20 февраля, понедельник

Я читала сегодня о Думе. Как они все сошлись во мнении о правительстве. Все, за исключением очень немногих. Мы как-то говорили с папой о том, что не может так идти дальше, что не должно так быть. И ведь теперь никто не заступится за существующее положение вещей и настоящую позицию власти, разве только начальница да Спасская в придачу. Странно, судя по нашим девочкам, теперь гимназистки 8-го класса нимало не думают о том, что теперь на Руси делается. Не знаю, как бы я отнеслась ко всему в 17 лет, но я помню 1905 год. Я была тогда во 2-м классе, мне было лет 13. Конечно, нас-то любопытство страшное одолевало, и мы бегали слушать у дверей зала и классов, где сидели 8-е. Слушали и ничего не понимали. А тоже были возбуждены и с каким-то особенным чувством смотрели на старших, на их стриженые головы (помню, 2-е были стрижены), на красные ленты в косах и галстуках.

Но 8-миклассницы с одушевлением и горячим убеждением в том, что они что-то важное и нужное делают, устраивали митинги в зале, пели в классах что-то, чего в гимназиях петь не полагалось. Я ничего почти не понимала в этом. Видела только какое-то волнение, видела потом (знаменитое 22 октября) кровь на снегу в пустынной уже улице и вдали толпу народа. Это мы шли на именины к девочке-однолетке. Не знаю, в этот ли день я простудилась или раньше где, но на следующий день лежала в постели и ждала, нетерпеливо и, волнуясь, когда же, наконец, придёт тетя из гимназии и как она оттуда выберется. Если память мне не изменяет, именно в этот день гимназистки скакали через забор из гимназического сада в Ермолинский (там жила Валя Гузаревич и ещё кто-то из девочек) и наш двор.

Но я уж очень отвлеклась. Я только хотела сказать, что тогда гимназистки интересовались общественными течениями, тем, что делалось вне гимназии и жизни семьи. А теперь они – насколько я вижу, думают только о том, что вот такая-то на пробном тыкала в учениц пальцем, а эта только и делает, что бегает за актёрами. Конечно, всё это близко их сердцу, всё это злоба гимназического дня. И мы говорили о том же в своё время, но, напр., юбилей освобождения крестьян занимал нас не только тем, до которого часа позволят танцевать на вечере… Вот расфилософствовался человек, у которого для философии и толку-то ещё не достаёт. Конечно, человек божий. А всё-таки я с политической экономией в объёме нашего курса охотно бы познакомилась.

26 февраля, воскресенье

Ну, фактические данные: у Зойки оказался ко всем прочим (противоречиво определённым Аксаковым и Грекс) болестям пренеприятный (по своим последствиям для окружающих) приклад-дифтерит. Вчера отвезли её в больницу, а сегодня прокуривали комнату; и – где тонко, там и рвётся! Я сломала термометр. Последнее было моей вечерней болезнью. А днём получила письмо от Юдиных. Пишут 3-е. Ну, теперь не скоро дождутся от меня. Больше ничего писать не хочется.

2 марта, четверг

Кашель надоел мне сегодня утром. Тётя принесла мне бадмаевскую прелесть (хину напоминает). Я выпила. Приходит папа. Как всегда, я спрашиваю:

– Что новенького? – И вместо обычного:
– Да ничего, – слышу:
– У нас переворот.
– Как?! Когда? – я раскрыла рот и вытаращила глаза.
– Так на днях. Временное правительство. Во главе Родзянко*. Вчера губернатор получил телеграмму: «Я во главе временного правительства. Вы остаётесь на местах. Подчинены мне. Родзянко». Военным министром назначен Поливанов, иностранных дел – Сазонов.
– Аплодисменты, – сказала я, аплодируя ногами, т. к. под левой рукой у меня был термометр и лежала я на животе. Ну, и не захотела лежать сегодня, так как того требует доктор Спасский, который был на днях и нашёл уже процесс в левом лёгком. Папа походил, походил по коридору, зале и в столовую, идёт оттуда и говорит:
– А чисто сделано…
– Да, – перебиваю я, – только что Думу распустили и… И одним Петроградом ограничилось, здесь и пулемёты остались не при чём. Да, здесь только остаётся рот раскрыть от удивления, как я.
А тётя Аничка добавила:
– Что-то теперь, а…?

