Главная > Выпуск №20 > Воспоминания художника

Воспоминания художника

Н. А. Захваткин

27 сентября 1961 г.

Моя жена, Евгения Валентиновна, подарила мне общую тетрадь. Я посмотрел на неё и решил заполнять её своими воспоминаниями.

Самым интересным моментом моей жизни я считаю то время, которое жил с родителями, иначе говоря, детские годы, проведённые на металлургическом Белохолуницком заводе. У моих родителей была большая семья, сам отец был тринадцатый.  Всегда, довольно длительное время, за стол садилось 8–9 человек, остальные – старшие – с 10 лет уехали из дома на работу в разные места России. Моё детство с родителями продолжалось с 1893 по 1904 год. В эти годы я начал формироваться как художник. Мой отец очень ловко рисовал животных, особенно лошадей. Лошадь он свободно изображал во всех движениях синим или красным карандашом. И, бывало, к Рождеству он рисовал много различных животных на толстой бумаге, а мы вырезали их и украшали ёлку. Мы все рисовали по-своему, а он – лучше всех: нарисует много рисунков и выражает удовлетворение, так как купленных игрушек у нас не было.

Александр Павлович и Анастасия Феофиловна Захваткины, родители. 1890 г.

Я увлекался лепкой из глины, на что меня подвигли девчонки, подруги моих младших сестёр. Я им лепил кукол и украшал перьями от домашних птиц.

Зимой мы с отцом целыми вечерами смотрели журналы, из которых самым любимым был журнал «Нива». В «Ниве» печатались цветные репродукции с картин русских художников, некоторые из них я копировал. Мне было 8 лет, когда я скопировал русского полководца Скобелева на коне. Отец меня похвалил и сказал: «Рисуй больше, сынок, отдам тебя учиться к иконописцу. Будешь писать иконы».

По линии матери нашей роднёй была семья Кондратьевых. Отец их Феофил (мой дед) – специалист по отделке церквей, а сыновья и внуки – его помощники. Среди них были маляры, резчики по дереву и позолотчики. Они писали иконы, делали резьбу для иконостасов, золотили и т. п. Я часто около них находился и научился тереть краски и даже прописывал одежды на маленьких иконах.

Это продолжалось 3–4 года, потом я уехал с завода и этим закончил свой первый этап влечения к искусству.

В реальном училище

Отец был не богат, он не мог обеспечить моё существование. Я вынужден был учиться на то, что сам заработаю. Старший брат Михаил некоторое время поддерживал меня. К этому возрасту я уже умел писать венчальные иконы на деревянных досках. Это – одно из средств существования.

Когда я учился в реальном училище, встретился с очень хорошим учителем рисования Петром Максимилиановичем Дульским. Последние годы жизни он был директором Государственного художественного музея в Казани. Он усиленно готовил меня к тому, чтобы я стал художником-профессионалом, написал письмо отцу с просьбой о продолжении моего обучения в специальной художественной школе, дал мне туда рекомендательное письмо. Летом 1910 г. я вышел из 4-го класса реального училища и уехал в Екатеринбург, где была художественно-промышленная школа с отделениями прикладного искусства, причём живопись, скульптура были неплохо поставлены.

Н. А. Захваткин – ученик 4 класса реального училища. Слободской. 1907 г.

Дорога к творчеству. 1910 г.

Станция Ардаши Пермской железной дороги. Длинный серый поезд, направляющийся на восток. Этот поезд почему-то назывался «Максим Горький». В составе были вагоны четвёртого класса со сплошными нарами, так что ночью приходилось внизу и на средних полках лежать по четыре человека.

Мне в первый раз удалось увидеть железную дорогу и впервые ехать в сторону Сибири. В голове теснились мысли: «Как меня встретит Екатеринбург, сумею ли я выдержать экзамен для поступления в художественно-промышленную школу?» С малых лет я мечтал только об одном – стать художником, ведь я рано полюбил краски, запах олифы, кисти. Мой дед по маме Феофил Кондратьев незаметно и понемногу приобщал меня к сфере иконописи и малярного дела. А мой отец, этот выдающийся труженик, имевший 11 детей, любил порадовать нас своими рисунками животных, главным образом, лошадей. Он так сильно любил лошадь, так хорошо её знал, что даже разговаривал с ней, и она его любила и понимала.

Дорога была длинная, поезд шёл медленно, со скрипом и толчками. Бывало, так стукнет тарелками вагона о другие вагоны, что всё с полок летит. Ровно двое суток пришлось проехать путь от Ардашей до Екатеринбурга.

Мне шёл семнадцатый год, и, признаться, волнений было много, ведь я уехал от родителей, надеясь только на свои силёнки. Отец при отъезде мне сказал: «В каникулы приезжай. А если будешь учиться, помощи от меня не жди, ты знаешь, что семья большая, и так мы с матерью еле-еле сводим концы с концами».

Был уже вечер, когда наш поезд подходил к Екатеринбургу. Из города доносился перестук колотушек ночных уличных сторожей. Я слышал, что этот ритуал проводили многие города, и часто встречал его описание в литературных произведениях.

На перекрёстках улиц в Екатеринбурге ещё висели керосино-калильные фонари, электричество в городе только начало появляться, освещались же государственные и торговые учреждения.

Город испытывал голод в воде; водопровода и канализации не было.

Улицы были достаточно широкие, но лишь главные магистрали были покрыты булыжником. Летом поднималось много пыли, так как часто были ветреные дни. Город мне понравился. В центре его, около дачи Злоказова, был довольно большой пруд, где плавали лебеди.

Со стороны архитектуры только дворец Харитонова произвёл огромное впечатление. Театров было очень мало: Верхнеисетский – деревянный и кинотеатр «Фата-Моргана». Зато на Клубной улице в городском саду каждый день играл оркестр симфонической музыки, пользующийся огромным вниманием горожан. Екатеринбург уже тогда славился художественными ремёслами: гранильным делом, ювелирным производством и другими.

Устроившись в художественной школе с ночлегом, я стал готовиться к экзамену. Инспектор школы Николай Александрович Вьюнов, прочитав рекомендательное письмо художника П. М. Дульского и, просмотрев десятка два моих рисунков, сказал: «Вы, если желаете, можете сдавать на второй курс. Подготовка у вас хорошая». У меня в глазах от радости помутнело, и я слегка прослезился. Через три дня в одном из классов повесили объявление с пояснением, кто и куда должен идти сдавать экзамен. К моему счастью, на второй курс было три свободных места, так что конкурировать было не с кем. На второй курс поступали только два человека.

Поставили нам для рисунка греческую вазу с рельефом. Срок исполнения – 8 часов. По живописи (акварель) был поставлен несложный по рисунку «naturе morte» (натюрморт), но довольно цветистый из предметов домашнего быта. Нужно было сделать каждую работу на 5 листах стандартного полуватмана. От общеобразовательных предметов я был освобождён и экзамен не держал. Один из преподавателей школы, художник Парамонов, провёл со мной необходимую беседу об искусстве, показал несколько ученических работ, конечно, лучших, сказал: «Вы будете приняты, устраивайтесь на жительство в городе, общежитий у нас нет, а с 16 августа начинайте посещать уроки».

