Главная > Выпуск №22 > Воспоминания педагога Н. П. Борисова о 1920–1930-х годах

Воспоминания педагога Н. П. Борисова о 1920–1930-х годах

В. Б. Помелов

Хотелось бы рассказать о замечательных людях, внесших свой неповторимый вклад в развитие и укрепление нашей Родины. В конце 1980-х гг. автору этого материала, в то время проректору по заочному обучению Кировского государственного педагогического института им. В. И. Ленина, было поручено руководить работой по созданию музея нашего вуза.

Приближалось 75-летие со дня его основания в 1914 г. Была выпущена юбилейная книга, проведены торжественные встречи, открыт мемориальный зал, к настоящему времени, увы, отслуживший своё и заменённый более стильным и эстетически более совершенным музеем.

Так вот, в те годы мной и директором музея пединститута Инной Александровной Воробьёвой был собран немалый материал: воспоминания ветеранов, фотографии. Со многими заслуженными людьми, некогда работавшими в нашем институте или окончившими его ещё в 1920–1950-е гг. мы встречались, переписывались. Эти письма, встречи, воспоминания послужили импульсом к созданию книги «Педагоги и психологи Вятского края» (Киров, 1993).

К замечательным ветеранам КГПИ, с которым нас связывали тёплые отношения, относится Николай Петрович Борисов. Он родился 23 апреля 1908 г. в д. Городищенская Устьевской волости Красногорского уезда Северо-Двинской губернии (ныне Архангельская область), а скончался 3 ноября 1992 г. в Ленинграде, где жил многие годы. Наше общение продолжалось несколько лет. В течение этого времени я получил от Н. П. Борисова несколько десятков писем. Эти письма и легли в основу главы «Такой он увидел старую Вятку…», вошедшую в упомянутую книгу.

Н. П. Борисов не дожил до выхода книги, в которой, к сожалению, неточно указана дата его смерти. После кончины Николая Петровича переписка продолжилась с его вдовой Марией Ивановной, выражавшей мне в своих письмах горячую благодарность как автору книги. Николай Николаевич Парфёнов, известный ленинградский журналист, друг Н. П. Борисова, также прислал автору книги исчерпывающий отзыв, по достоинству оценив как её сильные стороны, так и недостатки. Центральная педагогическая пресса, в частности журнал «Педагогика», и местные издания («Вятский наблюдатель», «Вятский край», «Вести») также откликнулись позитивными отзывами. При этом в личных беседах некоторые журналисты отмечали, что именно материал о Борисове удался автору более всего. Я согласен с таким мнением. Но в этом огромная заслуга, прежде всего, Н. П. Борисова, предоставившего в моё распоряжение немало интересной информации о своей жизни.

Н. П. Борисов

Рассказчиком Н. П. Борисов оказался замечательным. Тем не менее, стоило немалого труда убедить его напечататься в газете «Вятский край». В номере газеты от 25 июля 1991 г. вышла его статья под названием «В Вятке годов двадцатых». Статья небольшая, но содержательная. Кировская городская газета «Выбор», ныне уже не существующая, в своё время предоставила мне свои страницы для обширного материала о Н. П. Борисове.

Но разве обо всём расскажешь в газетной статье? Интересного материала и воспоминаний, которым щедро делился в своих письмах Николай Петрович, хватило бы на целую книгу. В данной статье автор останавливается только на одном аспекте жизни Борисова – как студента Вятского пединститута 1920-х гг. Также хотелось бы рассказать и о его дяде, известном художнике А. А. Борисове, имя которого, к сожалению, не отложилось в сознании широкого круга любителей живописи и известно лишь достаточно узкому кругу специалистов.

…Была середина августа 1926 г. Сойдя с поезда на станции Вятка-2, Николай Борисов увидел перед собой город, пугавший своей незнакомостью. Булыжные улицы не отличались чистотой. Автомашин практически не было. Гужевой транспорт, неторопливые пешеходы, дробный стук тележных колёс… В глаза бросилось обилие церковных колоколен: куда ни глянь – всюду колокольни! Для тогдашнего понимания деревенского паренька, приехавшего учиться в Вятский пединститут из глухой северной деревни, это был признак солидности – как никак, губернский город!

Николая волновали предстоящие вступительные экзамены, но и город надо посмотреть. Обошёл паренек центральные улицы. Собор Александра Невского, обнесённый железной оградой, за которой был густой сад, поразил его величием и красотой. Собор стоял на довольно пустынной площади, по краю которой были устроены коновязи, говоря современным языком – «стоянки» для лошадей.

На площади был базар с обжорными рядами и ларьками. В базарные дни площадь была запружена народом. В толпе выделялись крестьяне в лаптях с белыми онучами – основательные неторопливые мужики и шустрые бабы. Тут же китайцы с традиционными для них игрушками: свистульками «уйди-уйди», вертящимися цветными бумажками. Под гармошку крутилась карусель, маня к себе зевак. Крутить крестовину карусели нанимались студенты пединститута. Продавалось всё, чем был богат тогдашний рынок: дрова вязанками, мануфактура, продукты. Предложение продуктов было достаточно велико. Народ жил довольно сытно. Новая экономическая политика, ещё не уничтоженная, давала положительные результаты. Молоко продавалось по двадцать пять копеек за четверть. Его разносили каждое утро у окон общежития, которое располагалось в первом этаже института вдоль ул. Красноармейской. Велась очень оживлённая торговля: как нэпманская, так и государственная.

Промтовары продавали в магазинах по ул. Коммуны (ныне Московская) и Ленина. На ул. Коммуны был известный в городе магазин «Москвошвей» – здесь можно было купить самую модную одежду.

А каких только ни было папирос! «Посольские», «Зефир», «Герцеговина Флор», «Профсоюзные», «Мозаика»… Но самыми популярными были папиросы «Пушка». Тогдашние «вожди», правда, так сказать, «второго плана» – Радек, Раковский и им подобные – «подарили» свои фамилии папиросам: на лицевой стороне размещались их портреты и факсимиле. Видимо, вспоминал Н. П. Борисов, наши «верхние» люди скромностью не отличались, любили саморекламу. Но уже очень скоро наступит другое время, и «вождь народов» «даст прикурить» этим «героям вчерашнего дня». Купить любой товар не было проблемой – были бы деньги. А вот деньги-то заработать было нелегко: безработица, хотя и относительно небольшая, не обошла стороной и Вятку.

