень хорошо. Необходимость содержать скотину отпала, остались только кошки и собаки.
Наступила война. Страшное горе обрушилось на всю страну, в том числе и нашу семью. В битве под Москвой в декабре 1941 г. погиб старший сын Николай, а от меня несколько месяцев не было никаких вестей. Наша часть находилась в окружении.

Мама не умела плавать, поэтому всегда боялась передвигаться на лодке по такой большой реке, как Вятка. Она из наших рассказов знала, какие на Вятке бывают высокие волны во время сильного ветра, не говоря уж о бурях. Превозмогая страх, она во время войны плавала с папой на утлой лодочке на Вятку, где они ловили подпусками крупную рыбу: лещей, судаков и стерлядь. Вспоминая маму, я восхищаюсь тем, как хрупкая женщина обладала такой огромной энергией и силой воли в преодолении выпавших на её долю трудностей и невзгод.

Выехать куда-нибудь из Малмыжа, хотя бы на две-три недели, — целая проблема: как оставить сад, животных? За свою жизнь в Малмыже мама покидала его только несколько раз: раза два до войны ездила в Ленинград к сестре Анне Дмитриевне (один раз со мной, а другой раз — с Наташей). После войны, когда уже не было никакой скотины, раза три мама приезжала в Саратов, к Кате, и дважды с папой — к нам, в Днепропетровск. Однажды я свозил маму на могилу Коли в деревню Часцы Звенигородского района Московской области. В 1965 г. снова посетили могилу Коли уже мама, папа, моя дочь Маша и я.

После войны родители доживали свой век в Малмыже, с ними жила моя сестра Наташа, а мы с Катей и нашими детьми ежегодно летом приезжали в Малмыж, чему были рады родители. С ними мы часто плавали на лодке на Вятку, там рыбачили, а в лесу собирали грибы.

В 1967 г., когда я с отцом пилил дрова, он мне сказал: «Мне уже 91 год, скоро мы с матерью отправимся к праотцам, я не знаю, кто из нас вперёд пойдёт. Я на 10 лет старше Маши, но у неё хуже сердце. Но запомни, Миша, кто бы из нас ни ушёл вперёд, через полгода уйдёт другой». Эти пророческие слова подтвердились. Он умер 6 апреля 1968 г., а мама скончалась 8 ноября того же года. Оба похоронены рядом на малмыжском кладбище. На похоронах папы мама шла до кладбища пешком. После похорон слегла и проболела до самой кончины. Мы принимали все возможные меры, но тяжкий недуг оказался неизлечимым.

Папа посвятил своей жене, моей матери, целый ряд живописных работ и множество рисунков. Его шедевры «Под белым зонтиком» и «В красном» хранятся в Кировском художественном музее им. В. М. и А. М. Васнецовых. Портрет «Под белым зонтиком» написан в первый год после свадьбы (1912–1913 гг.). Мы видим молодую женщину на фоне природы. Лицо её ещё ничем не омрачено, но чувствуется в её взгляде уверенный и твёрдый характер.

Портрет Марии Дмитриевны «В красном» написан через 10 лет, в 1922 г. Женщина спокойна, но во всём её облике, особенно во взгляде и плотно сжатых губах, чувствуется, что она перенесла тяжёлое горе, что жизнь её сложилась трудной. Об этом говорит и натруженная, с выступившими венами кисть руки и уже припорошенные сединой волосы. Этот портрет написан через два года после гибели старшей дочери Танечки и через год после смерти сына Вити.

В Малмыже у Наташи хранится прекрасный портрет мамы в белом платье, написанный в первый год после свадьбы. Кроме этого, у меня на стене висит её портрет дореволюционного периода, на котором она изображена со свечой в руке, видимо, читающей Библию. Целая галерея портретов Марии Дмитриевны посвящена последним годам её жизни. Из рисунков наиболее выразителен её большой портрет, вероятно, вятского периода; в альбоме имеется много рисунков, где она изображена одна или с детьми, в том числе и с Витей на руках.


