Полвека назад

Т. К. Николаева

В последнее время в сегодняшнем обществе часто и охотно вспоминают события полувековой давности, которые потом наименуют «оттепелью». К счастью, у меня сохранилось довольно много записей тех лет, и я могу с уверенностью сказать, что мы чувствовали тогда эту оттепель. Молодые журналисты пробовали писать о том, о чём до 53-го года и думать-то боялись. И впервые за долгие годы, десятилетия, а то и столетия к руководителю государства стали относиться как к человеку, который волею обстоятельств оказался во главе нашей громадной и сложной страны, а не как к некоему мистическому посланцу неких высших сил. Я помню, как мы в редакционных кабинетах «Комсомольского племени» обсуждали внешность Н. С. Хрущёва и его приближённых, смеялись над манерами и языком высших партийных функционеров. Сколько ядовитых полуфольклорных текстов тогда рождалось по поводу намерения вождя засеять всю страну кукурузой — и анекдоты, и частушки, и целые поэмы. К сожалению, этого всего в моих бумагах не сохранилось. Как все молодые, я думала, что никогда не забуду того, что тогда было и злобой дня, и потрясающим развлечением. Но когда настали новые времена, сменились чиновники высших эшелонов власти, тогда возникли новые анекдоты, частушки, пародии, едкая сатира. Новые тексты захватили всё внимание. Но постепенно забылись и они. Но, к счастью, я как журналист записывала всё, что видела, слышала, где была, с кем говорила. Газетчику важно было иметь это всё в запасе — мало ли где и что понадобится.

Сегодня я хочу обратиться к одной такой записи. Она довольно полна и обстоятельна, вероятно, как я думаю, по двум причинам. Во-первых, относится она к началу марта 1963 г., а в газету я пришла 28 февраля, то есть это было одно из первых моих корреспондентских поручений. А, во-вторых, я уже заявила себя в качестве поэта, мои стихи печатались и в родной газете, и в «Кировской правде», а меня направили на собрание кировских писателей. Кое-кого я уже знала, о других только слышала, и мне, разумеется, было важно и интересно побывать на этом собрании и увидеть вблизи тех, чьи книги я постепенно начинала читать и анализировать.

К 1963 году оттепель постепенно шла на убыль. Эйфория по поводу разоблачения культа Сталина, подъёма целинных и залежных земель, начинавшейся (но так и не начавшейся) свободы слова, печати, уже прошла. Ещё оставалась надежда, что молодые, придя к руководству в городах, регионах, в стране, разовьют те зачатки демократии, которые, вроде бы, стали появляться. В годы оттепели в руководящих органах комсомола стали, хотя бы изредка, появляться независимые люди, начитанные, думающие и рефлектирующие. Но, как всегда бывало в истории, близость к власти, увы, не вдохновила молодых на новые подвиги демократизации, а вырастила из многих комсомольских вождей ещё более трусливых и подхалимствующих бюрократов. Власть умеет развращать, как и большие деньги. И молодёжные газеты, тогда все подчинявшиеся ЦК комсомола, после недолгого расцвета стали снова тускнеть и с раздражением должны были подчиняться цензуре, а цензуру представляли тогда люди малообразованные, недалёкие, бдительность которых вся основывалась на страхе и желании угодить начальству как можно более заметно.

Вот таким был 1962 год, таким же начинался и 1963-й.

В начале года в наших двух газетах ещё дышалось, вроде бы, недурно. В январе в «Кировской правде» появилась хвалебная рецензия на повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», М. М. Решетников рассказал о пребывании Маяковского в Вятке. 13-го февраля впервые в партийной газете появилась обширная подборка выступлений краеведов о Ф. И. Шаляпине, тогда исполнилось 90 лет со дня его рождения. То есть, оттепельные настроения ещё присутствуют.