В толпе снуют беспризорные, вороватые и грязные. Их много. Они стоят у тротуаров и жалобно тянут: «Позабыт-позаброшен с молодых юных лет…» Ночевали они, где придётся. Откуда взялись беспризорные – понятно, куда они все разом подевались – неизвестно. То есть люди, конечно, догадывались – куда. Но задавать такой вопрос, заговаривать об этом было опасно. По официальной версии все эти миллионы несчастных детей в одночасье перевоспитали Макаренко и его соратники. И этому многие верили, а те – и их было гораздо больше, кто не верил – делали вид, что верят…

Вверх по ул. Ленина, по правой стороне, была ночлежка. Один раз с толпой любопытствующих Николай ходил туда посмотреть. Впечатление было гнетущее: всё оказалось похоже на то, что описывал бытописатель старой Москвы Владимир Гиляровский в своих мемуарах. Пивные с солёными сухариками, табачным дымом, гармонью и проститутками, обворовывавшими загулявших посетителей... Особенно известной была пивная на углу ул. Ленина и Дрелевского. В церквах совершались службы. Был ещё цел Кафедральный собор с могилой Лаврентия Горки, «который первый здесь науки насадил».

По р. Вятке ходили двухпалубные пассажирские пароходы. С одного берега на другой, к слободе Дымково, сновал паром «Митя». За рекой, правее Дымково, в красивой роще вятчане любили устраивать пикники. Место было романтическое…

В августе и сентябре у причалов скучивались открытые баржи с арбузами. Около земляного моста по ул. Ленина громоздились горы арбузов, множество других фруктов, и всё задёшево. Индустрия Вятки была незначительной: железнодорожные мастерские, кожевенные заводы, спичечная фабрика, ещё кое-что. Возможно, это и было благом в смысле экологии.

Летом в Вятку приезжали гастролёры, порой даже такие известные артисты, как Леонид Собинов и Вера Дулова. На разных сценах ставились оперетты. Напротив ботанического сада, по другую сторону рва, развёртывал свой шатёр цирк-шапито. Поистине неоценимое значение для студентов Вятского пединститута имело общение с библиотекой имени А. И. Герцена. Залы её были всегда полны и, главным образом, – студентами. «Вряд ли преувеличу, – вспоминал Н. П. Борисов, – если скажу, что центром культурной жизни города был педагогический институт, единственный институт в Вятке. Театр не играл большой роли – не было даже постоянной труппы. Клубы и кино были примитивны, а институтская “Синяя блуза”, возглавляемая А. С. Ерёминым, была, по существу, главным театрально-эстрадным коллективом города».

Пединститут от женского епархиального училища получил богатое наследство, и, прежде всего, само здание, до сих пор использующееся для нужд Вятского государственного гуманитарного университета и расположенное на углу ул. Ленина и Красноармейской. Здание было прекрасно спроектировано, имело ухоженный внутренний сад, остатки которого угадываются и поныне в разбитых клумбах и деревьях-переростках, а также хорошую парную баню, встроенную в один из углов здания. Библиотека была великолепная, особенно раздел поэзии. Епархиальное училище было рассчитано на 450 человек, студентов же педвуза было менее 400. Возраст студентов был самым разным. Поставщиком великовозрастных студентов был рабфак. Он располагался в старинном здании по ул. Урицкого. (Здесь ныне располагается корпус Вятской государственной сельскохозяйственной академии). Студентами были, в основном, крестьянские дети, преимущественно вятчане. Об этом можно было судить как по одежде (рубаха-косоворотка с пояском или ремешком), так и по речевому строю.

Но больше всего Н. Борисова поражала удивительная нравственная чистота вятчан. «Тогда, – вспоминал он, – я не отдавал себе отчёта, а сейчас вижу, какая это была святая наивность и не испорченность». Была и небольшая прослойка студентов, приехавших из других городов, даже из Москвы. Непринятые в вузы у себя в городе по социальному признаку, они учились особенно усердно. Примером для Н. Борисова были студенты-историки И. И. Смирнов, в будущем профессор Ленинградского университета, и Борис Морозов, студент-математик из Нолинска, А. И. Орлов и другие.

1920-е гг. отличались мощным стремлением молодёжи в вузы, прежде всего, в инженерные. Кто «не дорос», то есть не был подготовлен в достаточной степени, «шёл в обход» – поступал на рабфак. Дальше дорога в вуз была открыта: тех, кто отучился на рабфаке, принимали в институт без экзамена. Но, чтобы поступить на рабфак, надо было иметь рабочий стаж, поэтому молодёжь стремилась поступать на завод или фабрику. Для многих работа здесь была нужна и для смены своего «нехорошего» социального положения. Отработав год или два, они «превращались» из детей священников, купцов, белых офицеров, крестьян-середняков в рабочих, и тогда уже приходили в вуз с гордо поднятой головой. А там рабочие и бедняки-крестьяне зачислялись в первую очередь. Большой читальный зал института всегда был заполнен до предела. Выходцы из крестьян, первые советские студенты читали и за себя, и как бы за своих дедов и отцов, которым не пришлось учиться в институте.

В те годы в пединституте активно действовал литературный кружок. На выступления местных поэтов и прозаиков приходило много молодежи, причём не только студенты, а и любители поэзии постарше, в том числе выпускники пединститута. Назовём лишь несколько имён, впоследствии ставших известными. Михаил Михайлович Решетников – в будущем литератор, журналист, редактор. Маленького росточка. Модный костюм. Бабочка. Пенсне. Читал свою поэму «Зауреш», написанную на основе марийского фольклора, и другие стихи. Считался плодовитым поэтом. Нередко читал свои стихи Борис Дьяков, считавшийся «главным» в толпе юных вятских «пиитов».

В ту пору в поэзии были два главных авторитета – Есенин и Маяковский. Такое разделение вкусов было отражением социальных предпочтений населения страны. Одни с ностальгией вспоминали времена, когда «при Николке-дураке ели булки в молоке, а теперь Советска власть до соломы добралась». Другие верили в россказни на узаконенных политчтениях о том, что новая жизнь – это «всерьёз и надолго». Студент-математик Михаил Зобнин часто выступал «под Есенина». Но были и студенты, «работавшие под Маяковского». На литературных вечерах, где тон задавали «есенинцы», царила атмосфера меланхолии, лиричности, душевности. Зато когда вечер устраивали «маяковцы», верх брали громкоголосые ниспровергатели.

На чтениях всегда были преподаватели-филологи и, в первую очередь, Константин Владимирович Дрягин, впоследствии профессор и первый в городе член Союза писателей СССР (по секции литературной критики и литературоведения). Чтения обычно проходили живо и интересно, иногда возникали дискуссии. На одной из них студент-докладчик Гриша Лежепёков громил Маяковского и сочувственно говорил о Есенине. Его поддерживали крестьянские ребята.