Ведь уж всё рухнуло. Всё, на что надеялись немцы, пропало. И верно. Ведь тут Родзянко. Ах, теперь как война подвинется вперёд. Цензуры не будет, ни беломорской, ни протопоповской. И русские будут, а не немцы, везде. И ведь верно, что «чем хуже – тем лучше». Если бы не теснили так Думу, так всё пришлось бы немцев терпеть. И Бог знает, сколько бы ещё протянулось. И сверху бы всё время уверяли, что доведут войну «до победоносного конца», и в то же время в министерстве главенствовали бы купленные немцами и уже компрометированные Протопоповы, а письма Милюковых запрещались бы цензурой, и Керенские бы отдавались под суд. Слава Богу, конец этому. Что бы ни было, хуже не будет. А теперь – почитать газету. Я всё-таки сегодня лежу. Но одетая и, почти сидя на диване.

Вечером.

Читали телеграммы временного исполнительного комитета. От его воззваний у меня осталось впечатление чего-то основательного, веского и решительного. Чувствуется, что всё это теперь решено и будет проведено, во что бы то ни стало. Из телеграммы Государю можно заключить, что он останется во главе страны, только, очевидно, номинально. Это хорошо. В России должен быть царь. Но немецкая партия обязательно должна быть парализована.

* Родзянко Михаил Владимирович – русский политический деятель, лидер партии октябристов, монархист, депутат, председатель Государственной думы.

6 марта, понедельник

Ну, совсем напрасно я так думала. Милюков раньше, чем следует, говорил об отречении Государя представителям иностранных держав. И даже некрасиво обозвал его и резко. Это уж совсем нехорошо, не деликатно, не тактично. Это подрывает доверие. Не делает им чести. Они должны быть справедливы. Надо быть справедливым и очень наблюдать за собой, когда стоишь на виду страны. И нужно быть благодарным. А не благородно пользоваться своей силой и безнаказанностью над беззащитным и побеждённым. Совсем это нехорошо. Мне его так жалко.

Он отрёкся. Конечно, это всё-таки вынужденное решение. Но я не думаю, чтобы ему уж так отчаянно тяжело было это отречение. Не легко, конечно, не легко, разве делают эти вещи с лёгким сердцем? Но какая обуза с него спала! Особенно, если это правда, что он отказывался от престола при отце. Бедный, милый. Это так тяжело сознавать свою бесхарактерность. Так досадно и больно видеть собственное безволие, чувствовать, что вот чьё влияние тяготеет на тебе и не иметь силы всё-таки его сбросить. А вот девочкам гораздо труднее. На них тяжести такой не лежало, они привыкли к всеобщему вниманию – хотя, собственно, и это тяжело, но у них уж образовалась привычка к комфорту, к первенствованию, к поклонению. Им лишиться всего гораздо труднее. Ведь они не испытывали мучений совести, не устали от непосильной тяжести и им не хочется отдохнуть. Но кому теперь всего тяжелее приходится, кто теперь больше всего страдает – это она. Вот уж человек, который лишился всего. Всё в руках было, всем правила, как послушной лошадкой, и вдруг лошадка вырвалась, и… даже вожжей не осталось в её руках. Вот кому всего труднее.

Михаил тоже отказался. Впредь до всенародного избрания. Напрасно он это сделал. Конечно, по отношению к брату этот поступок и хорош. Чем?.. Я не могу объяснить, как. Но как будто он говорит: «Если он не хорош, то лучше ли я?» Вот этим поступком-то он и ответил отрицательно на вопрос. Но… ведь «для блага родины» – вот лозунг переворота. И Михаил должен был взять власть в руки на этот момент. С другой стороны, конечно, он хочет себя гарантировать. Конечно. Всё это теперь так шатко, так неустойчиво. Понятно, что он хочет найти себе пункт, на который он мог бы опираться. Но всенародное избрание… Состоится ли оно? Думцы будут агитировать в пользу революции. А это несвоевременно, этого не нужно. Это не вяжется с ходом всей истории России. России нужен царь, хотя бы он и пользовался ограниченной властью, хотя бы он был царём номинально.

О, что бы обо мне сказала Клавдия и все тоже с ней. Монархистка, постепеновка, черносотенка… Каких только названий не придумали бы они. Да разве дело в названии? Глупенькие они. Для них в названии – всё.

А у меня сегодня утром температура 36,3. Это уж мамина гомеопатия. Вот ещё что вечером будет.

7 марта, вторник

Вчера вечером у меня глаза были на мокром месте. Перечитывала письма Петра Константиновича, петицию, пересматривала фотографии и пускала слезу. Вот, человек – какой мокрый – при каждом удобном и неудобном случае – слёзы. А потом мама читала об отречении, об обстановке, в которой оно произошло. И так мне его жалко стало, что глаза опять намокли, и защипало веки. Эти дни (2–3) старалась не брать в руки газет. А сегодня забрала по своему обыкновению все, что накопились, и сейчас буду читать <…>

<…> Что-то я сегодня очень много мелочей записываю. Хотя, впрочем, вся жизнь в мелочах проходит – наша-то жизнь, моя, по крайней мере. Вот, если бы научиться не быть мелочным в мелочах, так это бы хорошо было. А я, кажется, проявляю мелочность.