На другой день в списках я увидел себя принятым на второй курс в класс Владимира Алексеевича Алмазова, преподававшего лепку, рисунок, композицию и скульптуру. Мы, новички, сговорившись, вчетвером сняли комнату за 1 руб. 50 коп. в месяц в полуподвальном этаже на бывшей Водочной улице. До занятий были свободные дни, мы устроились к маляру на подсобные работы по вывескам и заработали за 10 дней по паре рублей.

Так началось моё учение.

Учение и мучение (1910–1912 гг.)

Я быстро ориентировался и хорошо узнал Екатеринбург, завёл хороших знакомых, которых посещал, главным образом, по воскресным дням. Их дружба выручала меня в первое полугодие учёбы.

В среде преподавателей был наш общий любимец, скульптор В. А. Алмазов. Он был взыскательным во время занятий, зато после занятий это был чарующий и добрейший человек, он всячески нам содействовал, помогал, чтобы мы из-за материальных затруднений не бросили учёбу в школе. Он устраивал нас по очереди копировать с печатных афиш большие рекламы для торгующих магазинов и кинотеатра «Фата-Моргана». Это были небольшие заработки, но хлеб мы имели. В городе вскоре появился ещё один кинотеатр «Лоранж», рекламу для него выполняли ученики художественной школы. Иногда мы писали и большие афиши для отделения Московского цирка Никитина. Надо сказать, что я успевал хорошо на всех курсах, шёл в первой тройке по рисунку и был хорошо успевающим по скульптуре.

Екатеринбург – музыкальный город, в конце XIX в. там организовался кружок любителей музыки, приглашавший певцов-артистов для концертов и оперных постановок. Мне удалось побывать в Верхнеисетском театре на двух спектаклях итальянской труппы, исполнявшей оперу «Трубадур» (Верди) и оперетту «Корневильские колокола» (Планкетти), в летнее время я часто посещал и симфонические концерты в городском саду.

В газетах «Уральская жизнь» и «Уральский край» частенько поднимался вопрос о том, что город нуждается в театре, и один случай быстро способствовал тому, чтобы в городе появился оперный театр. На перекрёстке бывшего Главного проспекта и Водочной улицы, на площади, стоял огромный деревянный цирк, о котором я уже выше упоминал. В цирке было печное отопление, в этот период его арендовали американцы, которые устраивали «скетинг-ринк». Екатеринбуржцы любили кататься на роликах, особенно учащиеся художественной школы и горного училища.

В одну из зимних ночей конца 1910 и начала 1911 г. (точную дату не помню) цирк сгорел дотла, осталось только девять труб и 2000 роликов, сплавившихся в большой слиток. Пострадала и моя пара. Цирк восстанавливать не стали, и на этом месте, как раз в самом центре города, решили построить театр для постоянно действующей оперы.

Строительство театра шло так быстро, что в ноябре 1912 г. в нём уже шла первая опера – «Иван Сусанин» Глинки.

Когда велись отделочные работы, нас, человек десять, командировали для работы по отделке и лепке театра. Я и Борис Фёдорович Лалетин трудились над декорациями под руководством очень опытного художника-декоратора Белкина. Работа в театре у меня продолжалась почти три полных сезона, и это дало мне возможность не бросать школу. Было трудно, так как декорации писали по ночам, а днём – школа. Но мы были большими энтузиастами и приучили себя к такой напряжённой работе.

За девчонками было некогда ухаживать, хотя и очень тянуло к ним. В театре у меня появилось много хороших друзей: крупных певцов, певших на больших сценах, таких, как баритоны Ульянов, Сокольский, тенора Лохов, Борисенко и многие другие артисты, позволявшие делать зарисовки с них. Хористы и балет были исключительно хорошо подобраны.

Но без увлечений не обошлось. Я сильно увлёкся артисткой, которая была в два раза меня старше. Как сейчас помню, она пела партию Таис в опере «Таис» (Массне). Она была такая обаятельная. Она покорила меня своим мягким и очень чистым голосом, особенно в роли Розины из «Севильского цирюльника». Её колоратура была, как бриллиант, прозрачна, совершенна и чиста. Ей всегда к подножию сцены летели цветы.

Она была очень хорошей. Не выдержав, я собрал последние гроши и купил ей два десятка мандаринов, которые принес с её разрешения ей на квартиру. Она жила в гостинице «Европа». Когда я робко вошёл в комнату, то увидел её лежащей на диване в каком-то очень воздушном халате светлого тона без рисунка, по вороту и рукавам обшитом кружевами.

Я дрожал, я остолбенел! Какая роскошь смотреть на эту женщину! «Ну, что Вы, Николаша, так робко, подойдите и садитесь». Я поцеловал руку и сказал, что принёс ей мандарины. Она привстала чуть-чуть и, похлопав слегка меня по плечу, правой рукой обняла, выражая знак благодарности, и вдруг громко засмеялась. Я опять задрожал, не зная, что и сказать. Ведь она мне годилась в мамаши. Сердце моё билось, как у цыплёнка, я почувствовал прилив крови. Она, заметив мою влюблённость, сказала: «Ну, Николаша, сядьте сюда, на край дивана». Я, как загипнотизированный, почти обомлевший от счастья, всё же сел, а сам боюсь – вдруг брошусь на неё и начну целовать. Она говорит: «Успокойся, Николаша, не надо так волноваться», – а сама меня слегка поглаживает то по руке, то по плечу.

Она говорила почти всё время шёпотом и очень кратко. Потом выяснилось, что оперные певцы всегда берегут голос, стараются не разговаривать много, а на улице только намёками.

Это увлечение скоро прошло, когда при одной из последующих встреч актриса мне сказала: «Вам, Николаша, хорошо со мной. Лучше Вам советую полюбить девушку, ведь я не подходящая Вам, да к тому же намного Вас старше. Я Вас полюбила крепко за Ваше ко мне отношение и сохраню о Вас хорошую память. Вот Вам мой постоянный адрес... Чтобы Вам было не трудно забыть меня, пока пишите, а там сами поймёте мой совет…»

Переписка быстро прекратилась, так как я действительно полюбил одну молоденькую девушку – Лиду. И с ней у нас завязалась настоящая дружба. Она была учительницей в селе около Екатеринбурга, но весной 1914 г. во время ледохода на р. Чусовой утонула. И на этот раз мне не повезло, но я понял, что моё первое увлечение актрисой – это детское затмение чувств под сильным воздействием сцены и голоса актрисы, и, конечно, моей глупости.

Театр оказал на меня огромное влияние в музыкальном развитии, я много пел (баритон) в хоре, соло – на студенческих вечерах и был очень активным общественником среди молодёжи. За три сезона я прослушал 36 опер русских и иностранных композиторов. Знал наизусть всю музыку в «Аиде», «Кармен», «Евгении Онегине», которые смотрел много раз.