В «большой» же прессе, в официальных литературных кругах, всё было как раз наоборот – хулили именно Есенина, а потом и вовсе запретили. «Кулацкий подголосок», «певец вековой отсталости» и тому подобные «эпитеты» служили «оценкой» творчества поистине всенародно любимого поэта. Лишь в 1960-е гг. прошла несмелая волна его реабилитации. Зато в 1920-е гг. превозносился Маяковский. Как выяснилось десятилетия спустя, многие его стихи, в которых, казалось бы, возвеличивались коммунистическая партия и строительство социализма, имеют, что называется, второе дно. Почитайте-ка внимательно его «Стихи о советском паспорте», «Прозаседавшиеся», пьесу «Клоп», поэму «Владимир Ильич Ленин». Недаром, прозорливый Ленин неодобрительно высказывался о творчестве Маяковского. Другой великий поэт Б. Л. Пастернак как-то сказал: «Маяковского насаждали, как картошку при Екатерине». Что ж, справедливое высказывание. Но следует отметить, что «плоды насаждения» оказались «вполне съедобными».

Маяковского и сейчас любят в России так же, как любят и Есенина. Первый олицетворяет силу и энергию русского народа, другой – его душевность и нежность. Так стоит ли противопоставлять одного замечательного поэта другому, такому же замечательному?! Теперь это совершенно ясно. Но восемьдесят лет тому назад всё это было вовсе не так ясно и очевидно. Как бы там ни было, но уже в 1928 г. Есенина, ещё до его таинственной гибели, уже не читали со сцены. Само слово «есенинщина» стало чем-то вроде политического клейма. Всем было известно, что его одобрял Л. Д. Троцкий, который к тому времени уже был в политической опале.

…Увлечение поэзией чувствовалось по обстановке в общежитиях пединститута. «В какую бы комнату ни зашёл в вечерний час, – вспоминал Н. П. Борисов, – непременно услышишь: “Я не знал, что любовь – зараза…”, или “Кто там шагает правой…”». Кумирами молодёжи были не только Маяковский, Есенин и Блок. Любили Константина Бальмонта, Эмиля Верхарна, Игоря Северянина, Василия Каменского, Велимира Хлебникова и Владимира Кириллова. И как же это так получалось, что сравнительно серая, провинциальная, преимущественно крестьянская среда поднималась до уровня понимания поэзии?! Читали, слушали, пытались сами что-то писать… А кое-кто становился профессиональным литератором, например, Лев Михайлович Лубнин, уже упоминавшийся Михаил Михайлович Решетников, Леонид Владимирович Дьяконов.

Вятская студенческая молодёжь читала нашумевшие сочинения Петра Романова, Ильи Эренбурга, Александра Малышкина, Михаила Зощенко. «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка о смерти высокопоставленного военного на операционном столе многими читателями воспринималась тогда как едва ли не документальное произведение об убийстве М. В. Фрунзе. «Партия свободных ребят» Николая Богданова фактически служила настольным пособием по организации ученического самоуправления сельских ребятишек, потом она была запрещена как мешавшая организации пионерских отрядов. Кое-кто из студентов читал «Тихий Дон», но уже тогда распространился слух, что его автор – не Шолохов, а казачий офицер Фёдор Крюков.

Фёдор Гладков со своим занудным «Цементом», Александр Серафимович Попов (он же – Серафимович) и его «Железный поток», Мариетта Шагинян с биографическими повестями о «самом человечном человеке», Лидия Сейфуллина и Сакен Сейфуллин, Вера Кетлинская, Галина Николаева с её неправдоподобной «Битвой в пути», повествующей о типичном социалистическом «конфликте» – «непримиримой» борьбе хорошего с ещё лучшим, а также другие представители так называемого социалистического реализма к тому времени ещё не овладели «умами и сердцами». Но некоторые, как, например, А. А. Фадеев или Н. С. Тихонов, едва ли не первыми в отечественной литературе фактически утверждали, что человеческая жизнь – это всего лишь материал для решения экономических задач. Именно Тихонов, впоследствии Герой Социалистического Труда, многолетний председатель Государственного комитета СССР по присуждению Ленинских и Государственных премий в области литературы и искусства, предлагал вслед за Маяковским, ни много ни мало, «гвозди б делать из этих людей» – из россиян, стало быть...

Среди студенческой молодёжи 1920-х гг. проявлялось пренебрежительное отношение и к классикам, что, несомненно, было следствием «пролеткультовских» настроений. Это было то время, когда ещё можно было сказать, что «поэт в России больше, чем поэт». Развлечений у молодёжи было немного, и одним из них были встречи с поэтами.

Вот поэты стали приезжать и в Вятку. Именно поэты, писателям в этом отношении было сложнее: в самом деле, не станешь же с эстрады читать отрывок из романа. Для поэта важно завоевать симпатии читающей публики, особенно молодёжи. Они и шли к молодёжи – другой аудитории тогда, в сущности, не было. Да и молодёжь-то какая – учащаяся. Остальная – работяжная и плужная – в массе своей ещё не доросла до стихов. И поэты шли к учащейся молодёжи, в вузы. Их поездки носили и коммерческий характер. Им тоже надо было как-то жить. Литературные заработки, особенно у поэтов, не давали стабильных доходов. Более всего Н. П. Борисову запомнились приезды «мужика вредного» Демьяна Бедного (Ефима Придворова), Михаила Герасимова, Александра Жарова и Рюрика Ивнева. Их выступления обычно проходили в театре, в пединституте, в клубе им. Д. Бедного или на открытых площадках. Хорошее, бодрое впечатление произвёл на студентов комсомольский поэт Жаров, в будущем автор слов многих популярных песен. Тоскливо было слушать «железно-металлическую музыку» стиха М. Герасимова.

Наконец, приехал в Вятку и Маяковский. Расскажем об этом значительном событии в культурной жизни Вятки подробнее. На «дерновском проспекте», так назывался длинный коридор на втором этаже учебного корпуса в память о первом ректоре пединститута Николае Андреевиче Дернове, появилось объявление о выступлении знаменитого поэта. Оно состоялось вечером 3 февраля 1928 г., и в память об этом событии на здании пединститута (ныне учебный корпус № 1, ул. Ленина, 111) в 1968 г. была установлена мемориальная доска. (Отметим, на ней ошибочно указано, что встреча проходила 2 февраля). Выступление поэта состоялось в так называемом «клубном зале» (ныне кабинет № 214).

В назначенный час все скамьи были заполнены студентами и городской молодёжью. Открылся занавес, и вскоре на сцене появился Маяковский. «Никаких особых аплодисментов, только неуверенные хлопки вразнобой», – вспоминал Н. П. Борисов. Поэт поднялся молча к краю сцены. Что-то сказал сидевшим на сцене студентам, затем подошёл к столу, снял пиджак и повесил его на спинку стула. Вышел вперёд – прямой, уверенный в себе. Серьёзное лицо без тени улыбки. Улыбки не было и на протяжении всего вечера. Взгляд поэта был направлен в зал, но одновременно как бы внутрь себя. Костюм без претензии – однобортный пиджак, шерстяной свитер с открытым воротом, белая рубашка и галстук. Разговор пошёл о поэзии вообще и её задачах. Затем Маяковский начал читать стихи, причём сначала других авторов. Прочитал и очень похвалил светловскую «Гренаду»1.