Из П. давно никаких писем нет. Это и понятно, и молчание меня нисколько не беспокоит. Теперь, конечно, если писать так только о текущих событиях, так как-то жизнь с ними очень тесно связана. А разобраться в них Сониной голове очень трудно. Ведь не смотря на все свои недостатки, она всё-таки не от мира сего. И я тоже не пишу ничего. Потому что им не до того, а, кроме всего этого, даже и неприятно будет получить открытку. Со стихами вроде:

Я спала сегодня долго,
И во сне видала,
Что с шикарного дивана
Прямо в грязь упала.

Или письмо с сообщением, что процесс в моих лёгких, по-видимому, прек

ращается, так как температура понизилась утром до 36,4, и что теперь уж я веду заочный роман с гомеопатом. Что им до моих лёгких, когда процесс в лёгких и дыхательных путях государства очень силён и протекает слишком остро, поразив особенно верхушки. Тут уж, конечно, не до моих верхушек.

Однако, если я буду продолжать в том же духе, так мне не только порисовать, как я хотела, а и почитать-то сегодня не удастся. Пока кончим. Достаточно, синьора. Вы забыли, что о писании говорила вам в своём письме Лидочка Лазаренко: «Прекрати на время всякое писание, ибо…» Ну, нет. Совсем-то не прекращу. Дудки!

12 марта, воскресенье

Мне почти запрещено писать, потому что, сидя внаклонку, за писанием, я утомляюсь порядочно, и потом у меня начинает болеть грудь и спина. Смешно, я стала как Зоя Попова – то у меня нога ноет и ноет часами, то болит внутри в левой стороне верхней части грудной клетки, то появляется сильная летучая боль в руке от плеча до локтя или в кисти… Ведь это же уж слишком! В 24 года. Ни от чего не устав. И не испытав ни жизни, ни борьбы.  Ну, так вот – это было маленькое лирическое отступление – я и решила, что буду писать полусидя-полулёжа <…>

15 марта, среда

Я думаю, что теперь народ взял… впрочем «народ» – это не то слово, каждый человек взял на себя очень тяжёлое обязательство: полную ответственность за все свои действия. Это очень трудная вещь, она потребует сильного напряжения воли, постоянного внимания к себе, постоянной проверки малейших действий. Конечно, это очень хорошо. Это будет воспитанием воли и самостоятельности, развитием общественности. Но какого напряжения всех сил потребует это, и как трудно всё это при таком малом проценте образованности в России. У нас так странно понимают свободу. Каждый по-своему. Теперь, например, вот Агния Мироновна рассказывает, бабы говорят: «Ну, слышь, нынче лишних барынь не будет. Всех кухарок отберут. Сами и стряпать будут. Вот и барыни!»

А другие понимают свободу эту самую вот как: идёт человек по улице (солдат, в констатированном случае), понравилась ему барышня, обнимает и целует её со словами: «Свободная Россия». Вот, подумайте! Неужели наша неприкосновенность не гарантируется свободой? Ведь это что же за хулиганство такое? Нужно ведь уважать себя, чтобы не сделать чего-нибудь неподобного, не меньше, чем уважать чужую свободу. А вот, об уважении чужой свободы, у нас не привыкли думать. А если бы каждый так думал – как значительно легче стало бы жить.

Сегодня я выходила в первый раз. И первый день я чувствую себя очень бодро. Хоть дохнула воздухом свежим. Хоть почувствовала весну и побродила по лужам.

Вчера и сегодня утром я приняла фосфору Спасского. И чувствовала оба эти дня себя гораздо лучше. Вообще мне очень помогают фосфаты. Вот весной 15-го года (1-й год курсов) мне было очень худо. И головокружение, и то странное состояние, благодаря которому приходилось лежать, чувствуя биенье крови в каждой жилке, шум её течения в каждом кусочке тела, его постепенное отяжеление, так, что казалось – оно входило, вдавливалось в постель, и ни пальцем двинуть, ни пошевелить головой, ни открыть глаз. Жизнь уходила из тела, я чувствовала это, и это было такое блаженное, такое сладкое чувство, что если я так умру, т. е. буду умирать, то это будет дивно-странное умирание. Такое состояние блаженного бессилия продолжалось с полчаса, и, чтобы выйти из него, всё же нужно было усилие воли, невероятное напряжение, чтобы поднять голову, встать. И так каждый день. И не только в этот год, оно бывало и раньше, и непременно, обязательно весной. Теперь пока этого нет. И вот тогда-то мне и помогал патентованный глицерофосфат Робинса. И, вероятно, благодаря ему я и уцелела тогда, ведь я выпила 3 флакона его. А эти 2 зимы ничего не было. Да ещё бронхит помог.