Под белым зонтиком.
А. Фищев

Портрет Е. Д. Беляевой.
А. Фищев

Описывая жизнь моей матери, не могу не рассказать о судьбах её сестёр: старшей Жени, затем Веры и Ани. В художественном музее в Кирове хранится одно из лучших произведений художника — портрет Евгении Дмитриевны Беляевой. На портрете мы видим красивую женщину, явно принадлежащую к высшему обществу, на ней — прекрасный костюм, роскошная чёрная шляпа. Но взгляд и выражение лица говорят о её добром, отзывчивом характере. Это портрет старшей сестры Марии Дмитриевны — Жени (1916). В это время она была замужем за академиком живописи Академии художеств Василием Васильевичем Беляевым. Во время революции 1917 г. Беляев выехал за границу, кажется, в Париж. Он усиленно приглашал жену поехать с ним, но она отказалась покидать Родину. В голодном Питере прожить было невозможно, и она приехала к папе в Кумёны, где устроилась работать секретарём в волисполкоме.

Жила ли Евгения Дмитриевна с нами, думаю, что да, так как я очень часто общался с ней. Я не знаю, в чём причина, что моя тётя так горячо полюбила меня. Были тогда Таня и Коля, очень общительный и живой мальчик, но она больше всего ласкала меня, и все свои чувства бездетной женщины направила на меня. Как только я встречался с ней, вероятно, после работы, она обращалась ко мне с нежными словами, внимательно выслушивала мой детский лепет, рассказывала мне сказки и всячески занимала меня. Я отвечал на её любовь своей привязанностью и радовался, когда к нам приходила моя любимая тётя Кока, так я её тогда называл. И за что она полюбила меня, упрямого, страшно обидчивого мальчишку, я до сих пор не могу понять. Недаром в мой адрес говорили: «Эй, Федул, что губы надул?» Не было у меня, как у брата Коли, ни друзей, ни товарищей не только в Кумёнах, где я, конечно, был мал, но и в Вятке. Только в Малмыже появился хороший товарищ — Миша Максимов, с которым мы были добрыми друзьями до самой его смерти в 1966 г.

Моя любимая тётя Женя уехала в Ленинград лечиться, у неё обнаружили рак груди. Там её облучили, да так, что она умерла после лечения не от рака, а от чрезмерного облучения. Уже больная, она написала маме пару писем с нежными приписками ко мне. До сих пор я храню эти последние письма тёти Коки. Я очень плакал, когда узнал, что она умерла. До сих пор сохранился в моей памяти образ этой прекрасной женщины. Напоминает мне о ней и акварельный рисунок отца, сделанный через 10 лет после парадного портрета 1916 г. В этом последнем рисунке мы видим уже совсем другую Женю: она скромно одета и выглядит, как все женщины первых лет советской власти, такой я её и запомнил.
Мне кажется, что тётю Женю я любил даже больше, чем маму, которая всю свою жизнь страстно любила всех нас и ради любого из нас готова была на любые жертвы. Хотя всегда была строгой и требовательной к нам, детям. Я не чувствовал с её стороны каких-либо сантиментов и нежностей, да и ей, задавленной нуждой и безысходностью, было не до этого. Нежность она проявляла, когда укладывала меня спать и пела прекрасным голосом колыбельную песню, кажется, Чайковского на слова Лермонтова. Прошло уже столько десятилетий, я уже старый человек, но до сих пор в моих ушах звучит её чарующий и нежный голос: «Спи, ребёнок мой прекрасный, баюшки-баю, тихо светит месяц ясный в колыбель твою. Стану сказывать я сказку, песенку спою, спи, дитя, закрывши глазки, баюшки-баю».

Вторая сестра Марии Дмитриевны, Вера, тоже вышла замуж за художника Королёва (заметьте, что из четырёх сестёр трое вышли замуж за художников). Это объясняется тем, что у подруги Марии Дмитриевны по пансиону Евгеньевой часто состоялись вечеринки, на которые приходила образованная молодёжь — художники, музыканты и поэты. На этих вечеринках и познакомился художник Фищев с Марией Лазоревой, а художник Королёв — с Верой.

Жизнь Веры оказалась безрадостной и тяжёлой. Она была самой красивой из всех сестёр. Её портрет отец написал, видимо, ещё до замужества. Как мне рассказывала мать, Королёв бил Веру из ревности. Жили они в Каргополе Архангельской области, по всей видимости, очень бедно. Было у них два сына — Юрий и Виталий. Как-то, обучаясь в Ленинградской лесотехнической академии, я встретился с Юрием Королёвым, который в то время учился в Ленинградском электротехническом институте. Я приехал к своему двоюродному брату в общежитие в надежде познакомиться и подружиться. С помощью отца я был более или менее прилично одет: брюки, чёрный пиджак и жёлтые ботинки, которые я купил в магазине по ордеру, выданному мне в профкоме академии.