Затем начал читать своё: отрывки из поэмы «Хорошо», «Левый марш» и др. Читал громко, уверенно, эмоционально, то и дело расставляя акценты и ударения. Без этих ударений не всё было бы и понятно, а с ними весь «рубленый речитатив» становился совершенно ясным и понятным. Огромная смысловая нагрузка стиха обнажалась до полной видимости и зрелости. В общем, прочитал с блеском! Живые аплодисменты, реплики одобрения…

Тем временем на сцену пошли записки. Отвечал на них поэт по мере их накопления. Все в записках обращались к поэту на «ты», на «ты» обращались к нему и в устных обращениях. К Жарову, Д. Бедному и другим поэтам, с которыми студенты встречались, никто не обращался на «ты», хотя Жаров, к примеру, был тогда совсем молодым комсомольцем. Вообще-то «тыканье» – обычная форма обращения в среде молодёжи, но по отношению к не столь уже молодому Маяковскому она, эта форма, таила некоторый «задор». Студенты провоцировали Маяковского, а он – студентов. Кто-то спрашивает: «Вот ты, Маяковский, считаешь себя выше Пушкина?» Студентка Зоя Боровикова задаёт вопрос: «Маяковский, скажи. Что такое поэзия?» Он в ответ: «Фонтан!» Снова Зоя подаёт голос: «Почему фонтан?» Маяковский «поправляется»: «Ну, не фонтан!..»

По мнению Н. П. Борисова, ничего остроумного в этом ответе нет, а, скорее, проглядывает пренебрежение к автору вопроса. Однако, на наш взгляд, нельзя не признать, что в данном случае Маяковский как раз весьма остроумен: поэзия – это, действительно, фонтан или… не фонтан. И подобных резких ответов, рассказывал Н. П. Борисов, было немало. Они породили некоторую враждебность аудитории к поэту. Было заметно, как накаляется обстановка в зале. Резкие по форме вопросы вели к ещё более резким ответам. Что и говорить, отношения поэта с аудиторией становились всё более «ершистыми». При одном остроумном ответе поэта сидевший впереди пожилой профессор-математик Пётр Дмитриевич Белоновский расплылся в улыбке, и его сквозная лысина светилась как полированная. «В знак благодарности» Маяковский показал пальцем на милейшего профессора и сказал: «Смотрите, как он расплывается!» В ответ – гул и возмущение студентов. «Грубость? Бестактность? Конечно. Но это был его стиль», – отмечал Н. П. Борисов.

Были вопросы и о Есенине: как он, Маяковский, относится к его творчеству. Владимир Владимирович говорил о Есенине не очень лестно, хотя и признавал его талант. Высмеял его самоубийство и прочитал известные стихи в его память, делая акцент на слова: «Ваше имя в платочки рассоплено». «Есенинцы» были откровенно недовольны. Последовали ещё более ядовитые вопросы. Кто-то послал записку, почему он «дерёт» (входной билет стоил 40 копеек). Ответ был краток: «Нет денег – не ходи!» «Принято считать, – рассказывал Н. П. Борисов, – что Маяковский читал громовым басом. Преувеличение, никакого баса! Но читал он действительно очень громко и его, если можно так выразиться, “штрихпунктирный речитатив” создавал иллюзию грома. Думаю, если бы он запел, то обнаружился бы баритон, но не бас», – считал Н. П. Борисов. Был и такой вопрос к поэту: «Вот ты, Маяковский, все “я” да “я”…»

Что ж, верно. У Маяковского было много «яканья», но его «я» – это, скорее, обобщённое «Я», не столько личное, сколько множественное, своего рода образ советского человека. Рассказывают, что в жизни Маяковский был совсем другим человеком, – мягким и лиричным. Возможно. В таком случае его сценический образ был не чем иным, как им же сработанной маской, когда-то, ещё во времена футуризма выбранной и очень хорошо подогнанной к форме его стиха. В заключение встречи поэт надел пиджак, смял в две горсти записки, погрузил их в карманы пиджака и ушёл со сцены. После студенты ещё долго вспоминали эту встречу, шумели и спорили. Н. П. Борисов тогда относился к Маяковскому, скорее, отрицательно; находился под впечатлением практически запрещённой лирики Есенина. В конце же жизни смотрел на Маяковского совсем иначе – считал его провидцем, погибшим из-за разлада с тогдашней действительностью. Спасти его могли только приспособленчество, но он на это не был способен. Он был неудобен не только для «хапуг и выжиг», но, видимо, и для тех, кто должен был его защитить и кого он сам защищал в своих стихах…

В тот же день, но несколькими часами ранее Маяковский выступил во Дворце Труда (ныне здание Вятской гуманитарной гимназии, ранее – средняя школа № 29) перед участниками XII губернского съезда профсоюзов, а накануне, 2 февраля, было его выступление в городском театре. Здесь случился скандальный инцидент. Гриша Лежепёков, неистовый «есенинец», запустил на сцену тухлое яйцо. Глупо, конечно, но что поделаешь, – было! Маяковского это не смутило, по крайней мере, внешне. Он сказал, что считает свои поездки работой и, по-видимому, должен будет заказать для выступлений рабочий костюм.

«Вятская правда» в номере от 4 февраля откликнулась на это происшествие следующим пассажем: «К великому сожалению, вечер не обошёлся без омерзительного выпада хулигана. Какой-то глупец бросил на сцену гнилое яйцо. Лучшего оружия в борьбе с поэтом-революционером не может найти только абсолютное ничтожество». Сказано, хоть и безграмотно, но верно, по сути. Очевидцем встречи с великим пролетарским поэтом был и студент Эле Исаевич Моносзон, в будущем действительный член Академии педагогических наук СССР. Предоставим и ему слово.

«…Проездом на Дальний Восток в Вятку прибыл В. В. Маяковский. Был устроен вечер встречи студентов с поэтом в нашем актовом зале. За столиками президиума заняли места представители комсомольской ячейки и профкома. Шумно встреченный студентами, Маяковский снял пиджак, повесил его на спинку стула и стал засучивать рукава свитера и сорочки. В зале пошёл шумок. Маяковский грозно бросил в зал: “В чём дело, я приступаю к работе!” Пристально посмотрев на представителей “студенческой аристократии”, сидевших в президиуме на сцене, он скомандовал: “А ну-ка, ребята, идите в зал. Вы мне будете мешать работать”. Смущенные “представители” ушли, а Маяковский, отодвинув столик за кулисы, начал читать отрывки из поэмы “Хорошо”, “Облако в штанах”, известные свои произведения “Левый марш”, “Прозаседавшиеся” и другие.