Да, мама сегодня встретила в земской аптеке какую-то даму, которая была больна чахоткой и вылечилась теми же гомеопатическими лекарствами (т. е. аконитом 3, бабтизией х 3, арсеником йодат. 3 и фосфором 6) и тем же алое с мёдом, что пью и принимаю я. И доктор с удивлением спрашивал: «Чем это вы лечились? У вас уже ничего нет. Все прошло». И вот она поедет летом на Алтай, где не знают лёгочных болезней, где воздух действует очищающе. Там был её муж по делам и так доволен, что посылает её с дочкой на это лето туда.

18 марта, суббота

Зина пришла сегодня и рассказывает: «У нас, – говорит, – так понимают свободу, что “мы (солдат рассуждает) получаем полтинник в месяц, пусть и прапорщики столько же получают”. А бабы – “теперь равенство, ну, и не все городским в шляпах ходить, мы купили тоже…” Так и ходи! Кто запрещает? Не в шляпе дело. Ну и ещё – “пускай теперь и дамы-фри работают, пускай поработают с наше, мы вон – по пояс в воде работаем…”. А в тоже время непременно хотят, чтобы им “отдали всю землю. Надо и у церквей, и у монастырей, и у помещиков всю землю отнять”. Какое же это равенство, совсем наоборот выходит. Если уж равенство – так и работать надо, землю поровну между всеми. Тогда и все работать будут, и равенство будет, а то, что за несправедливость». Вот что Зина рассказывает. А тут баба приходила, Ивановна, так быть не может, волнуется, «как можно без царя! У нас все говорят, что царя надо. И солдат пришёл раненый, баёт, що солдаты же не идут в бой-то, – за кого де мы теперь пойдем, – царя у нас взяли». Очевидно, в войске разлад существует. Да, и где хотите – возьмите, невозможно, чтобы были одного мнения. Странно, что во Временном правительстве забыли такой громадный процент русского населения – крестьянство. Почему громадное влияние выпало на долю солдатских и рабочих депутатов, а крестьянство – это подавляющая масса населения России – не имеет представителей в лице самых деревенских представителей. Я не умно это сказала, но ведь вот рабочие, например, из их среды множество депутатов обыкновенного среднего уровня образованности, почему же из крестьянства нет обыкновенных, типичных представителей? Нет, не выходит у меня словами-то, что я думаю.

21 марта, вторник

Вчера получила письма от Юдиных, Лиды и от Юрия. Этот ничего не пишет относительно настроения в Питере, а Лида и Соня вместе с Елеткой и Мишей очень светло смотрят на настоящее и, тем более, на будущее. Впрочем, Соня пишет: «Только бы теперь не было разделений на враждующие партии, все бы… сознательно отнеслись к свободному гражданству, не было бы сословной ненависти и недоверия, и свобода одного не отнимала бы этой свободы у других…». А вот это-то как раз и есть, и это страшно. «Не может устоять царство, если разделится само в себе», – вот оно и начинает разделяться. У нас нет чувства гражданственности, нет сознания собственного достоинства. У нас есть порыв и пассивность, но неуклонной настойчивости и твёрдой энергии, у нас свобода – это не добровольное обязательство уважать чужие права наряду со своими, это – «моему нраву не препятствуй!» У нас равенство –  значит, я хочу быть грубым и нахальным, и не смейте мне возражать, если вас я поцелую, а тому плюну в физиономию.

Наше равенство не есть равенство прав и ответственности, потому что каждый совершеннолетний человек ответственен за свои действия – нет, это купить шляпку и туфли на каблуках, ехать в 1-ом классе. Наше равенство в костюме, наша свобода в унижении всех, если они мешают нашему капризу. Господь Великий, пусть лучше такие равенства и свобода перестают быть ими. «Живи и жить давай другим», а мы для собственного удовольствия не подумаем об этих других. У нас каждый за себя и никто за всех. Не может быть республики при таких условиях. Это будет не единая великая республика, а союз городов, да и союз ли? Это будет полное разделение, и огромная Россия перестанет существовать. Царь должен быть. Пусть это будет только имя, пусть воля его будет ограничена, для неограниченной власти нужен, если не гений, то громадного практического ума человек.