Екатеринбуржцы любили свой оперный театр. Особенно гордились им городской голова А. Е. Обухов и городской архитектор Голландский. И вот, кажется, осенью 1913 г. из Сибири, говорят, проезжает Ф. И. Шаляпин. Обухов и его свита решили встретить Фёдора Ивановича и пригласить выступить с концертом в новом театре. И что же выяснилось при разговоре администратора с Обуховым? Шаляпин захотел получить слишком большой гонорар, даже в народе называлась цифра – 3,5 тыс. руб., но Александр Евлампьевич Обухов не мог гарантировать эту сумму, и певец не вышел из вагона…

В 1962 г., когда Свердловск отмечал 50-летие оперного театра им. Луначарского, я послал приветствие директору как участник строительства театра и бывший работник декорационной мастерской.

Около Екатеринбурга была станция Исток, куда каждую весну, на лето и осень, приезжал в свою мастерскую выдающийся художник Туржанский – член союза русских художников. Он привозил с собой много красок, картона и холста, привозил из Москвы и натурщицу, которая ему позировала и вела хозяйство. Туржанский приходил в художественную школу и интересовался работами учеников. Мне посчастливилось с ним познакомиться, бывать у него в мастерской, наблюдать, как он работал и даже помогать ему в подготовке холста и картона. За сезон он обычно всегда исполнял до 35–40 вещей с натуры, где присутствовал уральский пейзаж, обязательно с животными, главным образом, он любил изображать лошадей.

По своим убеждениям он принадлежал к течению импрессионистов, которых объединял К. Коровин. Цвет у Туржанского занимал решающее положение в картине, этюде. Писал он очень широко и часто мастихином. Он прекрасно чувствовал краски природы, умел ими достичь разительной силы состояния – ясности солнечного дня, серых туманных будней, ветра и т. д. Как правило, он любил небольшие по размеру работы (20–30 см по вертикали и 100–120 см по горизонтали). Часто это был удлинённый прямоугольник.

Туржанский совершенно по-своему писал свои работы. На подрамник натягивался мокрый холст. Не давая холсту полностью высохнуть, художник наклеивал на холст кусок шведского серого картона, а затем накладывал на поверхность картона грунтовку, клеевую, с сухими цинковыми белилами, или яичный грунт. Если холст был с узелками, Туржанский всегда протирал его пемзой, делал холст совершенно гладким.

Я этот технический приём изучил и много лет пользовался им в живописи. В настоящее время не стало в продаже шведского рулонного картона, и я стал писать на холсте.

Влияние Туржанского было огромно, вся молодёжь любила его как прекрасного художника и как старшего товарища. У меня дружба с ним тянулась до последних дней его жизни. Умер он в Москве в глубокой старости.

Памятный год – 1913-й

Памятным был 1913 г., год 300-летия Дома Романовых. Город отмечал, если память не изменяет, эту годовщину в феврале. Памятен этот год ещё по двум причинам: во-первых, школа готовилась принять в своих стенах одну из великих княгинь (уже довольно пожилую даму). В её свите находились секретарь, три фрейлины и министр просвещения Кассо. Кассо, как правило, шёл в конце свиты по лестницам, комнатам и коридорам. Впереди, увешенный орденами и регалиями, при шпаге, шёл и объяснял директор школы В. П. Рупини.

Студенты школы были разновозрастные – папаши семейные, даже с бородами, стояли в рядах в зале. Кассо тыкал указательным пальцем в живот всем, у кого в одежде замечал непорядок. Таких случаев обнаружилось за 30 с лишним.

Мне он чуть-чуть ткнул в живот указательным пальцем, так как пряжка ремня (я был в рабочей блузе) несколько съехала в сторону. У кого заметил пятно или отсутствие пуговицы, тоже тыкал пальцем. Свиту сопровождали инспектор школы Н. А. Вьюнов – милейший человек, художники А. А. Арнольдов, В. А. Алмазов, В. Ф. Ульянов, А. Н. Парамонов и другие.

Княгине была преподнесена по случаю 300-летия Дома Романовых хрустальная ваза в серебряной оправе с драгоценными камнями. Шейка вазы – из шестигранного горного дымчатого топаза. Ваза делалась учащимися и преподнесена была на грушевом резном блюде. Высота вазы – около 40 см.

Когда волнения прошли, инспектор школы вызвал к себе всех, кому Кассо ткнул пальцем в живот, рассмеялся, увидев всякие мелочи: «Ну, и глаза у него, вот бы такую проницательную наблюдательность иметь нам художникам!» Директор обязан был пробрать нас всех по-настоящему, но чрезвычайная человечность лишала его качеств администратора. Он за этот инцидент только пригрозил перевести нас в вольнослушатели, но и эта горькая участь всех миновала.

Затем инспектор школы предложил мне написать транспарант (это уже было на несколько дней позднее). Дворянское собрание в клубе (на Вознесенском проспекте и Клубной улице) проводило вечер, посвящённый 300-летию Дома Романовых.

Размер светового транспаранта – в величину окна: 2 и 5 метров с закруглением вверху. На нём красками, которыми окрашивали электролампы, я должен был написать герб государства с орлами. Материал – белый мадаполам. Натянув его туго на подрамник, расположившись на полу в вестибюле, я нанёс контур, обвёл светлой жёлтой краской и начал раскрашивать с готового оттиска-репродукции.

Несмотря на то, что у меня здорово получилось, сам директор школы пришёл на этот раз, чтобы дать своё заключение. Работа была принята без поправок, и я ушёл, оставив сохнуть транспарант.

И каково было моё удивление, когда за мной пришёл швейцар клуба, нашедший меня под вечер в школе. Он сказал: «Вас требуют в клуб». Я испугался и быстро на ходу накинул пальтишко. Прихожу и что же вижу: двуглавый орёл «заплакал», по всей площади полотна потекли тонкие струйки краски, поэтому транспарант и не вывесили. Предварительно же монтёры поставили на рамах несколько электроламп. Смыть и закрасить эти места уже невозможно, краски были химические, и всё же, по-моему настоянию, транспарант решили поставить на окно и включить свет. Когда загорелись все лампы, при резком свете действительно стали заметны полоски, тогда монтер попробовал вдвое уменьшить освещение. Стало лучше – дефекты менее заметны, а кто не знал об этом, и вовсе их не заметил. На свой риск я упросил рабочих установить транспарант. Так и прошло торжество, никто, кроме директора школы Рупини, не заметил. А позже он вызвал меня и сообщил, что переводит в вольнослушатели. Я вышел из кабинета, так и не попробовав себя защитить.

Оказывается, техничка в клубе делала после меня уборку в вестибюле, и, передвигая ещё не высохший транспарант, раза два его тряхнула. Краска незаметно для неё растеклась в некоторых местах. Через неделю директор Рупини вызвал меня в клуб (он был в его правлении) и предложил написать счёт на 10 руб. за транспарант, сказав при этом, что в следующий раз надо быть осмотрительней и доводить работу до конца, не оставлять её на произвол судьбы. В вольнослушатели и на этот раз он забыл меня перевести…

Успехи

Наша школа была очень революционно настроена. Ещё в 1905 и в 1906 гг. в ней вспыхивали всякого рода демонстрации, протесты против реакции. Всем известно, что за эти волнения студентов из Екатеринбурга высылали. Даже директор школы Коменский и его любимый ученик И. Д. Иванов были высланы за пределы Екатеринбурга. Среди студентов было много атеистов-безбожников, которых особенно сильно преследовали.