Очень остроумно отвечал Владимир Владимирович на многочисленные вопросы студентов: об отношении к Пушкину, Есенину, другим поэтам. С большой похвалой отозвался о М. А. Светлове и его “Гренаде”. Получив записку: “Всем бы ты, Маяковский, хорош, да больно дорого со студента дерёшь”, – Маяковский объяснил, что собирается ехать за границу пропагандировать поэзию Советской страны, а на это нужны средства, так что “Советскому поэту – гони монету!” Зал бурно аплодировал. На следующий день на своей лекции педолог, доцент Василий Алексеевич Трейтер стал критиковать поэзию Маяковского и его внешний облик: “У него подбородок вытянутый, что говорит о его упрямстве и некоторой шизофреничности”. Несмотря на то, что все мы любили Василия Алексеевича, а некоторые, например, я, были просто обязаны ему как прекрасному врачу, в аудитории поднялся шум возмущения. Я попросил слово и подробно рассказал о революционном пафосе поэзии Маяковского. Сказал, что он подлинный пролетарский поэт, а его подбородок характеризует его сильную волю и титаническую энергию. Большинство однокурсников поддержало меня. Наш преподаватель только и сказал: “Ну, смотрите, смотрите…” Эта встреча с любимым пролетарским поэтом привлекла ещё больше внимание студентов к его боевому творчеству».

Вот так, по-разному вспоминали приезд Маяковского в Вятку тогдашние студенты – физик Николай Борисов и историк Эле Моносзон. Автор данного материала с огромным уважением и симпатией относился к профессорам Э. И. Моносзону и Н. П. Борисову. В то же время совершенно очевидно, что сейчас невозможно установить, кто из них более точен в деталях, тем более, что многое в отношении к столь неординарной личности, как Маяковский, определялось личными литературными вкусами и пристрастиями. Н. П. Борисову больше нравился Есенин, Э. И. Моносзон отдавал свои симпатии Маяковскому.
В конце 1920-х гг. в Вятском пединституте училось, как уже говорилось, примерно четыреста человек. По нынешним меркам, всего один факультет. Это всё были очники. Заочное отделение появилось в 1930 г. в соответствии с партийно-правительственным постановлением в связи с острой нехваткой «красных» специалистов и вводилось сроком на один год, то есть на один набор. Однако, как известно, в России нет ничего более постоянного, чем временное. Но и тогдашние очники фактически были заочниками. Посещение лекций было свободным: ходи не ходи – только экзамены сдавай. Объяснялась такая «свобода», главным образом, тем, что студентам не на что было жить, и многие были вынуждены подрабатывать. Так что порой экзамены сдавали прямо на квартирах преподавателей по договорённости с ними, благо почти все они жили по соседству с институтом.

Стипендию (27 руб.) Николай, как выходец из крестьян-середняков, не получал, хотя учился очень успешно. Из дома деньги посылали редко и мало. Значит, надо было зарабатывать. Но, как и где?

Шёл НЭП. В городе была безработица, существовала биржа труда. Студенческая артель, возглавляемая энергичным Пашей Михеевым, брала подряды на погрузку и выгрузку в Вятпотребсоюзе, на железнодорожной станции, на пристани. Река Вятка работала вовсю. По ней шли и буксиры, и двухпалубные грузопассажирские пароходы. Сколько же переношено было рогожных кулей с вяленой воблой, перекатано огромных бочек с сушёным черносливом и т. п.! Но самое большее, что удавалось заработать за день, – три рубля. Среди студентов были, конечно, особенно рисковые ребята, сплавлявшие плоты по Вятке до Соколок, а брали их под Слободским. Зарабатывали хорошие деньги, хотя и отставали в академическом смысле. На заработанные деньги ребята приодевались.

Учился Николай Борисов, по собственному признанию, упорно, преодолевая вместе с товарищами учебные и бытовые трудности. Н. П. Борисов особенно ценил физика Бориса Павловича Спасского, преподавателей педагогики и психологии Ивана Емельяновича Чемоданова и Василия Алексеевича Трейтера.

Много им давали преподаватели, но были примеры и иного рода. Так, в конце 1929/1930 учебного года был введён обязательный курс «Колхозное строительство». А студенты были почти все из деревни и знали не из учебников, что там творится: насильственная коллективизация, раскрестьянивание, высылка лучших работников в Сибирь, голодные смерти, подведение под расстрелы и астрономические сроки за малейшее, чаще всего мнимое, сопротивление «мероприятиям Советской власти». А каннибализм, а поедание собственных детей… Об этом даже вынуждены были писать партийные (других и не было) газеты, в том числе «Вятская правда»…

Все эти напасти не обошли стороной и вятскую деревню. И вот преподаватель кафедры политэкономии Александр Александрович Крутиков «читает курс». Что поделать, слушали всю эту чепуху и сдавали по ней экзамен. Научный и преподавательский уровень некоторых лекторов пединститута, вроде Крутикова, был не очень-то высок, и вот группа студентов, человек десять, минуя ректорат, обратилась с просьбой в Центральную рабоче-крестьянскую инспекцию, чтобы в институт присылали столичных учёных для чтения лекций с целью повышения уровня преподавания.

Такое в те годы практиковалось, имеет место и сейчас, и ничего особенного в этом, может быть, не усмотрели бы, но, во-первых, это было сделано в обход руководства института, а во-вторых, время-то какое надвигалось! Время стукачества и репрессий. Единственным последствием этой бумаги, в которой фамилия Борисова стояла первой, стало студенческое собрание, на котором авторов письма проклинали. Кое-кто называл это «маленьким шахтинским делом». А было это вскоре после прогремевшего на всю страну процесса над «вредителями и диверсантами» в угольной промышленности. Словом, событию была придана политическая окраска. Попробуй, выступи после этого, если с чем-то не согласен!
В Вятке Николай первый год жил в общежитии нелегально, официально его не прописывали, так как не хватало мест. Со второго курса стал подрабатывать уроками, что доходнее и престижнее, чем быть грузчиком, а также прописался в общежитии. На третьем курсе втроём с товарищами они сняли комнату в доме по ул. Большевиков, 98 (тогда улица носила имя Троцкого, а до революции была Казанской). А в последний год обучения, с осени 1929 г., занимался с одним молодым человеком и жил в семье его родственников Скорняковых по ул. Красноармейской, 31, рядом с институтом.