Но появились и новые мотивы, связанные с усилением репрессий в отношении деятелей искусства, которые, по мнению власть предержащих, занимали неправильную позицию, отрицали социалистический реализм, увлекались новыми течениями в искусстве, которые в разгромных статьях назывались тогда то абстракционизмом, то формализмом, то мракобесием, то другими терминами, считавшимися оскорбительными. Хотя в искусствоведении абстракционизм, формализм — термины вполне привычны и определённы.

В центральных газетах, начиная с 1963 года, появлялись критические, а то и просто ругательные статьи, которые было обязательно обсуждать по всей стране и непременно поддерживать официальную точку зрения. Так и в наших газетах вынуждены были публиковать отзывы. Даже Владилен Кожемякин в марте 1963 г. выступил против Андрея Вознесенского. Вряд ли искренне, но он был заведующим отделом комсомольской жизни в редакции «Комсомольского племени» и поэтому обязан выступать с поддержкой линии партии.

Март 1963 года стал временем какой-то лихорадочной выступательной деятельности главы партии государства Никиты Сергеевича Хрущёва. Он встречался с деятелями литературы и искусства, выступал на совещании секретарей парткомов и начальников производственных колхозно-совхозных управлений РСФСР. Речь Н. С. Хрущева о сельском хозяйстве перепечатывали все газеты.

Вот на этом фоне в Кирове 8 марта 1963 года состоялось совещание кировских писателей, на котором я присутствовала по обязанности.

Тогда я была безмерно счастлива, что меня взяли в штат газеты. И, ничего не умея, я старалась компенсировать старательностью и точностью исполнения поручений. Я старательно записала речи кировских писателей, которых или не знала совсем, или знала очень мало. Сейчас, когда перечитываешь речи, иногда просто оторопь берёт — до такой степени образы некоторых выступающих не совпадают с образами тех, которых я узнала впоследствии, которых уважала, любила и с которыми дружила.

Первым выступал Исаак Соломонович Шур. Это самое длинное выступление. Думаю, что он просто был назначен докладчиком. Вот именно его выступление обескураживает меня больше других. Потом, когда я узнала Исаака Соломоновича довольно близко, когда стала бывать у него дома часто и с большим удовольствием, к которому часто обращалась за помощью и советами, я и представить себе не могла, что он вообще мог произносить подобное.

Сначала он сообщил информацию о том, что одна встреча главы государства была с художниками, а 7 и 8 марта широко были затронуты вопросы литературы. И. С. Шур говорил: «Речь Хрущева проблемна. Я проверяю себя и своё творчество в разрезе этой речи. Я никогда не понимал и не принимал в живописи абстракционизма. Я был на французской и американской выставках — в комнате смеха. Была там спираль, которая вращалась, и положен кусок: "Совесть, грызущая изнутри". Пикассо не написал же портрет дочери в абстрактной манере». И дальше он произнёс такой расхожий, такой банальный довод о том, что абстракционизм создан для того, чтобы отвлечь от социальной борьбы, от классовой борьбы. «Безыдейность — идея буржуазии». С изобразительным искусством более или менее ясно. А с литературой? Сначала Шур подтвердил, что речь Хрущёва своевременна. А потом сказал: «В литературе происходит дискуссионная и критическая возня. Многие стремятся во что бы то ни стало быть новаторами. А ведь чем точнее писатель найдёт художественную форму, отвечающую содержанию, тем выше качество созданного произведения. А у нас мы видим отрыв формы от содержания во имя новаторства». И дальше он обрушился на чрезвычайно тогда популярные произведения: «Апельсины из Марокко» Василия Аксёнова, стихи Андрея Вознесенского. Наиболее существенная часть речи относилась к театру, что естественно для драматурга Исаака Шура. А театр — такое искусство, которое наиболее жёстко привязано к своему времени. Сегодня те спектакли, которые критиковал И. С. Шур, мало кто и помнит. Но он всё же умудрился сказать: «Даже мой любимый Розов стал писать рассудочно, спокойно писать». То есть объяснился в любви драматургу, который тогда вовсе не был в фаворе у партийных бонз. Именно его пьесы стали основой для репертуара начинавшегося тогда «Современника». Именно в спектаклях по розовским пьесам наблюдалось наибольшее количество новаторства и наименьшая зависимость от руководящих указаний.

