Из писем Софьи Вацлавовны Заруской
Евгению Дмитриевичу Петряеву

«В августе 1923 года мы подплыли к городу Вятке. Высадились и поехали по Раздерихинскому мощёному спуску в город. Телега довольно медленно ползла в гору. Въехали на улицу Коммуны и, через некоторое время, остановились у ворот на нечётной стороне между улицами Ленина и Свободы. Там во дворе стоял деревянный особняк. Мы остановились в нём, в квартире доктора Н. И. Крестьянинова, где нам была отведена комната. В этом доме жил тогда и Луппов. Его сын Игорь учился потом с нами в одном классе. В доме Крестьянинова мы прожили недолго. Отец получил комнату в доме № 22 по улице Дрелевского во втором этаже, рядом с квартирой Аронсона.

С 1 сентября я поступила в 1-й класс школы им. Л. Б. Красина на улице Ленина, против Александровского собора. В школе преподавали два языка: французский (Н. А. Воскресенская) и немецкий (В. А. Рауш). Пение преподавала Л. И. Бровкина, бывшая оперная певица. Шефом школы был Л. Б. Красин. В школе им. Л. Б. Красина прошли самые счастливые детские годы до пятого класса, то есть до отъезда И. Г. Манохина, Е. Н. Чунихиной и В. А. Рауш. Позднее школа переехала в помещение Дворца Труда на углу улиц Герцена и Свободы. Здесь мы проучились по 8-й класс, включительно. Девятилетку закрыли» (ГАКО. Ф. Р-139. Оп. 1. Д. 79. Л. 30–36).

Из письма С. В. Заруско
от 2 июня 1978 г.:

«В 1941 году, после окончания института иностранных языков, я уехала из нашего города на работу в Вятско-Полянский район. Затем два года работала в Малмыжском районе, в селе Константиновка» (Там же. Д. 80. Л. 138).

Из письма С. В. Заруской
от 2 сентября 1978 г.:

«Новое здание драматического театра строилось “на задах” у прежнего. А он стоял на одной линии с улицей Коммуны. Берёзовый сквер перед ним был позади теперешнего в сторону художественного музея и здания музея краеведения. Зрительный зал был расположен с запада на восток. Сцена – на восток. Столетняя жизнь театра – это большей частью жизнь маленького театра. Для публики там был уютный зрительный зал приблизительно с 30 рядами партера, ложами бельэтажа, бенуар и литерными ложами у западного входа в зрительный зал, тремя рядами “мест у лож”, амфитеатром и двумя рядами галереи. Сцена освещалась рампой, софитами и прожекторами, установленными в служебных ложах и первом правостороннем ряду галереи. В антрактах зал освещался люстрой и уютными наклоненными лампами в стеклянных абажурах по сторонам бельэтажа и галереи. В те-атре было два фойе. Нижнее фойе для партера и лож, слева буфет и курительная комната. Верхнее фойе для амфитеатра и галереи. Внизу, у входа в фойе направо, красный уголок. Вход на сцену через дверь нижнего фойе и через дверь в конце коридора правого бельэтажа. Этой дорогой шли актрисы в свои уборные. Кабинет главного режиссёра – через коридорчик служебного входа нижнего фойе. Мастерская театрального художника под сценой. Все помещения для актёров были устроены без любви и заботы. Дощатые уборные с побелёнными стенами. Кабинет художника был неухожен и напоминал сарай. Кабинет главного режиссёра был более основательным помещением, но об одном окне и обставленным без удобств. Я даже не помню, был ли там шкаф. Актёрского фойе не было. Все собрания и лекции для актёров проходили в фойе театра. Кабинет директора театра был направо от входа в вестибюль. Его окна видны на фотографии справа от главного входа. Внутренность театра была вполне европейской: зрительный зал, фойе партера, кабинет директора. Театр отапливался круглыми железными печами, окрашенными в чёрный цвет. В фойе – голландки кирпичные. Цвет зрительного зала был выдержан в светло-коричневых тонах. Стены были покрыты масляной краской. На сцене был вращающийся круг, была оркестровая яма.