Семья эта жила обстоятельно, зажиточно в собственном двухэтажном доме. Детей у них не было. Пётр Михайлович Скорняков происходил из крестьян, но смолоду занялся гармонным ремеслом. В те годы он имел во дворе крошечную мастерскую по изготовлению украшений из латуни для гармошек. Разумеется, он имел патент и платил налоги, но, как и следовало ожидать, закончил жизнь в лагере. Для советской власти он был социально чуждым, а воры и бандиты – социально близкими; им полагались меньшие сроки, более вольготные условия содержания в лагере. Его жена Анастасия Владимировна, дочь коренного вятчанина, пышная дама, была домохозяйкой. Интересным человеком был её отец Владимир Капитонович Исупов, работавший всю жизнь резчиком и позолотчиком церковной утвари. Тогда ему было около семидесяти лет. У него было два сына и две дочери.

Младший сын эмигрировал в Манчжурию, жил в Харбине и был известен как конструктор авиационных двигателей. Старшая дочь была замужем за Николаем Мореплавцевым, который был, однако, не моряком, а классным паровозным машинистом, водившим поезда дальнего следования Рига – Манчжурия. Это был респектабельный, интеллигентный человек. С его сыном Иваном и занимался Николай, живя у Скорняковых.

Другой сын В. К. Исупова Алексей стал знаменитым художником. В 1926 г. из-за тяжёлой болезни он уехал в Италию на лечение и остался там навсегда. Его картины есть в Миланской национальной галерее современного искусства, в галерее Уффици и других известных музеях многих стран. Свои лучшие произведения он завещал Родине, куда в годы сталинщины путь ему был заказан. Тем не менее, живя в эмиграции, он оставался патриотом своей страны, в годы войны помогал итальянскому движению Сопротивления. Умер А. В. Исупов 17 июня 1957 г. Он похоронен на римском кладбище Тестаччо, где, кстати, покоится и Карл Брюллов. Алексей Исупов писал из Рима отцу и сестре – домохозяйке Н. Борисова. Письма эти читали всей семьёй. Читал их и Николай.

Прошло много-много лет, и вот как-то от сына художника Аполлинария Михайловича Васнецова, Всеволода Аполлинарьевича – известного исследователя Арктики, соратника Отто Юльевича Шмидта, Н. П. Борисов узнаёт, что в 1967 г. из Рима возвращены работы художника Алексея Исупова, и в хлопотах по их размещению в Москве принимали участие вдова художника Тамара Николаевна (через год после этого скончавшаяся), и сестра художника, проживавшая в то время в Москве, – Анастасия Владимировна Скорнякова. В то время у неё была фамилия Моданова, потеряв своего мужа Петра Михайловича, она впоследствии вторично вышла замуж.

В конце двадцатых годов жизнь в политическом смысле становилась всё более неспокойной, какой-то взъерошенной. Много было событий, которые пугали и будоражили людей: дискуссии с Троцким и его единомышленниками, «шахтинское дело»… Процессы шли один за другим. Вчерашние «вожди» вдруг становились «врагами народа». Конечно, в тридцатые годы эти процессы ещё усилились. Не случайно, в книге, изданной в КГПИ в 1938 г. к двадцатилетию присвоения институту статуса вуза, ни об одном из упомянутых в ней преподавателе не сказано ни одного доброго слова. Создатели книги тем самым, как могли, страховались – а вдруг ныне уважаемый человек завтра будет признан «вредителем», что тогда?!

Были какие-то листовки, выступления и в Вятке. Но что-то конкретное Николай и его товарищи-студенты узнавали только тогда, когда это уже совершалось. Например, в 1927 г. арестовали преподавателя политэкономии Ефрема Михайловича Бочарова, высоко ценимого студентами за свою компетентность и человечность. Его обвинили в пропаганде троцкизма. Естественно, на лекциях он, как и другие обществоведы, как мог, пропагандировал троцкизм. А как же иначе? Ведь Троцкий был после смерти Ленина крупнейшим партийным теоретиком, автором бесчисленных книг, учебников, статей; весь учебный процесс в области обществоведческих наук строился «под Троцкого». Но на свою беду Троцкий был не только теоретиком, но и выдающимся деятелем партии, претендовавшим на лидерство, а вот этого Сталин потерпеть уже не мог. Поэтому все работы Троцкого, были объявлены вражеской пропагандой. Спустя некоторое время, без каких бы то ни было оснований, был арестован младший брат Бочарова – студент-историк Миша – «за связь с троцкистом», то есть с братом. В городе действовала группа, расклеивавшая листовки с антисталинским содержанием. Подозревали, прежде всего, конечно, студентов пединститута. Называли студента Ивана Дятлова, которого вызывали в областное управление ГПУ. А вскоре он и несколько его близких товарищей погибли в результате несчастного случая. Также внезапно исчез вызванный в ГПУ бузотёр Гриша Лежепёков.

В 1929 г. хозяйственно-экономическое положение города стало ухудшаться. Это было особенно заметно по столовым и магазинам. НЭП стали уничтожать. В 1930 г., который большевики называли годом «Великого перелома», стало ещё хуже. Это правильное определение в том смысле, что именно тогда начали ломать хребет крестьянству. Правильнее было бы назвать его годом «Великого преступления». Было много недовольства сталинским режимом. Стали ещё более частыми аресты и высылки. Николай знал об этом через своих хозяев, у которых было много знакомых в городе.

Никакого строительства в городе не велось. Вятка была как бы «законсервирована» и всё больше дряхлела. Зато активно, начиная с 1930 г., вёлся разгром церквей. Не пощадили даже памятник мирового значения – Александро-Невский собор. Активное участие в формировании соответствующего общественного мнения, направленного на снос церквей, принимали… немецкие и болгарские эмигранты. Выдворенные из своих собственных стран, привечённые по линии МОПРа в Вятке и Котельниче – недаром эти два города в СССР тогда называли «мопровскими» городами, – эти революционеры позволяли себе в «Вятской правде» («Кировской правде») – единственном тогда областном печатном издании – выражать неудовольствие по поводу того, как медленно в Вятке идёт снос церквей. Так прямо и писали, дескать, чтобы к нашему следующему приезду церквей в Вятке не было. А местные власти и «брали под козырёк»... Неудивительно, что внешний облик города начал меняться к худшему. Последний раз Н. П. Борисов был в Кирове в 1979 г. и с сожалением отметил произошедшие за полвека изменения. Город в значительной степени утратил свою индивидуальность. На месте Александро-Невского собора «высится» убогое в своей стандартности здание филармонии.

В 1930 г. раскулачивание пошло полным ходом. Деревня разрушалась, количество концлагерей на Севере и Дальнем Востоке росло. Ревели бабы, матерились мужики. Таким настроением жила деревня, да и город тоже. Всё это вместе взятое создавало гнусную атмосферу, в которой было трудно дышать и мыслить. Усилились слежка и стукачество. Это было заметно и в студенческой среде. «Просто жить и то как-то стало опасно», – вспоминал Николай Петрович. Совсем распоясались «родные братья» – НКВД и ГПУ. Эти аббревиатуры были ненавистны народу. Народ побежал из деревни в город. Город давал всё-таки некоторую возможность затеряться среди чужих. Женщин ждал «светлый путь»: они шли в домработницы и проститутки, так как промышленности практически ещё не было, было трудно устроиться на работу и мужчинам.