28 марта, вторник

Вот ведь, я всё-таки говорила. Впрочем, это не то слово. Исповедовалась и причащалась воскресенье – вот это так. Но и мясо ела, и прошла в 10 раз больше, чем обыкновенно. Это всё тётя. «Ты, – говорила она, – больная. Какое же тебе ещё говение». А мне ужасно совестно было так говеть. И ведь всё тетя Аничка устроила. И священник за Евангелием выходил меня исповедовать, и правила никакого не читали… Ох! Грехи наши тяжкие. Впрочем, я всё прочла сама дома, в постели, и накануне, и после. Но всё же, всё же… Вчера была бодра, несмотря на то, что температура «температурит» по выражению Зоиной Греки. Даже утром 37° и то 37,2°, то 37,3°, хотя вечером выше 36 не поднимается. Сегодня только на 1° выше 37°, но кисну. А надо шить и писать письма, потому что все питерские должны завтра утром непременно уйти. Не хочется. Лучше о другом говорить.

В воскресенье у меня З. А. была. Опять так же весело и шумливо. Право, она меня в хорошее настроение приводит. На этот раз разговор вёлся о спектакле, который будет в палате на третий день Пасхи, и о поздравительных открытках с «козявками» – это я ей хочу такую послать и уж, конечно, о событиях в П. и т. д., так как приехал Гриша. «Он хотел сегодня сюда со мной придти, да с ним беда случилась», – прибавила она. И как раз в этот момент я сказала:

– Ага, испугался? – подразумевая его бегство из П.

Она покраснела. И под шумок (дядя говорил ей что-то) я тихонько спросила:

– Почему Вы покраснели? Он струсил и уехал из П. И вам совестно.

Она-таки вскользь сказала:

– Я подумала несколько иначе, и мне стало за него немножко обидно…

30 марта, Великий четверг

Весьма сомнительно, весьма сомнительно!
Хоть было б очень мне то желательно.
Да и напишет, – так неутешительно
И о событиях совсем гадательно.

Фу, ересь! Нашла о чём думать в такие дни. Ведь я хотела о многом другом, хорошем, лучшем написать, а сейчас право всё из головы вылетело. От Лиды вчера письмо получила с «настроением» – так называются у неё стихотворения. С оговоркой, однако, что это «чёрный пирожок», испечённый «сапожником». О, Господи! Возмутительная девчонка. Ничего не понимает или не хочет понимать. Ведь в этих её «настроениях» – живая поэзия. Может быть, к ним можно со всех сторон прикрючиться, но в них такая прелесть, и такая красота, и такая глубина настроения чувствуется… что словами не рассказать, только чувствовать можно. И вот ещё, не так давно я нашла старый № студенческого журнала и узнала фамилию автора стихотворения «Дунет ветер, дунет злой…» Это единственное стихотворение, которое там мне очень понравилось. Оказывается, писал его Деньшин*. Так вот поэт-художник. И такое милое дитя. Так мне, по крайней мере, показалось.

Ах, всё о свободе и о свободе… Свобода «действий» начинает процветать. Вернее было бы сказать – расцветать, и скоро так расцветает…

Мы не дошли до истинной свободы – свободы духа. А она, эта свобода духа, состоит в том, чтобы властвовать над свободой материи. И вот где высказывается великая сила свободы.

* Деньшин Алексей Иванович – художник, один из организаторов Вятского художественно-исторического музея.

3 апреля, понедельник

Сколько новостей за эти дни. Во-первых, в пятницу на Страстной я получила такое письмо, такое, какого никогда не думала прочесть. Ведь это только подумать надо, пишет Миша, и такое покаянное письмо, что я от удивления сначала плохо и разобрала его. Не могу понять, почему это на него такое покаянное настроение напало? Или Соня сказала, что у меня худое настроение и чёрные мысли, или это мама написала Е. А., что уж я, Бог знает, как больна, чуть не умираю, или вообще обречена на скорую смерть, и потому он с Леной раскаялись в своих коварствах и поспешили изобразить это на бумаге. Только они немножко поторопились раскаяться и попросить прощения – мне, напротив, стало лучше, и если сегодня я лежу в промежутке между визитёрами тётиными, то это следует из того, что я в Великую субботу и первый день Пасхи много ходила после кое-какого перерыва, да сегодня простояла обедню.

Кроме того, сегодня дождь и периодически – ледоход. А дождь на меня нынче скверно действует. Да, а, может быть, на Мишеньку повлияла Страстная неделя так умиротворяюще. Впрочем, вряд ли. Как я могла подумать это? Даже странно предположить, чтобы эти дни оказали на него какое-нибудь действие, ведь он многого не признаёт. В этом отношении не понимаю я его. То он рассказывает, что Ной был пьян («это когда ещё Хам-то его просмеял») и заснул и во сне ему привиделся потоп и многое другое. А это, когда Соня ему говорит: «Ведь ты не веришь…», – он отвечает – «А ты почём знаешь, может быть, я ещё как верю». Но что это за вера критикующего разума – никак в толк не возьму. А, может, статься, рассказывалось это отчасти для того, чтобы меня «расшевелить». А я тогда только посмеялась. Во всяком случае, я его с этой стороны не понимаю. Ну, это покаяние ещё не так удивительно.