Н. А. Захваткин. Екатеринбург. 1914 г.

В мои годы настроение товарищей, стремившихся к знаниям, было наиболее устойчивым. Наши преподаватели художники-демократы (В. А. Алмазов, А. Н. Парамонов, А. А. Арнольдов, наш шеф Туржанский) в своих работах поднимали народные темы и изображали богатую русскую природу. На одном из заданий по композиции я взял произвольно тему «Стенька Разин», хотя подобные темы у нас не исполнялись. А я решил маслом написать именно её. Алмазов, руководивший композицией, вначале не совсем охотно консультировал меня, а когда увидел, что я очень смело подошёл к теме, порекомендовал мне дать больше динамики самой фигуре Разина, развалившегося на ковре среди трёх гребцов. Во всяком случае, композиция висела на отчётной выставке годовых работ учащихся третьего курса. И только лишь директор Рупини уже перед уходом из школы отозвался отрицательно о моей затее выбрать историческую и революционную композицию.

К 300-летию Дома Романовых для г. Казани был объявлен конкурс на памятник Минину и Пожарскому. Наш любимый преподаватель Владимир Алексеевич Алмазов включился в конкурс и начал делать проект памятника. Чтобы ускорить дело с проектом, Алмазов привлёк к себе помощников – Андрея Узких и меня, как наиболее подготовленных к этой работе. Конечно, композиция всего памятника принадлежала Алмазову, но отдельные детали (барельефы) на батальные темы делали мы вдвоём с А. Узких. Модель была воспроизведена в масштабе 1:10. У меня сохранилось фото общей модели, отлитой из гипса. Скульптор лепил фигуры из воска. Пьедестал был сделан из дерева. Конкурс не состоялся из-за войны с Германией, начатой в 1914 г. Памятник (проект) долго хранился на складе художественной школы. Но дальнейшая его судьба неизвестна.

Каждый год летом школа устраивала отчётные выставки работ по всем видам искусств и по мастерским. Я успевал за лето написать много этюдов и все этюды показывал. Учебные работы выставлялись по классам, комиссия из преподавателей ходила, тщательно просматривала и ставила оценки. В школе была 12-бальная система: 12, 11, 10, 9 баллов – положительные оценки, а 8 и 7 – отрицательные. Я успевал по искусству хорошо, ниже 10 баллов не получал, по рисунку – 11, 12 баллов, а по лепке – только 12. Хуже обстояло дело с химией и начертательной геометрией.

Весь пятилетний курс школы я прошёл в 4 года, оставались кое-какие «хвосты», но помешала война. От военной службы мы не освобождались, и меня взяли в солдаты.

Военная служба

В 1913 г. по рекомендации школы я принял участие в научной экспедиции для зарисовок метеорологических станций Западной Сибири. Начальником экспедиции был П. Э. Штеллинг. Мы объехали северный и южный Казахстан. Посетили города: Кустанай, Троицк, Тургай. Были на самом озере Челкар. С этой экспедиции я привёз до 30 больших этюдов. В 1914 г. с этой же целью ездил в повторную экспедицию на Алтай, где нас застигла весть о войне с Германией. Я был уже в призывном возрасте, и меня срочно вызвали телеграммой на призывной участок в Белую Холуницу. Не закончив задание по экспедиции, я с пристани «Тополев мыс» на озере Зайсан в конце августа сел на пароход «Норд – Зайсан» и вернулся в Омск по Иртышу, а там – поездом до Вятки.

Во время этой экспедиции я сделал 12 этюдов и даже сумел зарисовать гору Белуху, находясь от неё приблизительно в 100–120 километрах.

Это путешествие было потрясающим по своим впечатлениям. Только о природе Алтая можно написать десятки книг. С 2,5 тыс. метров над уровнем моря я любовался ледниками с вершины Белухи. Видел извилины рек Катуни и Бухтармы. Пересёк верхом на лошади Тарбагатайский хребет. Был на озере Маркаколь, это около 3 тыс. метров над уровнем моря. А река Иртыш – гигантская река с разными профилями берегов: то степной, то с обрывистыми гранитными кручами, то песчаный, состоящий из веретий. В Иртыше много разной рыбы, а веретии сплошь покрыты стаями диких гусей. Миллионы, миллионы! Когда косяк гусей поднимается, то от шума их крыльев получается гром, похожий на надвигающуюся грозу.

Пятый натурный класс Екатеринбургской художественной школы. 1914 г.

На военной комиссии меня оставили до декабря 1914 г. Так как солдаты на фронте были нужны, в августе 1915 г. взяли в армию, не глядя на мою болезнь. Направили в г. Вятку в 106-й пехотный запасной батальон, в казармы. В первый день нас научили вязать маты из соломы для сна.

Командир роты Копылов, георгиевский кавалер, узнав, что я художник, сразу меня поставил в учебную команду на привилегированное положение, меня включили в список топографов. Через три месяца запасная рота Копылова отправлена была на фронт в г. Ригу, затем в небольшой населённый пункт Якобштадт. Вскоре меня направили в Минскую школу топографов, где я пробыл не более трёх месяцев и возвратился в звании полкового чертёжника при штабе 286-го Коротоянского полка 73-й пехотной дивизии (командир – генерал Левицкий). Моей обязанностью было перед боями воспроизвести отрезки местности в заданном масштабе по картам, нанести условные знаки, предметы, селения, дороги и всё то, что включала в себя задача топографа. Я считался нестроевым, имел в подчинении двух солдат. Нам пришлось больше находиться в Пинских болотах, на р. Стоход, там нас травили газами, выпускаемыми германскими снарядами. На фронте в общей сложности пробыл я более двух лет. В апреле 1918 г. Московским Савёловским распределительным госпиталем был признан не годным к военной службе.

Педагогическая работа

Дома я отдыхал до конца сентября. Родителей у меня уже в живых не было, и я у сестёр дотянул до осени. Надо было ехать в Москву, чтобы дальше учиться, но годы разрухи, а затем Гражданская война застигли меня на станции Зуевка Пермской железной дороги. В железнодорожной школе (позднее реорганизованной в школу 2-й ступени) был объявлен набор учителей. Директор школы Широков узнал, что я художник, и стал уговаривать, чтобы я согласился преподавать рисование и черчение. Чтобы пережить разруху и выждать благоприятное время для учения, я согласился. Школа была большая, и преподавателей было много.

Я так увлекся работой с ребятами, что совершенно не замечал, как быстро шло время. Мне удалось с другими преподавателями – естествознания, географии и литературы – внедрить метод наглядного обучения. Это настолько захватило преподавательский и ученический коллективы, что мы смогли выступить с выставкой в дорожном отделении народного образования в Перми, а позднее – в Москве (в институте повышения квалификации учителей). В журнале «Просвещение на транспорте» и в ряде других журналов стали появляться статьи с положительной оценкой работы Зуевской школы 2-й ступени. В 1919 г. коллектив преподавателей избрал меня председателем школьного совета, позднее, через 2 года, – заведующим школы и в 1924 г. – директором.