И заключил (закончил) своё выступление Шур набором дежурных лозунгов, уверением, что речь Хрущёва его утвердила и подкрепила в основных позициях, что в ней поставлены главные вопросы, и что она станет громадным толчком в нахождении своих тем, не забывая, что наша литература народна во многом.

Потом, когда мы стали друзьями, именно у Исаака Соломоновича я впервые прочитала многие стихи Цветаевой, тогда напрочь запрещённые, стихи Ахматовой, тоже не печатавшиеся, там, в доме Шуров, за чашкой кофе я услышала впервые имя поэта Николая Гумилёва. Там мы тоже обсуждали современную литературу и драматургию, но в абсолютно противоположном смысле, смеялись именно над теми, кто был прославлен партией и правительством, получал бесконечные награды.

Одним словом, речь Шура меня обескуражила, но только сначала. А потом я вспомнила бесконечные насмешки тех времён над суетной творческой жизнью, когда один и тот же человек вынужден был жить в трёх различных ипостасях: на трибуне он говорил одно, среди сослуживцев — другое, а в узком дружеском кругу — третье. Это была типично трибунная речь обязанного выступать на подобных обсуждениях.

Лев Михайлович Лубнин выступил следом и поддержал Шура. Но он стал говорить, скорее, о местной литературе. «В Кирове не пахнет абстракционизмом. У нас страшная беда — ползучий бытовизм, примитивное представление о нашей действительности». И дальше он приводил примеры того, как привязывают к современности давно навязшие в зубах штампы: просто пейзаж — это безыдейность, чтобы стать идейным, вписывают в пейзаж трактор и считают, что всё в порядке. Он утверждал, что современную тему мало выражать в современных деталях, важна современная мысль, современное чувство. «Это тоже опасность, — говорил Лубнин, — преподносить детальки, справочки о жизни вместо обобщений». Лев Михайлович даже стал спорить с теми, кто поддержал речи вождей в средствах информации, например, с неким В. Серовым, который утверждал, что у нас не может быть конфликта отцов и детей, ибо мы вместе строим коммунизм. Но ведь никогда в 18 лет человек не будет смотреть на мир так, как в 60, — считал Лев Михайлович. Разница в мировоззрении всегда будет, будет разница размышлений, даже темперамента. Затронул он и проблему положительного героя. А ведь, если вспомнить, то в ту пору книжные полки были заполнены томами с положительными героями — секретарями парткомов, райкомов, обкомов, директорами заводов и колхозов. А всё-таки всё время раздавались призывы создать современного положительного героя. Видимо, всё же чувствовали, что народу их искусственно надутые личности доверия не внушают. Но и Лев Михайлович признал, что разговор назрел, и обсуждение статьи Хрущёва пойдёт на пользу.

Алексей Иванович Мильчаков гораздо горячее поддержал речь вождя. «Рабочий не понесёт с базара Вознесенского! — воскликнул Мильчаков. — А у него уже и последователи появились, Соснора, например. У него стихи в журнале "Октябрь" № 1 1963 года — безобразие!»

И Леонид Владимирович Дьяконов начал как будто с поддержки, но сразу сказал, что такие творческие вопросы надо решать в работе. Он говорил: «Форма меняется. Сейчас трудно возвращаться к допушкинским стихам. Истинное новаторство начинается с изменившегося отношения к жизни», — говорил он, вроде бы, в русле начальственных мнений. А потом стал заступаться за молодых, которых в центральной прессе уже успели резко разругать. Он сказал: «Грехи Вознесенского меньше, чем грехи его эпигонов. Вознесенский талантлив. В наше сознание врываются моторы точных наук. Важно это глубоко увидеть и точно дать. Тютчев — хороший поэт, но его-то уж точно с базара не понесут. Дойти до широкой публики — дело сложное. Художественная точность — это не научная точность, а гораздо большая, более убедительная. Я только сейчас понял, что надо писать так, чтобы поняли. Для этого надо было пройти школу фольклора. У Евтушенко рифмовка — из частушек. Хорошо, что он её открыл нашему времени».