Касса театра была направо от входа в амфитеатр. Над кассой висел план зрительного зала. Большим неудобством для актёров было отсутствие специального служебного входа. Им приходилось, особенно мужчинам, идти через все помещения для публики. Директором театра до 1931 года был Владимир Иванович Боцевич. После него директором был бывший администратор Григорий Константинович Лери» (Там же. Л. 139–141).

Из письма С. В. Заруской
от 3 сентября 1978 г.:

«Ивана Минеевича Сметанина я знала в 1939 году, летом. В Вятке-Кирове был чудесный дом отдыха “Быстрица”. Он отдыхал там летом с семьёй. А я ещё училась в институте.

Константин Степанович Сорокин – пианист. Приблизительно в 1936–1937 годах в концертных залах города Кирова появился одарённый мастер фортепьяно. Он часто выступал в Герценке, школе им. Тургенева, в актовом зале которой проходили в то время концерты лучших вокалистов и инструменталистов города, а также гастролёров. На концертах Сорокина бывали как учащиеся музыкального училища и музыкальной школы, так и страстные любители музыки. Мастерство Сорокина было так высоко, что известный в нашем городе отоларинголог В. Ф. Дзирне сравнивал его с Эгоном Петри. Константин Степанович исполнял Ф. Листа, Брамса, Бетховена, Ф. Шопена. Кроме того, он выступал в качестве аккомпаниатора в ансамбле с А. С. Ерёминым (баритон), исполнявшим романсы Шуберта, Бетховена, Чайковского. Сорокин преподавал по классу фортепьяно в музыкальном училище, которое располагалось против Дома офицеров. К нему перешли ученики А. У. Арамовича.

В первые годы пребывания в Кирове Сорокин болел и был помещён в психиатрическую лечебницу по улице Коммуны. Он доставлялся на концерты в сопровождении прикреплённого к нему студента пединститута Норкина. Он же сопровождал его на улицах. О боязни пространства Константин Степанович сам мне говорил. Сорокин окончил Московскую консерваторию по классу профессора К. Н. Игумнова и Ленинградскую консерваторию по классу профессора Л. Н. Николаева. В Кирове он готовился к научной деятельности и брал уроки иностранного языка.

Равной ему по чтению нот с листа была наша вокалистка Н. А. Морева. Её часто вызывали с урока, чтобы сыграть на два рояля с Сорокиным с листа сложные произведения. Константин Степанович работал в училище и в войну, по свидетельству М. В. Сухановой, которая была тогда директором училища. Вообще он был москвич.

Когда морозной зимой, в сопровождении Норкина, Сорокин пришёл для выступления у нас в Герценке, кое-кто из публики, очевидно, знал его положение. Некоторые девицы говорили вслух, что заметно его психическое заболевание, так как он, раздевшись, в ожидании своего выступления, сидит в перчатках. Он же, как и все пианисты, боялся остудить руки, тем более, после ходьбы по морозу.

В одном из концертов Сорокина в Герценке программу вела я. Иногда я входила в класс, где готовился Сорокин, садилась и слушала его игру, пользуясь его деликатностью. Константин Степанович просил меня найти ему преподавателя иностранного языка. Он был высокого роста, носил очки. Жил он во флигеле дома № 22 по улице Дрелевского, в котором мы прежде жили. Это напротив Центрального почтамта» (Там же. Л. 142).

Из письма С. В. Заруской
от 5 сентября 1978 г.:

«Морева (сценический псевдоним) Наталья Александровна родилась в Санкт-Петербурге в 1875 году в семье инспектора народных училищ Александра Дмитриевича Мохначева. В Вятку приехала в 1920-х годах из-за своих учеников А. С. Ерёмина и В. В. Трейтер. Была одинока. Умерла 28 декабря 1938 года и похоронена на Хлыновском кладбище. Н. А. Морева участвовала в концертах вместе с Л. В. Собиновым. Её ноты, по словам Р. М. Преснецова, есть в Герценке» (Там же. Л. 102).