Так жила Вятская губерния и сама Вятка. Николаю казалось, что и он живёт какой-то ненадёжной жизнью, которая может сломаться в любую минуту. Из писем отца он узнавал, что его тоже теснили то налогами («твёрдое задание»), то угрозами раскулачивания. Выход был один – бежать. И он бежал, бросив всё, что было нажито за долгую трудовую жизнь, – усадьбу, утварь, политую потом землю.

Ещё одно воспоминание Н. П. Борисова. Сильно пострадала от голода с начала коллективизации и Вятская губерния. Спасаясь от голода, вятские мужики бросились искать спасение на Севере, отправились на Северную Двину, где было всё-таки как-то безлюднее. В деревне, где жил отец Николая, появились уржумские мужики, менявшие крестьянскую утварь на хлеб. Кое-что наменяв, они посылали продукты домой, а сами нанимались на работу и жили ради одного пропитания. А ведь уржумская сторона была самой хлебородной в Вятской губернии…

1 мая 1930 г. Николай окончил учебу на физико-техническом отделении института. Надо было искать работу. По рекомендации и при содействии Б. П. Спасского вместе со своим другом Виктором Горбуновым устроился Николай в только что открытый в Вятке кожполитехникум, директором которого был москвич Реймеров.

Летом того же года, когда Николай и Виктор вели занятия на подготовительных курсах в институт, их пригласил к себе Реймеров и вручил делегатские билеты на 1-й Всесоюзный физический съезд в Одессе. При этом он сказал: «Вам надо посмотреть мир!» И ребята, действительно, увидели многое. Слушали выступления мировых величин – Зоммерфельда, Паули, наших отечественных учёных – И. Е. Тамма, Л. И. Мандельштама, А. Ф. Иоффе, А. А. Андронова и других. Так, в августе 1930 г. Н. Борисов прошёл хорошую школу, оставившую след на всю жизнь.

По газетному объявлению он устроился преподавателем в Сормовский машиностроительный техникум. Первое время писал в Вятку. От Анастасии Владимировны получал письма с приглашением приезжать в гости. В одном из писем она писала, что Петра Михайловича арестовали, забрали «за золото». В его мастерской лежали латунные трубки. Оказывается, в одну из них он спрятал несколько золотых монет. И вот один из работников (у него их было два) сообщил «куда следует». Сидел Пётр Михайлович в церкви за речкой Хлыновкой, где была устроена тюрьма. И не вышел оттуда…

В 1931 г., когда в Нижнем Новгороде открыли один из первых в стране механико-машиностроительный завод-втуз, Борисов перешёл туда. Затем работал в пединституте. Вскоре его назначили заместителем декана физико-математического факультета, он становится доцентом. Казалось бы, жизнь определилась. Но в 1936 г. Н. П. Борисов становится слушателем инженерного факультета Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского, досрочно её оканчивает и в течение тридцати одного года служит в Военно-Воздушных силах на преподавательской, научной и практической работе. Причём всё время на ответственных должностях, о чём свидетельствуют пятьдесят две благодарности, в том числе две от министра обороны за выполнение спецзаданий, четыре – от главкома ВВС, от генеральных конструкторов А. Н. Туполева и А. С. Яковлева.

Награждён двумя орденами Красной Звезды, орденом Красного Знамени и орденом Отечественной войны 2-й степени, многочисленными медалями. Полковник в отставке, профессор Н. П. Борисов – автор большого числа научных трудов. Под его руководством защищены одиннадцать кандидатских диссертаций, три ученика стали докторами наук.

Огромное влияние на формирование личности Н. П. Борисова оказал его дядя – знаменитый художник А. А. Борисов (1866–1934). О нём племянник, то есть Н. П. Борисов, написал большую, прекрасно иллюстрированную книгу «Художник вечных льдов», которая вышла в издательстве «Художник» (Л., 1983). О художнике Борисове следует сказать особо…

…Есть такие художники, с именами которых связывается какая-то определённая тема. Айвазовский писал море, Шишкин – лес… Сердцем Александра Алексеевича Борисова завладела Арктика – край вечных льдов и снегов, северного сияния и белых медведей. Уроженец Вологодской губернии, он с детства полюбил неяркую, но пленительную красоту северной природы и со всей силой своего незаурядного дарования отразил её в картинах, которые хранятся во многих музеях и картинных галереях страны и за рубежом. П. М. Третьяков высоко ценил художнический дар А. А. Борисова и, будучи очень разборчивым меценатом, покупал у А. А. Борисова всё, что тот только мог продать, постоянно делал художнику заказы, давал деньги для организации полярных экспедиций. В своё время в Третьяковке был даже отдельный зал Борисова.

Ученик И. И. Шишкина и А. И. Куинджи, А. А. Борисов обдумывал и реализовывал замыслы практически всех своих картин не в тиши мастерской, а на пронизывающем ветру и морозе, где-нибудь на Новой Земле или Кольском полуострове. Во время своих длительных и опасных арктических экспедиций Борисов и его спутники не раз бывали на волосок от гибели. Спасали личное мужество и местные жители – ненцы, или самоеды, как их тогда называли. Кстати, само это слово произошло от словосочетания «сам един», что означало одиночество ненца перед суровой природой севера. Человек, как правило, мог рассчитывать только на свои силы, то есть был – сам един, или один.

Н. П. Борисов и А. А. Борисов

С особой теплотой в своих письмах и в книге Н. П. Борисов вспоминал об Илье Константиновиче Вылке или, как его называли сами ненцы – Тыко Вылке, первом и многолетнем председателе Новоземельного островного совета народных депутатов. М. И. Калинин в шутку называл его «Президентом Новой Земли». Тыко Вылка стал и первым ненецким художником, а выучил его рисованию А. А. Борисов. Произошло это при следующих обстоятельствах. Во время одной из экспедиций молодой рыбак Тыко Вылка и его друзья, случайно находившиеся поблизости, спасли от неминуемой гибели художника и его соратников. Некоторое время русские путешественники и молодой ненец провели вместе. Художник обратил внимание на стремление Тыко Вылки к учёбе, дал ему первые уроки рисования.

Впоследствии они неоднократно встречались, в том числе в Москве, куда Тыко Вылку устроили на учёбу. Целый год провел Тыко в Москве, была организована выставка его картин, имевшая большой успех. Борисов звал его в Италию, но сиротами остались шесть детей брата, и Тыко пришлось заменить им отца. Авторитет Тыко среди земляков был непререкаемым. Он, как мог, отстаивал интересы своих неграмотных сородичей, которых обманывали русские и иностранные купцы. Свою должность председателя Новоземельного островного комитета народных депутатов он исполнял четыре десятилетия, вплоть до своей смерти в 1960-е гг.