Дорожный отдел посылал меня с докладами о работе школы в кустовые объединения. В 1923 г. на съезде директоров, учителей железнодорожных школ в Екатеринбурге был Анатолий Васильевич Луначарский, народный комиссар просвещения. После деловой части на вечере самодеятельности я выступил на сконструированном мною инструменте (имитация скрипки) «бузина», вернее, на палке Николая Петровича с резонатором, играл смычком под аккомпанемент гуслей художника Мальцева. Исполнял я арию Дубровского из одноимённой оперы Направника – «О, дай мне забвенья, родная» и на бис – «Жаворонка» Глинки. Когда мы окончили свои номера, Анатолий Васильевич встал со стула и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Вот буржуазия говорит, что мы всё разрушаем, а вот видите, что мы не только разрушаем старое, отжившее, но и создаём новое». После концерта самодеятельности перед отъездом из Екатеринбурга я подарил свой инструмент музею краеведения.

В 1919 г. я женился на учительнице Раисе Дмитриевне Поповой, от которой у меня в 1921 г. родился сын Борис.

В 1924 г. перевёлся на работу в г. Вятку в железнодорожную школу. В этом же году в Ялте, на берегу моря встретился с Николаем Андреевичем Дерновым, директором Вятского государственного педагогического института им. В. И. Ленина, который пригласил меня на работу, прочитав хорошие отзывы о школе в журнале «Просвещение на транспорте». Перебравшись в Вятку, я один год проработал в железнодорожной школе, а в 1925 г. перешёл преподавателем ИЗО педтехникума (при пединституте) и руководителем кружка ИЗО на геофаке.

Объединения художников

Педагогическая работа меня захватила и вызвала большой интерес. Но я чувствовал, что так можно скоро «засохнуть», если не заниматься творчеством. В Вятке в то время было несколько художников, которые часто собирались в художественном музее, им руководил Н. Н. Румянцев, а старшим хранителем фондов музея был известный художник-пейзажист Н. Н. Хохряков. В Вятке жили братья Деньшины, Князев, Двинин, Столбов и ряд других художников. В Вятке тогда уже существовал художественно-промышленный техникум, в котором работал хороший живописец М. А. Демидов. Но все художники работали разрозненно, у них почти не было выставок, и они не входили ни в какую художественную объединённую группу. У меня появилось желание расшевелить их и организовать, чтобы коллективно участвовать в выставках.

В ту пору в Москве организовалась ассоциация художественной революции (АХР. – Так у автора, правильно – АХРР. – Ред.). Кое-где стали появляться филиалы. Имея в Москве большую группу знакомых, художников и скульпторов, я получил разрешение организовать в Вятке филиал АХР. В этом мне помогали Князев и Румянцев. Вначале членов филиала АХР было немного, а после организации первой выставки уже все художники пожелали быть членами АХР. Было выбрано правление, и я вошёл туда председателем филиала АХР.

С 1926 г. в Вятке стали почти ежегодно устаиваться отчётно-творческие выставки произведений живописи, скульптуры и графики. Было организовано несколько передвижных выставок в частях Красной Армии, в рабочих клубах с лекциями об изобразительном искусстве. Тогда всё это делалось без всяких финансовых поддержек, в порядке общественной работы.

Итак, я активно включился в творческую деятельность, сочетая её с педагогической. Нельзя быть хорошим учителем, если сам не имеешь серьёзных творческих навыков в изобразительном искусстве. Иначе останешься сухим начётчиком и схоластиком. Учитель-художник, прежде всего, должен уметь показать, как надо делать, а затем тщательно, продумав методику, дополнять теорией и рассказом о творчестве и других великих художников. В Вятке быстро развёртывалось культурное строительство. Народ любил рабочие клубы, в которых уже тогда зарождалась самодеятельность.

Город Вятка всегда художественно оформлялся. Помимо государственных и общественных зданий, украшались огромными плакатами и транспарантами перекрёстки главных улиц и многие коммунальные дома. Тогда ещё в моде были карнавальные шествия с политическими плакатами, факелами, а иногда карнавалы в соответствующих костюмах и больших масках. Мне как скульптору много пришлось подумать по поводу остроты выражения этих карнавалов в масках.

Однажды в антипасхальный карнавал ребятишки бегали с факелами, бросили один потухший факел под балкон первого этажа, где я жил, и утром наш дом загорелся. Ветерок медленно поддувал под балкон, и дом сильно пострадал. До сих пор горевшая стена не восстановлена, хотя прошло уже 32 года. Всё имущество было вынесено из дома. Пожар ликвидировали полностью через 2 часа.

В 1930 г. меня послали в Москву на курсы художников-методистов при институте повышения квалификации педагогов. Там я встретился с корифеями искусствами: Фаворским, Навицким, Павлиновым, Ромасом и другими видными художниками, преподававшими у нас на курсах. Это была хороший заряд для работы на будущее. Курсы освежили знания, а главное – во многом убедили меня как методиста.

Решение ЦК ВКП (б) от 31 апреля 1932 г. было принято в целях единого руководства и объединения всех сил художников Советского Союза, для ликвидации борьбы между течениями различных группировок, левого и правого толка, чтобы навсегда покончить с формализмом и создать единый союз советских художников. Лишь только в 1935 г. удалось организовать в Вятке оргкомитет союза, куда я вошёл ответственным секретарём. Председателем оргкомитета был избран заведующий облоно Моргунов.

Товарищество «Кировский художник»

В 1930 г. произошло два интересных события. Я стал участником выставки художников старшего поколения и был уполномочен организовать товарищество «Кировский художник» – производственно-творческую организацию. Лишь в 1933 г. удалось составить проект устава общества и зарегистрировать его в облисполкоме. Меня избрали членом и заместителем председателя правления. Председателем правления товарищества «Кировский художник» был Михаил Иванович Сюткин, не специалист, а партийный работник, но он хорошо ориентировался в обстановке и долгое время занимал этот пост.

Это были годы самой активной и плодотворной деятельности вятских художников.

В 1938 г. произошла смена руководства в Кировском союзе советских художников. Я при перевыборах правления выдвинул молодого, в то время начинающего художника М. М. Кошкина. Тогда он занимался живописью, но определившийся дальтонизм заставил его переключиться на скульптуру. В эти годы в Киров приехали бывшие ученики Ленинградского института им. Репина: А. Широков, Ф. Шпак, Ф. Пестов, А. Потехин. Потехин организовал поход против меня и ряда других художников, считая нас устаревшими людьми. Он сравнительно легко организовал учащихся художественного техникума, где я руководил. Молодёжь была слабая, не умела анализировать обстановку и шла за ним. Везде, где только можно, Потехин, Шпак, Кошкин, а позднее Мезенцев и Рязанцев выступали против моих работ, а также Люстрицкого и Двинина. Князев и А. Деньшин перешли на сторону «волков». Дело дошло до партийных организаций, которые поддержали наступающую молодёжь. Эта травля (иначе нельзя назвать) продолжалась около 8–9 лет. Мне было предъявлено обвинение в приверженности «натурализму» как течению, которое, якобы, небольшая группа художников приняла за метод в своих работах.

Дело дошло до правления Союза художников СССР в Москве. Трижды приезжали крупные искусствоведы И. И. Ястребов и М. П. Сокольников для знакомства на месте со многими работами, и всегда на собрании художников и общественности г. Кирова заявляли, что никакого «натурализма» в моих работах нет, что портреты живые, хотя и не все удачны по форме и мастерству.