Из письма С. В. Заруской
за декабрь 1978 г.:

«Ольга Ивановна Рупперт (Зубарева), моя приёмная мать, родилась в июне 1882 года в Одессе. Её отец – Иван Зубарев – химик. Мать – Александра Смирнова. После смерти отца мать с детьми переехала в Ригу. С детства Ольга Ивановна имела специальную учительницу по французскому языку. Эта учительница часто водила её в Домский собор на концерты органной музыки. Ольга Ивановна окончила 8 классов гимназии в Риге с педагогическим классом. В 1913 году она вышла замуж за Ивана Андриановича Рупперта. В 1938 году она приехала в Киров во вновь организованный институт иностранных языков» (Там же. Л. 154–157).

Из письма С. В. Заруской
от 2 марта 1979 г.:

«В брошюре за 1949 год “Областная библиотека им. А. И. Герцена” есть портрет и Таси Овечкиной с подписью – гардеробщица. Этим и кончилась вся благодарность нашему домовому. Прежде бы её отнесли к добрым духам дома. Как ей обязаны сам дом библиотеки, люди и книги! Тихо и незаметно живут и уходят прекрасные люди, а все думают, что всё или многое делается само собой. Это хлопотунья. Она жила в подвальном этаже флигеля с М. Зворыкиной и ещё одной уборщицей. Тася была одинока. Поэтому, может быть, всю любовь и заботу она вкладывала в библиотеку. Мы видели её лишь, молча, бесшумно и быстро снующую по лестницам, вестибюлю, коридорам и залам. В гардеробе её присутствие было ощутимо просто интуитивно – её лицо, глаза, движения. Это покой, доброжелательность, готовность, расторопность и полная незлобливость. Заметит малейший непорядок, сама, молча, всё исправит, принесёт, поставит, вытрет. А украшение и уют наших помещений – её гордость пальмы! Умерла она в интернате. Как-то нужно увековечить её память. Есть ли в библиотеке мемориальный уголок в каком-нибудь кабинете? Таких людей, как Тася, очень мало. А самое печальное, что они незаметны, но и незаменимы. В библиотеке она проработала не менее 30 лет. В 10 часов вечера, когда уйдёт последний читатель, Тася запирала дверь. И обходила здание. Осмотрев читальни, зал, кабинеты, хоры – нет ли забытых вещей – она входит в молчаливые тёмные хранилища. Включив свет, она осматривает каждый уголок. Закрыв кабинеты и спрятав найденные вещи, она убирает раздевалку. Поздно ночью уходит домой. Но было у неё заветное место в читальном зале – это кадки, где росли красавицы-пальмы, её питомцы. Изо дня в день она поливала, ухаживала, меняла землю, когда приходило время. 30 лет она служила этому дому, принимая близко к сердцу его беды и удачи. О своих питомцах она заботилась и тогда, когда уже не было сил работать – до 80 лет. Взгляни-те на пальмы, когда войдёте в большой зал, и вспомните Тасю» (Там же. Л. 40–41).