Более странно то, что он вдруг пишет: «А Вас здесь не хватает». И ещё признаётся, что не потому, что теперь некого «поддевать» и «шутить», «а просто так, не хватает, да и всё тут». Хотя, собственно, и тут ничего странного нет, – он привык ко мне, как привыкают к кошке, собаке, которые иногда раздражают до крайности, иногда вызывают желание дать щелчка и выбросить за окошко, как привыкают к стулу, столу, неудобно поставленному кем-то другим. Но всё же, всё же я удивилась, и, сказать правду, его письмо мне было очень приятно. Не ожидала я этого письма. Не обычное юмористически-коротенькое и иллюстрированное, которых я получила уж несколько за эти два года, а настоящее письмо, сердечное, искреннее, дружелюбное. Ну, и Мишенька. И он меня в такое умиление привёл, что я не могла ему не ответить тоже таким искренним, хоть и не таким милым. Ну, так вот, это одна удивительная вещь. А вторая состоит в том, что на все мои надежды на приезд Маруси Шутовой в пятницу я получила от неё открытку, где она пишет, что не приедет, ибо отпускают её на три дня только, и билета нет, а купить невозможно, и ехать – упаси Бог! Ну, я и сложила лапки; в субботу по папиному поручению ходила в собор, по Нюриному – к Соне Александровой, до смерти устала, иду домой – в окне, вижу, Маруся! Ну, и сейчас же, конечно, выбранила её за то, что она меня разочаровала. Ну, так что ж – говорит, тем приятнее сегодня.

Она сидела у меня в субботу долго, рассказывала кое-что, но очень мало. Между прочим, она сказала, что в Питере Керенскому верят больше, чем всем, что когда какое-нибудь встречается сомнение, так всегда вызывают Керенского, и что он скажет – то и будет, тому и верят. Что он сыграл большую роль, чем Родзянко, что он симпатичен, такой молодой, бледный и милый. Что он так много работает, сведущ и такой дельный, что приятно на него смотреть, приятно с таким человеком работать.

4 апреля, вторник

Маруся, вероятно, уехала вчера. По крайней мере, она так хотела. И подъехала я к ней с просьбой отвезти Юдиным посылочку. Вчера же вечером, часов в 7 она заходила, и мы ей вручили 10 ф. муки. Я очень рада, что она побывала. Что-то новое, свежее, живое вошло в нашу скучную квартиру. Мне немножко и совестно, и обидно, но здесь мне не хватает чего-то. Чего – я не могу определить, как ни стараюсь. Но нет чего-то. Не достаёт. И делается совсем скучно-скучно. «Чего-то нет, чего-то жаль, к чему-то сердце рвется вдаль» – перефразированное начало романса:

Шелестят лепестки опадающих роз…
Грустно вянут внизу, на столе.
За окном – капли мелких, неласковых слёз
Тонут в дымчато-пасмурной мгле.

Это небо тоскует и плачет порой…
Ах, зачем в Светлый праздник тоска?!
И зачем по душе грусть проходит волной,
Как по небу плывут облака.

Слышно звон колокольный,
– нерадостный он.
Вдохновенья порыва в нём нет…
Ах, куда же девался ликующий звон?
Где же, где же немеркнущий свет?

Ну, это непредвиденное лирическое отступление.

6 апреля, четверг, 9 час.

Только что ушла Вера Жирнова. Мы ведь с ней большими приятельницами были в гимназии и теперь с удовольствием встречаемся. Она у меня уже во второй раз здесь. Девица на все руки – в лазарет поступила (завтра пойдёт в лазарет в первый раз), и в обществе «Просвещение» участвует по библиотечной секции («Приглашаю, – говорит, – туда всех») и на лекциях для учительниц бывает, и на студенческих собраниях… словом, везде, где нужны рабочие руки. Вот этот человек живёт для чего-то, что-то делает. И такой жизнерадостный, простой, весёлый. Делает дело и, может быть, даже не думает о том, то ли делает, так ли делает и нужно ли  это делать? Как часто многие… Делает, не мудрствуя лукаво. Вот уж она не из тех, кто, «положивши руку на плуг, оглядывается назад». Говорили мы с ней без умолку. Перевспоминали всех соучениц, курсисток многих, петроградцев-санитаров; поговорили о собственных приключениях и разных происшествиях, о письмах, которые получаются, и которые пишутся или будут написаны; о студенческом журнале и т. д.