Скульптурно-художественная студия в Кирове. Середина 1930-х гг. Н. А. Захваткин слева среди учеников

С тех пор, примерно с 1953 г., меня оставили в покое, открыто уже никто не делал акцент на моих ошибках, стараясь больше молчать. Что тоже было нехорошо – другая крайность. Всё же отношение ко мне изменилось в лучшую сторону. Хотя партком и дирекция художественного училища всегда меня во всём поддерживали, это меня несколько бодрило.

Чтобы отвлечь внимание от себя, Потехин и компания задавали тон критике произведений других художников, хотя недостатков, особенно у Потехина, было немало.

В 1949 г. в Москве на Республиканской выставке я представлял скульптурный портрет металлурга Омутнинского завода Николая Уткина, когда-то принимавшего участие в штурме Зимнего дворца. Этот Уткин имел благодарность от В. И. Ленина. Мне много пришлось поработать над целой серией портретов знатных людей: мастерицы дымковской игрушки Е. А. Кошкиной, генерал-лейтенанта Файбича и др. Эти портреты приобрёл Кировский художественный музей. Работал также над портретами кораблестроителя Ю. Мышкина, хирурга А. Лопатина, лётчика Д. Некрасова, агронома Т. Бурковой, великого художника В. М. Васнецова и Степана Халтурина (в гипсе и в дереве). Оба портрета Халтурина приобретены: в дереве – краеведческим музеем, а гипсовый, состоящий из трёх авторизованных слепков – Кировским педагогическим институтом им. В. И. Ленина. Второй слепок находится в шахматном павильоне сада Степана Халтурина. Третий слепок я подарил колхозной картинной галерее, организованной Кировским союзом художников.

В моей творческой работе большое место занимали выдающиеся деятели русской национальной культуры, такие, как Л. Н. Толстой, П. И. Чайковский, Н. А. Островский. На протяжении всей творческой 42-летней жизни я постоянно обращался к изображению великих учителей-революционеров: Ленина, Маркса, Энгельса, Сталина – в барельефах, бюстах.

До меня в Кирове никто не занимался оформлением общественных зданий скульптурой. Мне пришлось и в этой части быть пионером. Одна из первых работ висела на лестнице между двумя этажами на главном почтамте – большой рельеф-портрет основоположников марксизма-ленинизма Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. На углу ул. Герцена и К. Маркса на управлении завода «Физприбор» висели два больших барельефа на производственную тему, а на парапете – композиция из школьной жизни.

На проходной завода «Кутшо» (им. Лепсе) мне пришлось выполнить грандиозный по длине (17 м) барельеф на производственную тему. Портрет С. М. Кирова лепила А. В. Винокурова. Много зданий я оформлял и декоративной лепкой: областной драматический театр им. С. М. Кирова, Госбанк, Дом Советов, Дом соцкультуры «Кутшо», столовую «Искож» (в коллективе художников), ряд работ выполнен на здании «Кирово-Чепецкстроя», стадиона «Динамо».

За 1938–1941 гг. включительно товарищество «Кировский художник» репродуцировало и продавало целыми партиями бытовую и парковую скульптуру в количестве 11 моделей. Портреты писателей, вождей, спортсменов и спортсменок, вазы и другая скульптура отправлялись до Владивостока в Сибирь, до Ленинграда на Запад, до Украины на Юг и в районы Средней Азии.

На областной выставке 1954/1955 г. была выставлена фигура большевика (как собирательный образ) в одну вторую натуры. Искусствовед Ястребов (Москва), делавший анализ этой выставки, весьма положительно высказался о данной работе. В 1958 г. я лепил этюд головы старика для портрета В. М. Васнецова. Этюд был представлен на очередной областной выставке 1959 г. и приобретён Кировским художественным музеем.

26 февраля 1962 г.
Творчество военных лет

Во время Великой Отечественной войны мне пришлось возглавить товарищество «Кировский художник» в качестве председателя правления. Остался небольшой коллектив, и, чтобы не погубить дело, нужна была определённая изворотливость в обеспечении художников-производственников работой в это тяжёлое время. Основной костяк был призван на военную службу, а оставшиеся художники, главным образом женский персонал, должны были выполнять всевозможную художественно-производственную работу, чтобы существовать.

Творческая работа была не активна, в основном, ею занимались эвакуированные коллеги из других городов – Риги, Ленинграда, Москвы. В Кирове работали в годы войны Гирш (гравёр из Риги), Будилов и Томский – скульпторы из Ленинграда, С. Лебедева – из Москвы, В. Лебедев (профессор Ленинградской академии художеств), известный земляк Евгений Чарушин и ряд других товарищей.

За время войны были организованы две небольшие творческие выставки: одна – в вестибюле облдрамтеатра, другая – в читальном зале Дома офицеров. Активную художественно-производственную и творческую работу вёл художник из Москвы Т. В. Кибардин. Эвакуированные художники, работая в содружестве с кировчанами, внесли в нашу жизнь много интересного. Так, при оформлении авиатехникума лепные работы возглавлял архитектор Будилов. Оформление кинотеатра «Колизей» (фойе и зрительный зал) выполнено ленинградцами под руководством Е. Чарушина совместно с товариществом «Кировский художник». Художник Кибардин оформлял выставку сельского хозяйства и промышленности Кировской области в здании бывшего рабфака.

Товарищество «Кировский художник» много издавало для пропаганды производственно-творческих работ. Пробовали выпускать политические агитплакаты, призывные лозунги, газету, портреты вождей и т. д. Охваченные большим энтузиазмом, мы просиживали иногда за работой ночи напролёт. Почётным делом для товарищества «Кировский художник» было оформление военных знамён частей Советской Армии, уходивших на фронт. Знамёна делали на бархате, сатине, шёлке и других материалах. Исполнялись они мастерицами-художницами вышивкой, живописью, аппликацией с золотистым порошком. Древки, тесьма, кисти делали надомники в нашей мастерской.

Коллективу товарищества совместно с Союзом художников приходилось помогать городским и областным организациям в сельскохозяйственных работах, куда посылались одна за другой бригады, а на лесозаготовки совершено 5 выездов. И всегда положенные нормы выполнялись. Мы все верили в победу над фашизмом и поэтому, что бы нам ни поручили, мы с охотой выполняли.

В праздники и в дни великих событий мы находили время даже повеселиться: пели, танцевали, играли в шахматы, домино, в шашки. В конце 1944 г. были перевыборы товарищества «Кировский художник», я освободился от руководства, решил больше заняться творческой работой, а на этом посту меня заменил мой ученик по художественному техникуму, молодой скульптор В. Рязанцев.

27 июня 1962 г.
Перемены в жизни

В 1944 г. я женился второй раз. Первая моя жена умерла через год после потери сына Бориса, погибшего на фронте под Смоленском в сентябре 1942 г. Бедная Раиса Дмитриевна не выдержала, она тяжело заболела, перенесла операцию и всё же вскоре скончалась.