В общежитии я застал брата, который был очень плохо одет: рубаха из самотканого полотна, на ногах — лапти. Он, по-видимому, стеснялся своего вида и на сближение со мной не пошёл. Разговор был вялым, он явно тяготился встречей со мной, как я ни пытался завязать дружбу с ним. Я пригласил его в гости ко мне в общежитие, но он не приехал. Видя такое его нежелание не только к дружбе, но и просто к товариществу, я не стал навязываться на встречи и больше к нему не ездил. После войны я узнал, что Юра погиб на фронте. Его брат Виталий прошёл через всю войну, переписывался с моей сестрой Наташей, но примерно через год после войны она получила от него из военной части, где он служил в Восточной Пруссии, последнее письмо. Несколько раз писала Наташа в эту воинскую часть, но так ответа и не получила.

Вера осталась одна, Королёв или умер, или погиб, она переехала в город Канаш, через который я часто ездил из Москвы в Малмыж. Несколько раз собиралась Мария Дмитриевна поехать в Канаш, но хозяйство не отпускало, а Вера на приглашение приехать в Малмыж не откликнулась. Так и не встретились сёстры.

Младшая сестра Нюша жила со своим мужем Борисом Дмитриевичем Дмитриевым в Ленинграде, примерно по тому же адресу, где сёстры жили до революции. После окончания школы второй ступени мой брат Коля поехал в Ленинград, чтобы поступить в какой-нибудь институт. Он поселился у тёти Нюши. Но не тут-то было — детей «гнилой интеллигенции», так называли тогда работников интеллектуального труда, на пушечный выстрел не подпускали к высшему образованию. Для того чтобы поступить в институт, Коля год или два работал на заводе с дядей Борей. Там же, на заводе, как рабочий, он окончил рабфак и только после этого сумел поступить в индустриальный институт.
Я помню, что тётя Нюша часто присылала нам в Малмыж посылки с вкусными продуктами: маслом, консервами, конфетами и невиданными нами апельсинами и манда-ринами. Когда я учился в 7-м или 8-м классе, мама поехала со мной в Ленинград к Нюше. Я не помню, сколько дней мы были у тёти Нюши, но пребывание там мне не понравилось. Жили они в квартире, сделанной из кирпичного сарая, а не в одном из тех двух деревянных двухэтажных домов, построенных или купленных стариком Лазоревым, в котором до замужества жили Нюша, Мария и Вера. Сарай этот был, вероятно, дровяником при тех двух домах.

Комната, куда мы вошли с мамой, была загромождена какой-то мебелью: столами, шкафами и ящиками. Тётя Нюша встретила, как мне показалось, недружелюбно. На меня она кивнула, спросив: «Это Михаил?» На этом её интерес ко мне исчерпался. Тётя Нюша была низкого роста, очень полная, если не сказать толстая, женщина, одетая в чёрное платье из «чёртовой кожи». Так называлась чёрная, чрезвычайно крепкая ткань, к тому же, платье на животе было засалено от постоянной работы на кухне. Сестры о чём-то спорили, плакали, что-то вспоминали. Я стоял и думал, как бы поскорее отсюда убраться. Помню, что мама получила от Нюши фарфоровый столовый сервиз с судком и другими принадлежностями, который мы и увезли в Малмыж. Несколько тарелок из этого сервиза сохранились там до сих пор.

Наверное, тётя Нюша была очень хорошей и доброй женщиной, Николай прожил у них несколько лет и никогда не жаловался на неё. Но у меня тогда сложилось тягостное впечатление, и я больше к ним не ездил, хотя и жил в Ленинграде четыре года. Папа тоже жил, но большого портрета Нюши не написал. Имеется только акварельный портрет в альбоме и небольшое полотно, где папа запечатлел тётю во время варки варенья где-то на природе, в саду. Не исключено, что портрет, если он был, мог остаться в семье Дмитриевых.