Вера говорит, что журнал испортил себе всё дело тем, что первый № был написан почти исключительно одним лицом, и что вообще лиц, сочувствующих издательству, и сотрудников очень мало. Но что, по-видимому, впоследствии это дело наладится, так как второй № вышел уже гораздо лучше, несмотря на участие в нём учеников средних учебных заведений. А вот Маруся Ш. говорит, что студенчеству стыдно брать на себя этот журнал, лучше отдать его молодёжи средних учебных заведений, так как журнал, издаваемый ими в гимназии, ещё был гораздо содержательнее этого. Вот и посуди тут. Надо купить №-ок и прочесть самой. Рассказывала Вера ещё об этих курсах для учащихся в народных школах. Оказывается, там, кроме лекций по родиноведению, финансовому праву (?) (хорошенько не знаю, так ли?), и ещё чему-то, выступают представители различных политических партий, которые и знакомят с программой своей партии. Сегодня, например, выступает кадет Огнев. Это очень интересно. Если б я знала раньше, хоть разик бы пошла послушать. А то сидишь дураком и ничего-то не смыслишь.

Катя раза 2 была, но она не очень интересуется этим. Хоть бы здесь ещё какие лекции начались, что-то я без них соскучилась. Вообще, мне чего-то не хватает, не хватает. Жизни какой-то не хватает, общества ли общения, может быть, бы лучше сказать, какого-то другого не хватает – не знаю чего, но недостаток так чувствуется. Впрочем, сегодня я не могу жаловаться на свой день. Утром писала письма, потом ходила гулять, потом ходила с папой и Зиной на выставку. Это 6-ая выставка картин. Нынче, по-моему, в общем, она удачна. Понятно, всех описать трудно, но художников не так много, и общую характеристику каждого можно дать. Начну с самого знакомого. Это – Румянцев* (между прочим – его жена тоже занимается «живописью», хотя, т. е. нет, именно по этому-то и можно судить, что она ровно ничего не понимает в искусстве. А он ещё её списал для портрета! Разве есть красота в набелённом и нарумяненном, мёртвом от этой «живописи», лице!). Вот общий характер его картин – удивительная бледность красок, – получается ощущение, что вы неясно видите, у вас затянуло какой-то беловатой дымкой глаза, хочется промигаться, чтобы видеть ясные. Но не помогает. Очертания определённы, но… неясно видно, неясно. Оно, может быть, и хорошо, но трудно что-нибудь сказать, мешает хорошенько разглядеть эта неясность. Больше я ничего сказать о них не могу, об его картинах.

И по другую сторону – полная противоположность – Плетнёв (я не знала, что Плетнёв – художник!) Ярко написанные композиции. Старинные изделия вятских кустарей – глиняные куклы со свистуньи – малиново-зелёные с сусальным золотом, круглым румянцем на щеках безносых лиц, ярко-розовый ребёнок с гармошкой, ковши, раскрашенные квадратиками и кружочками. Всё это на фоне деревенских платков с красными и синими розами-георгинами на изумрудном фоне, разных материй с какими-то узорами-разводами. Прекрасные полустилизации цветков цикламены и глоксинии – прекрасно сделанные. И, наконец, – араб в белой чалме и пёстром костюме… но об этом после. Сейчас ужин, надо кончать, а то уж, пожалуй, не очень довольны. До завтра.

* Румянцев Николай Николаевич – художник, один из создателей Вятского художественно-исторического музея.

7 апреля, пятница

Мне очень понравился пёстрый араб. Красивое, странных красок лицо. Тонкие женские руки, бронзово-нежные. Одежда – ряд чистых ярких красок, преимущественно красных, жёлтых и кирпичных. При всём этом в картине нет ни одной закруглённой линии – краски положены углами, складки очерчены прямыми линиями, даже лицо… впрочем, нет. В этом отношении я лицо не рассматривала. Это – вещь, – великолепно, может быть, выполнена – странно красивая, интересная вещь. И Плетнёв – не односторонний художник. Внизу его более мелкие полотна – полные настроения пейзажи, виды Устюга. Мне они понравились все. Но я и не подозревала раньше, что Плетнёв – художник. Правда в его костюме всегда виден был вкус и присутствие какого-то неясного намека на… ну, я не знаю, как сказать, независимость что ли. Но чтоб он был художником – никогда не думала, считала только, что это – человек с сильно развитым вкусом и пониманием красоты, насколько это можно было судить по наружности. Ну, кончим с Плетнёвым.