Вторая жена появилась случайно. Вернее, я не хотел жениться, мне шёл 50-й год, и я думал: «Я старик, мне уже не под силу заводить вторую семью». Но недели через 2–3 после смерти жены меня стали навещать женщины – пожилые, средних лет и даже молоденькие девчата, чего раньше не было. Самое курьёзное, что некоторые из них стали открыто намекать, что хотели бы связать со мной судьбу: «Вы один живёте, пустите меня к себе на квартиру (а квартира у меня была достаточно большая и хорошая). Не пожалеете, главное, всё хозяйство и жизнь у вас будет в порядке».

Одна женщина пришла как сватья и предложила: «Николай Александрович, у меня для вас есть очень хорошая женщина – вдова 45 лет, полная, здоровая. Она имеет свой дом, огород, у неё есть две варшавских кровати, хороший самовар и два очень красивых ковра. Если вы посватаетесь к ней, она с удовольствием пойдёт за вас». Из отделения связи заглянула молодая девушка (она бывала и ранее, когда у нас жила моя племянница). Когда мы сидели за чаем, она сказала: «Я бы согласилась быть вашей женой, чтобы иметь сына художника», – а сама смеётся и закрывается от смущения руками. Меня даже в пот бросило. Думаю: «Так я ещё могу быть семьянином, и выбор есть...» Я ответил своей собеседнице, что слишком большой разрыв в возрасте – он быстро скажется. Поблагодарил за лестное предложение, поцеловал крепко-крепко и посоветовал остановиться на более подходящем её возрасту кандидате. Ей тогда была нужна, видимо, больше квартира, чем я.
В Киров эвакуировалась одна из балерин Большого театра из Москвы (не солистка) с мужем. Мужа у неё мобилизовали, и Г. осталась жить в Кирове в углу квартиры своего дяди. Это была очень изысканная молодая женщина с хорошими артистическими манерами. Она немного рисовала, главным образом, копировала, я её устроил на копии политических карикатур, исполняемых на больших листах фанеры, которые развешивались по городу. Балерина без стеснения заявила: «Я хочу жить у вас на квартире. Вам не будет скучно». Чёрт возьми! Без конца предложения…

Как-то вышел у себя дома на кухню и встретился со старушкой-еврейкой, жившей рядом, за стенкой. «Николай Александрович, – говорит она. – Рекомендую вам жениться. Вас измучают ваши поклонницы. Не соблазняйтесь, лучше выберите сами. Это ненадёжное предложение. Я старый человек и всё вижу. Они закрутят вам голову».

Мне пришлось задуматься над этим вопросом, и случай представился. Как-то встретился на улице с доктором Кузнецовым, он мне и говорит: «Что не заходишь, у меня для тебя две невесты есть, приходи – познакомлю». Я к этому отнёсся, как к шуточному разговору, и скоро забыл о нём. Но в одну из суббот снова встретился с доктором, и он меня буквально под руку затащил к себе – посмотреть его коллекцию картин и фарфора. В передней я встретился с женой доктора Софьей Валентиновной и её сестрой, врачом, Евгени­ей Валенти­новной, эвакуированной с фронта в Кировский госпиталь по болезни. Когда она немного подлечилась, ей предложили остаться в Кирове работать врачом-окулистом в одном из госпиталей города.

Евгения Валентиновна была вдовой. Её муж погиб на фронте. Очень слабенькая была она тогда. Мне она понравилась своей скромностью и кротким характером, захотелось восстановить её утраченные силёнки, заботиться о ней. Через 3–4 месяца она дала обещание стать моей женой, товарищем и другом. Как только Евгения Валентиновна въехала ко мне на квартиру, поклонницы больше ни разу не появлялись, я перестал их встречать, как канули куда-то.

Пришлось налаживать свой новый семейный очаг. Признаюсь, я благодарил судьбу, что встретился с Евгенией. Она отвечала некоторой теплотой, но иногда мне казалось, что я не особенно солидный муж для неё. Возможно, ей более бы подошёл врач или профессор. Я часто думал и даже говорил вслух, что не стою её, что ей нужно мужа более знатного. Но война распоряжалась по-своему.

Жили мы неплохо. Оба работали, встречались лишь вечером. Через год жена подарила мне сына. Андрей родился очень слабеньким ребёнком, мы боялись за его здоровье. Но голос у него был басистый, и я почувствовал, что, если он будет жить, то у него будет настоящий бас. После так и получилось.
Вокруг моей семьи, кроме близких родственников, собирались друзья: Курлянд, Прохоровы, Скрябины. Взаимно посещая друг друга вечерами, мы не заметили, как пробежали 10–12 лет после моей второй женитьбы. Андрюша вначале посещал детсад, а потом учился в начальной школе № 9, где через год оказался в классе заслуженного учителя РСФСР Аполлинарии Николаевны Тепляшиной. Это была первоклассная учительница. Я неоднократно бывал у неё на уроках, и надо сказать, что более последовательного воспитательного подхода к детям я за 40 лет своей педагогической работы не встречал. Она – большой мастер своего дела, умело прививала навыки трудиться всем ребятам. Аполлинария Николаевна очень внимательно, индивидуально подходила к каждому ученику. Проверка знаний и воспитание были неразрывны. Из года в год Тепляшина добивалась абсолютной успеваемости своего класса, не жалела времени, вернее, всё время, всю свою жизнь отдавала школе, детям. Поэтому она и награждена двумя орденами Ленина и медалями. Более 60 лет Аполлинария Николаевна преподавала в школе.

Андрюша хорошо учился в начальной и средней школе. Имел похвальные грамоты. В аттестате зрелости у него – 11 пятёрок и 4 четвёрки. В 8 лет сын поступил в музыкальную школу, класс М. В. Сухановой. Позднее он учился у Э. Д. Найдёновой. Музыкальную школу окончил с похвальной грамотой с оценкой «отлично». Сейчас он учится на втором курсе музыкального училища.

Да, я очень настроен работать вновь. Как это ни странно, но в моей жизни случилось неожиданное.

Дважды перенесён инфаркт и в результате – осложнения. Более трёх лет я ходил с огромным животом и отёчными ногами. Точнее, я мало ходил, больше лежал. Если похожу в день 2–3 часа подряд, то отёки у меня усиливаются, и я против желания ложусь на кровать. Несколько раз лежал в больнице, где меня поддерживали всякими лекарствами и уколами. За три года принял более 500 уколов. Бывало, немного улучшится моё состояние здоровья, а через месяц или полтора снова ухудшается, я был привязан к дому. Почти не выходил на воздух, и к тому же мне очень трудно было опускаться и подниматься по лестнице нашего дома.

Случайно узнала о том, что я болею, врач-терапевт областной больницы Агния Абрамовна Индейкина-Шишкина. Она и решила мне помочь, через С. В. Кузнецову рекомендовала режим и метод лечения, причём сказала, что месяца через два зайдёт меня проверить. Агния Абрамовна заверила по телефону, что избавит меня от водянки. Этот случай, в самом деле, был переломным в сторону улучшения моего здоровья. Ровно через два месяца у меня исчезли мучительные отёки и лишняя скопляющаяся жидкость в животе.