Муж Нюши, Борис Дмитриевич Дмитриев, чертами лица мне показался не русским, а, скорее, чухонцем или финном. Первый раз я встретился с ним, когда он привёз из Питера в Малмыж мамино концертное пианино фирмы «Беккер». Это пианино было куплено Марией Дмитриевной ещё до революции на деньги, которые она заработала в хоре Бирючёва. Это оказался высокий и очень мощный, но не толстый мужчина, который, наверное, весил тогда не менее 100 килограммов. Он поразил меня своей огромной силой. Дядя Боря один привёз, а до этого грузил и у нас разгружал ящик, сбитый из толстых досок, в котором в одеялах был упакован инструмент. Дело было зимой.
Он приезжал к нам в Малмыж в гости раз или два и мне очень понравился своим лёгким, общительным характером, в разговоре шутил и громко смеялся. Как-то мы втроём — дядя Боря, папа и я — поехали на лодке на Вятку. Дядя Боря сидел на корме, а я — на вёслах. На реке поравнялись с нами человек десять бурлаков-плотогонов, плывших на огромной завозке. Это дощатая лодка, которой на берег завозили якорь, когда причаливали плот к берегу на ночь. Под тяжестью дяди Бори корма нашей лодки довольно сильно осела. Вот один из плотовщиков кричит: «Эй, мужик, на тебя воробей сядет, так лодка на дно пойдёт!» А другой: «Поступай к нам в бригаду, будешь вместо ворота руками лот поднимать!» (Лот — большой камень, волочившийся на канате за плотом и удерживающий корму плота от отклонений в стороны.) Дядя Боря не растерялся и со смехом отколол такую шутку, что мужики хохотали, схватившись за животы.

Дядя Боря привёз всем подарки, а мне — маленькую дрель, которую я всю жизнь использую, также финскую шапочку с козырьком, пришитым сзади. Шапка мне не понравилась, я стыдился её носить перед товарищами. Не носил я и испанскую пилотку с кисточкой впереди по той же причине.

После войны я разыскал дядю Борю в Серпухове, писал во многие инстанции, пока мне не дали его адрес. Внешне он стал совсем другим человеком: передо мной стоял худенький седенький старичок — вот что сделала с ним блокада Ленинграда. В Серпухове он работал мастером на каком-то машиностроительном заводе. Дядя Боря поведал мне, что во время блокады Нюша умерла от голода. Он положил её на саночки, отвёз на кладбище и оставил там. Где и когда её похоронили, он не знает.

Борис Дмитриевич был полон всяких технических идей и проектов. Оказывается, он сконструировал механическую отвёртку, которая под нажимом рабочего сама заворачивает винты. Мне он рассказал, что работает над проектами «вечного двигателя». Один его проект: если прорыть от Москвы до Ленинграда тоннель по прямой и пустить по рельсам вагонетку, то она будет сама кататься между городами, как маятник. Я ему сказал, что уже сотни лет тому назад учёные доказали, что «перпетум-мобиле» построить нельзя, но его не убедил — он верил в осуществление своих маниловских идей. Больше я Бориса Дмитриевича не встречал, мы расстались навсегда.

Наш отец, выходец из самых низов народа, отдавший несколько лет своей жизни, чтобы внедрить в Кумёнах культурную революцию. Он открывал школы, библиотеки и клубы, но тоже оказался «гнилым интеллигентом». Уже в 1937 г., когда я оканчивал 10 классов в Малмыже, наша учительница истории Клавдия Александровна Иванова, кичившаяся своим пролетарским происхождением (она воспитывалась в детдоме и не знала своих родителей), приклеивала ярлыки известным ей интеллигентам. Так, во время урока она показала рукой на моего товарища Мишу Максимова и заявила: «Вот сидит сын врага народа, который, как эсер, был в 1920 году арестован и окончил жизнь в тюрьме. А его жена Татьяна Петровна у нас работает в школе учительницей». Действительно, Татьяна Петровна только год была замужем за отцом Миши, сын родился уже после его ареста, так что Миша никогда не видел своего отца. Татьяна Петровна, прекрасный преподаватель, пользовалась огромным уважением у учащихся, в то время как уроки Ивановой были не интересны.

Миша, сын «врага народа», во время войны ушёл добровольцем на фронт, в разведроте под Москвой был тяжело ранен. О его подвигах писалось во фронтовой газете. После окончания геологического института Михаил Максимов за открытие залежей урана, который был нужен стране, получил звание лауреата Ленинской премии. Позже работал в ЦК ВКП(б) в отделе геологии, а затем — секретарём ВЦСПС по геологии. Вот каков оказался сын «врага народа». Я пережил своего друга уже на 34 года.

Заканчивая краткое жизнеописание Марии Дмитриевны и её ближних родственников и знакомых, могу сказать, что моя мама всю свою жизнь мужественно, как она не раз говорила, несла свой крест. Тяжёлый, очень тяжёлый был этот крест.

Май, 2000 г.