Неожиданно взорвался И. С. Шур, начал говорить резко и безапелляционно: «Посмотрите, каких "детей" выпустили литература и кино — кучку столичных "пижонов" выдают за нашу молодёжь. Травмированная, ущербная молодёжь!»

Юрий Петухов стал говорить о положительном герое. Он считал, что в революционное время, в годы коллективизации, в Отечественную войну враг был ясен, а сейчас формируется новый человек, но формируется не из массы, а из себя. Петухов сказал, что боится появления героя, в котором всё ясно.

Вот тогда я впервые увидела и услышала Евгения Дмитриевича Петряева. Евгений Дмитриевич сразу начал с примера. Он рассказал, что, будучи в Ленинграде, видел молодых, которые пришли поступать в университет. Они взахлёб читали номер «Юности» — так когда-то взахлёб читали «Современник» со статьями Добролюбова. «Я не сравниваю, — сказал Евгений Дмитриевич, — но картина похожая».

А ведь именно «Юности» и её авторам и досталось в пресловутой статье. В этом журнале начинали и Василий Аксёнов, и знаменитая четвёрка поэтов, с которыми, главным образом, сегодня и ассоциируется взлёт литературы в годы оттепели: Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина. Впрочем, эти авторы тогда охотно приглашались и другими журналами, их произведения мгновенно поднимали тираж любого издания. Именно тогда, 6 марта 1963 года, в «Комсомольском племени» впервые были напечатаны стихи Беллы Ахмадулиной из портфеля журнала «Сельская жизнь».

Современную литературу Петряев стал критиковать с неожиданной стороны. «Юной литературе, — сказал он, — не хватает целомудрия по отношению к женщине. Это не свойственно русской литературе. Было это всегда, но это всё же признак слабости. Сила нашей литературы всегда была учительной... Я думаю, — продолжил он, — Аксёнова надо ругать за пропаганду жаргона, а форма ломаная не так страшна».

И в заключение Петряев уж совсем начал говорить поперёк обсуждаемой статьи: «Кого у нас бьют? Тех, кто активно пишет. Молчальников не бьют. Надо снять шляпу перед тем, кто идёт в неизведанное».

Вот так было и потом, многие годы, когда уже и мне приходилось участвовать в различных навязанных общественно-политических обсуждениях. Дьяконов и Петряев всегда выступали так, словно их не очень интересовала официальная точка зрения. Они говорили о своём, волновавшем их в работе, в творчестве. И не боялись высказывать точку зрения, прямо противоположную начальственной.

Сегодня к термину «шестидесятники», который возник гораздо позднее самих 60-х годов и вовсе не в среде тех, кто ждал от наступившей оттепели поворота к демократии и свободе слова и печати, стали относиться подозрительно и даже осуждающе. Но надо помнить, что те, кто писал новые, непривычные стихи и повести, картины и музыку, сегодня стали классиками.

Разглядывая старые газетные подшивки, я, например, обнаружила, что именно тогда, в марте 1963 года, появились первые публикации молоденького солдатика, проходившего службу в Кирове, Вардвана Варжапетяна. Сегодня это известный во всём мире писатель. И он помнит, когда и как появилась самая первая его публикация.

Время всё расставило на свои места. Шестидесятники выдержали проверку временем. Но неразумно забывать атмосферу тех лет, о которой свидетельствует и нечаянно сохранившийся конспект выступлений кировских писателей. В газете «Комсомольское племя» отчёт этот был опубликован 20 марта.