Я почувствовал облегчение с начала 1962 г., поддерживая себя невинными лекарствами. Мне удалось сохранить то состояние, которого я желал. Полностью восстановиться было сложно, но при этом режиме и лечении можно существовать, бывать на свежем воздухе и немного работать. Всё это благодаря Агнии Абрамовне. Это – чародей, мастер своего дела, она очень многих вернула к нормальной жизни, а меня буквально воскресила на какой-то отрезок времени. Спасибо ей от всего сердца!

Итак, у меня появилось желание поработать над образом Фиделя Кастро. Подобрал большой иконографический материал, более двух месяцев работал над большим эскизом в пластилине – рельефом полуфигурной композиции. Сейчас веду проработку с натуры каждой полуфигуры. Фидель – в центре композиции. Работаю с увлечением, почти ежедневно. Часто вношу изменения. Полагаю, что композиция зай­мёт месяца 4–5.

Одновременно, работая над рельефом, я рисую с натуры пастелью этюды-портреты. В мою же обязанность входит приготовление обедов. Таким образом, я снова включился в жизнь. Результаты подсчитаем в будущем.

Работа над рельефом «Хунтос венсеремос» («Вместе мы победим») продолжалась 6 месяцев. Это, конечно, ещё эскиз большой работы. Хочется её снова повторить уже в глине, чтобы фигуры были в натуральную величину. Нет мастерской, и я должен ждать у моря погоды.

Товарищи-художники, к сожалению, заглядывали редко и только тогда, если их пригласишь, да и то искренности не чувствовалось. Да, плохо болеть, да ещё под старость. Забывают стариков... На словах хотя и вспоминают их: «старикам у нас почёт», а на деле…

Государство побеспокоилось о престарелых – дало им пенсии, чего ещё, казалось бы, надо. Основной источник для существования есть. Жаль, что коллектив, в котором ты работал, вспомнит тебя, лишь когда ты придёшь к финишу...

Апрель 1963 г.
Новые планы

В «Кировской правде» от 18 апреля 1963 г. была заметка «Художнику Н. А. Захваткину – 70 лет» автора Моршенникова, после чего поздравлениям не было конца, целых 7 дней почтальоны приносили письма и телеграммы от художественных коллективов и друзей.

На этот раз я не хотел проведения официального юбилея, и поэтому всё прошло по-семейному. Три вечера приходили люди с подарками и даже угощением. Я не ожидал, что так тепло отнесутся ко мне художники, писатели, искусствоведы, поэты, друзья. Этот день прошёл очень памятно. Андрюша на фортепьяно исполнил ряд классических вещей: «Прелюдию» и «Фугу» Баха, 11-ю сонату Бетховена, «Фантастический танец» Шостаковича, ряд вещей Прокофьева и, наконец, свои сочинения. Гости одобрительно отнеслись к юному музыканту.

Надо сказать, что, просидев три вечера, гости не пили водку, что редко бывает в таких случаях. Всё же соблазнились на 4 бутылки шампанского, 3 бутылки сухого вина «Алиготэ» и одну бутылку хорошего «Токайского». Шампанское принесли гости, а остальное я выставил, купив на свои скромные средства. Гости принесли торты, конфеты, живые цветы и всякие подарки, довольно ценные: браслет, позолоченные часы и всякую мелочь.

Как хочется работать над образом моих современников! Поговорю с заведующей библиотекой им. А. С. Пушкина – там есть свободные углы в фондовых комнатах, где 2–3 квадратных метра можно будет выкроить на станок с глиной.

В 1963 г. хочу вылепить хирурга Али-Задэ, молодую библиотекаршу Азу и начинающего дирижёра. Вот это было бы здорово! Два портрета и фигурку. Всё лето 1963 г. я провел за работой над двумя портретами в скульптуре: «Аза» – работница библиотеки им. А. С. Пушкина и портрет химика Н. Я. Прозорова со станкостроительного завода. Этот химик-новатор добился больших успехов в применении полимеров – заменителей цветных металлов, имеет награды и в соревновании является победителем.

Летом того же года я закончил барельеф-модель в гипсе «Хунтос венсеремос» и решил добиться получить его в бронзе. На этот случай мне подвернулся мой бывший ученик по художественной студии, некто Н. Г. Арасланов – способный живописец, экономист завода обработки цветных металлов, который пообещал помочь…

1964 г.
Страсть к чтению

У меня в памяти зачинатели революционного движения (Захваткины, Торкуновы, Лямины, Лаврины и многие другие рабочие), чьи имена стали известны особенно в 1905 г., когда на Белохолуницкий завод приезжал Горбачёв. Помню, в заводе свирепствовала чёрная казачья сотня. Мы, мальчишки, называли казаков «секир башки». Много они бед наделали, но рабочий класс Холуницы не сдался, он вырос, окреп и влился в вятскую революцию. Вот я сравниваю старые обычаи, старых людей с новыми людьми и думаю, какой огромный скачок мы сделали за 47 лет.

Даже порода людей улучшилась и внешне, и внутренне. Я не могу налюбоваться на молодёжь: сколько задору и свободного духа в ней, как она приятно выглядит – стройная, спортивная, с быстрой походкой, хорошо одетая, хотя ещё очень нуждается в привитии более высокой культуры. Её отсутствие проявляется, главным образом, в злоупотреблении алкоголем. Матерщина, которую слышишь часто на улице – это ещё зло старого наследия, его надо изживать путём внушения, а, может быть и путём взыскания. Хулиганство заметно уменьшается, а воровство возникает тогда, когда не приучают к труду родители своих детей в детском возрасте. Виноваты те, кто так воспитывает детей. Когда ребёнок получает трудовое воспитание, он никогда не будет вором. Он рано познаёт необходимость работать и зарабатывать честно своим трудом и, это, безусловно, гарантия, что он не будет мелким воришкой. Я не говорю о профессиональных ворах и рецидивистах, на этих людей есть законы и соответственные санкции властей.

За последние четыре года у меня проснулась страсть к чтению. Я много читал, особенно зимой, как правило, 100–120 страниц в сутки. Поглотил огромное количество хороших книг, а некоторые читал повторно. Началось это с того дня, когда я тщательно знакомился с содержанием библиотеки доктора Кузнецова (ныне умершего). Надо сказать, что он любовно собирал книги, вкладывая в свою библиотеку все свободные деньги. Одно время у него доходило собрание до 5 тыс. томов русской классической и иностранной литературы в хороших изданиях, было и немало изданий всех основных ведущих советских писателей. А потом я переменил квартиру и переехал по соседству с библиотекой им. А. С. Пушкина. Сам я собирал новинки по изобразительному искусству – альбомы и монографии современных художников и скульпторов. У меня наберётся около 400 хороших книг, но книги очень дорогие.

Прочитал снова Л. Н. Толстого «Вой­на и мир», «Отцы и дети» Тургенева, «Что делать» Чернышевского, избранные труды Бальзака, двухтомник С. Цвейга, некоторые философские труды Вольтера, «Отверженные» и «Собор Парижской Богоматери» Гюго, Константина Симонова «Живые и мёртвые», «Товарищи по оружию», «Солдатами не рождаются» и многие другие прекрасные книги, оставившие глубокий след в моём сознании.

[На этом заканчиваются записи в тетради].