В годы Великой Отечественной войны Тыко Вылке и его землякам пришлось с оружием в руках отстаивать свою родную землю. Немецкие захватчики решили устроить на Новой Земле военную базу, поставить радиопередатчики, пеленгаторы и т. д. Сначала наивные ненцы пытались по-доброму уговорить фашистов покинуть остров. Однако, когда те расстреляли переговорщиков, ненецким охотникам пригодилось умение попадать белке в глаз. Причём поначалу ненцы никак не хотели стрелять в фашистов: это казалось им нечестным – стрелять по такой крупной цели как человек. Словом, вынудили захватчиков покинуть остров.

К столетию Тыко Вылки в 1981 г. на киностудии «Мосфильм» вышел двухсерийный полнометражный художественный фильм «Великий самоед». Это эпическое художественное полотно с исчерпывающей полнотой раскрывает основные эпизоды жизни Тыко Вылки. И вот в 1979 г. автор сценария этого фильма, писатель Юрий Казаков и режиссёр Анатолий Кордон встречались с Н. П. Борисовым, который фактически выступил в качестве консультанта фильма. Создателям картины были крайне интересны и важны свидетельства человека, жизнь которого была тесно связана с героями их произведения – А. А. Борисовым и Тыко Вылкой.

В дооктябрьское время выставки А. А. Борисова проходили с большим успехом в Австрии, Германии, Англии, США и других странах. Имя его было широко известно в нашей стране и за рубежом, причём не только любителям живописи, а просто культурным людям. Невольно встаёт вопрос, а почему сейчас имя художника Борисова практически неизвестно широкому кругу любителей живописи. Причина, увы, проста. В 1920–1930-е гг. советская власть в больших количествах продавала, причём за бесценок, шедевры живописи. Считалось хорошей ценой, когда картина великого художника «уходила» за пять долларов. Бесценные золотые украшения продавались на вес. И как раз картины Борисова пользовались у зарубежных покупателей особенным успехом, поскольку в них не было непонятной иностранцам российской социальной проблематики, как например, у художников-передвижников.

В итоге, практически все картины А. А. Борисова были проданы за рубеж. Вот почему в советские времена о таком художнике, как Борисов, не было принято упоминать – сам факт, что был такой художник, уже компрометировал советскую власть. К тому же, показать его картины всё равно было невозможно. Хотя, конечно, кое-что осталось и в России. Помню, с каким трепетом рассказывала о картине Борисова, хранящейся в Нижегородском художественном музее, его хранитель. Две или три картины можно увидеть в Вологодской картинной галерее. Возможно, ещё где-то. Но, по большому счёту, всё это – крохи того большого наследия, которое оставил А. А. Борисов. Не случайно, Н. П. Борисову при подготовке к изданию своей книги «Художник вечных льдов» пришлось для получения слайдов устанавливать контакты с зарубежными картинными галереями и владельцами частных собраний.

После 1917 г. художник принял активное участие в возрождении родного края. Вблизи своей усадьбы на базе минерального источника при поддержке наркома здравоохранения Н. А. Семашко он создал курорт «Солониха». Это был едва ли не первый курорт такого рода на Севере страны.

Он положил много сил в реализацию идеи создания, так называемого, Великого Северного железнодорожного пути, участвовал в подготовке соответствующего проекта, который частично был реализован. Железная дорога должны была пройти по северному побережью, связать Мурманск и Камчатку. Реализация идеи была отложена на долгие годы, и лишь в наши дни о ней вновь говорят как о проекте вполне реальном и необходимом.

В связи со строительством железной дороги Борисов был тесно связан с председателем Госплана СССР Г. М. Кржижановским, близким другом и соратником В. И. Ленина. Кржижановский не раз предлагал Борисову переехать в Москву и занять руководящий пост в его ведомстве.

В личной библиотеке В. И. Ленина в Кремле есть брошюра А. А. Борисова «Обь-Мурманская железная дорога». А в столовой в Горках, где жил в годы болезни вождь революции, находится его этюд «Полярные льды». Как оказалась картина в Горках? Ответить можно лишь предположительно. Вероятно, считал Н. П. Борисов, она была приобретена ещё бывшим владельцем Горок, известным меценатом и покровителем художников С. Т. Морозовым, а затем уж перешла к новым хозяевам вместе со всем хозяйством. Художник-реставратор И. Ф. Есаулов рассказывал: «Когда мы начали реставрировать “Полярные льды”, я вспомнил, что Надежда Константиновна читала в Горках В. И. Ленину рассказ Джека Лондона “Любовь к жизни”. Подумалось: может быть, эта картина была созвучна для Ильича с жестокой, но жизнеутверждающей прозой Севера…»

Сейчас в Кирове, кроме меня, пожалуй, уже не осталось людей, которые бы помнили Н. П. Борисова. А в местной прессе нет-нет, да и прочитаешь что-то такое, что напомнит об этом человеке, пусть и косвенно. Так, в один и тот же день, 26 ноября 1991 г., две областные газеты поместили на своих страницах материалы, в которых речь шла о наших героях: «Вятский край» напечатал статью С. Шешиной «Алексей Исупов: Вятка – Рим», а «Кировская правда» – заметку В. Мелетина об А. А. Борисове… Нам же, кировчанам, следует сохранить память о славных россиянах – Николае Петровиче и Александре Алексеевиче Борисовых.

Примечания

1 Здесь нам следует дать некоторое пояснение современному читателю. Сейчас многие полагают, что стихотворение «Гренада» об украинском хлопце, который «хату оставил, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», было написано в связи с событиями гражданской войны в Испании середины 1930-х гг., в которой принимал участие и воинский контингент из СССР. Но в этом случае Маяковский, погибший в 1930 г., не мог бы его читать в 1928 г. На самом деле стихотворение написано в 1921 г. Уже тогда большевикам было мало своей собственной гражданской войны, и они посылали на бойню специальные отряды в Испанию, которые сражались и погибали там за совершенно чуждые российскому народу интересы, принося при этом дополнительные страдания и испанскому народу. Неудивительно, что впоследствии испанская армия принимала активное участие во Второй мировой войне на стороне фашистской Германии, воевала против СССР. В частности, в состав германской армии, сражавшейся под Новгородом и Псковом, входила так называемая «голубая» дивизия имени генерала А. Франко. Кстати, в указанном стихотворении М. А. Светлов демонстрирует поразительное безразличие и бездушие в отношении «своего» героя; пишет, что, мол, «новые песни придумала жизнь», и «не надо, ребята, о песне тужить». Словом, забудьте всё это и никогда не вспоминайте. А если кто-то и погиб, ничего уж тут не попишешь…