Из письма С. В. Заруской
от 4 марта 1979 г.:

«Году в 1937, наверное, когда все сотрудники библиотеки (Герценки. – А. Р.) только и делали, что выбирали из фондов вредную литературу, сюда относились и совершенно новые, недавно полученные издания М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. В. Гоголя и других, из-за имени редактора – в один из вечеров в отделе выдачи произошёл казус. Дело в том, что на некоторых курсах пединститута требовалась программная литература и создавалась очередь, ибо книги были всего в одном экземпляре. Поэтому их даже никогда не ставили на место, а держали тут же под прилавком. Получишь требование, заглянешь под прилавок, нет, значит, книга выдана. Эти книги при “чистке” фондов, разумеется, обошли, да их никогда и не было на месте. И вот, через некоторое время после выдачи одной из них (не помню названия, но помню её внешний вид) приходит студент и подает её библиотекарю, указав на левую сторону. Оказывается, годами выдавалось пособие с аннотацией Л. Троцкого! “Вредные книги” штабелями складывались в кабинете директора, но куда их отвозили, не знаю. Иногда у барьера отдела стоял контролёр, специально присланный, и проверял у читателей полученную литературу. В это же время у входной двери дежурила заведующая отделом и проверяла каждую найденную нами для читателей книгу. Но вот заведующая на секунду отвлеклась и мимо неё проскользнула, забыв показать книгу, одна девица, вновь принятая в библиотеку. Она с радостью бежала к читателю, так как ей удалось найти то, что требовалось. А это с ней бывало нечасто. Читатель с удовольствием берёт долгожданную книгу и… о ужас! Рядом стоящий общественный контролёр читает под заглавием одно из имён заклятых врагов. Девицу-библиотекаря, кажется, сняли с выдачи и перевели на расстановку. Что было с заведующей, не помню. Она была членом партии. Вот в этом и кроется причина многих роковых перемен в библиотеке, как мне думается теперь. Но жизнь библиотеки была прекрасна. Большая часть любила и свой труд, и книги, и читателя. Отношение к его запросам было внимательное, участливое и требовательное к себе. Я особенно любила наблюдать работу справочного отдела в каталожной комнате. Требуемую книгу искала вся библиотека.

Очень приятными событиями были лекции для читателей в большом зале библиотеки. И среди них, конечно, Константина Владимировича Дрягина. Я часто слушала его не только в библиотеке, но и в библиотечном коллекторе, где он делал обзоры книг для библиотек города. Манера изложения была у него очень приятна. Отточенный язык, простота и законченность формы были благоприятны для восприятия и усвоения. Читал он непринуждённо, как будто вёл беседу в узком кругу друзей. Оценку фактов давал свою. Безусловно, он комментировал предисловия, как авторские, так и редакционные. Мне больше всего запомнилась его работа “Герцен в Вятке”» (Там же. Л. 19–20).

Из письма С. В. Заруской
от 24 мая 1979 г.:

«Если мимо Богословского кладбища (там ныне клуб им. 1 Мая) спуститься в долину завода 1 Мая, перейти пути, то вы выходили в молодой хвойный лесок. Из него, по плотине между двумя прудами, в другой лесок. Воздух … упоительный. Но, если эти спруты всё вырубили и поставили железобетонные курятники, то, конечно, всё ушло» (Там же. Л. 92–93).

Из письма С. В. Заруской
от 23 февраля 1980 г.:

«Я Вам ещё не сообщила, что дочь Сергея Яковлевича Столбова – Галя Столбова – от его брака с Тамарой Степановной Якубовской, живёт в Ленинграде. Она занимается мини-скульптурой и дружит с Ф. Г. Шпак» (Там же. Л. 67–68).

Из письма С. В. Заруской
от 13 апреля 1980 г.:

«Стоит ли ещё особняк по улице Свободы после улицы Халтурина, против планетария? Где жила семья князей Куракиных, высланных в Вятку в 1920-е годы» (Там же. Л. 59–60).

Из письма С. В. Заруской
от 24 мая 1980 г.:

«Леонид Витальевич Собинов пел у нас в “Аполло” летом 1933 года. В тот год Вятка была в дыму. Даже солнце едва пробивалось сквозь дым. Горели леса.

Из Ленинграда Ю. Р. Борисова написала, что на месте почтамта стоял деревянный дом Кардакова. В Гражданскую войну там был трибунал 3-й армии, а рядом, к Московской улице, был сад» (Там же. Л. 54).