В следующей комнате – очень оригинальная композиция, довольно большое полотно – «Перламутр». Забыла, чья это вещь. Что-то вроде гигантской раковины, в средине которой 2 красивых головы – Мефистофеля и его подруги. И вокруг – переливы перламутра. Если б я не видела нос к носу эту картину – я не сказала бы, что она писана масляными красками. Издали прямо получается впечатление перламутра. Ах, как это красиво, прелесть. И тут же в этой комнате (вот ассоциация по контрасту!) картины из военного быта – [В. И.] Кротова. Ну, уж и красота! Точно корова языком вылизала. Вроде олеографии. Бр-р-р… Потом большая картина Деньшина. Та, которая получила премию. Признаться, она не так мне нравится, как его мелкие этюды. Вправо от неё много этюдов и картинок Емельянова*. Из этого парня что-то выйдет, несомненно, покрупнее Румянцева. «Стоги» у него хороши. Ах, как хороши… Так и вспоминается толстовское: «Ой, стоги, стоги в Зелёном болоте! Стоя на часах, что вы стережёте? – Добрый человек, были мы цветами…». Потом «Этюды» и «На закате», если не ошибаюсь в названии. Вообще, приятно смотреть, очень приятно, – и наше низенькое небо, и грусть убогих деревень. Рядом – пушистые картинки какого-то Васнецова. И 2–3 – манерных, из которых мне понравилось озеро в лесу. Да ещё – по необыкновенной для художника простоте и строгости линий – обмелевшая река.

Ну, и мимо, в третью комнату. Там чудные картины Хохрякова**. Никитский спуск от Копанской улицы, так хорошо, прелесть. Филейская часовня, от Скопина, в большую воду писана она и, по-моему, от самой воды у ручья или за ним, пожалуй. Нет, за ним нельзя, тогда прямо будет Миронов луг, а часовню будет плохо видно. Потом прелестный interior и мельница. Тут же много художественных фотографий С. Лобовикова и его портрет работы Исупова***. Вот он хорошо сделан. А портрет Плетнёва мне не так понравился. В натуре он красивее – и не так похож на полотне.

* Емельянов Сергей Анатольевич – художник.

** Хохряков Николай Николаевич – художник-пейзажист, один из организаторов Вятского художественно-исторического музея.

*** Исупов Алексей Владимирович – живописец, график.

8 апреля, суббота

Мама вчера спрашивала меня, знаю ли я, что такое ненависть? Кажется нет, я очень многих не любила и против очень многих раздражалась, но ненависть… Вот сегодня я ненавижу себя, хуже – презираю. И то, по обыкновению, бледно и неярко, то, что не могу заставить себя пересилить, то, за что презираю себя. У меня нет характера. Нет воли. Впрочем, по-видимому, надо так устроиться, чтобы распоряжаться своей волей, чтобы воля была в твоих руках, если её – хоть хвостик есть. Быть господином воли, так как не она – первое в душевной организации человека. Должна быть и воля. И я, по-видимому, отожествляю с разумом. Потому что без разума нет воли, а только инстинкт. Итак – разум, воля и сердце. Потому что, что такое сердце без разума и воли? – слепое тяготение.

6 апреля, воскресенье

Совсем глупое дитя. Была у Хорошавиных – при мне получили письмо от Юрия для ребят. И вот вообразила, что он мне тоже в этот раз написал, и что, вернувшись, найду на столе серый конверт, надписанный очень простым, но иногда неразборчивым почерком. И что-то ёкнуло в груди и тихо, но настойчиво звало домой.

– Тебе есть письма. Их лежит 3 – открытка, синий… серый конверт! Увы, почерк совсем другой, знакомый почерк Ани. А 2 других и не мне. Маме от Е. А. и тёте. Я была бы рада письму Ани, очень рада была бы… только бы оно пришло не сегодня, не сегодня! Когда я так ждала серого конверта с незатейливой надписью. И ведь, право же, было так глупо ждать. Что я ему? <…>

11 апреля, вторник

…Но всё-таки мне хотелось бы, чтобы какие-нибудь хоть лекции открылись. А то мне так тоскливо-скучно с этими нашими девчонками. Господи, как скучно! Ну, я как будто начинаю догадываться, чего мне не хватает – другого общества, хотя бы «дурного», как думают все старухи, которые у нас бывают, да и наши отчасти. Мне самой многое не нравится в этих клубах и т. д., но меня до такой степени раздражает, когда эти все бестолковые старушонки, вроде Михайлихи, Хохловой или Капочки, смеются над ними, над «фанатиками справедливости и равенства», как сказал Пирогов о молодёжи. Я не могу слышать их насмешек, а заговори… они прикидываются непонимающими, или городят такие нелепости, что все слова разбиваются о непроницаемую броню их презрительной насмешки… И их не переубедишь, а сам расстроишься. И все, главное, ссылаются на Св. писание и на слова Христа… И вот до самой серединки меня это возмущает. Разве не об этом говорил Христос? Разве не о равенстве и братстве учил Он? Но Он учил о любви, а мы – люди и у нас любовь часто гаснет в ненависти. Если б мы ненавидели свои недостатки больше, чем недостатки других! А к ним мы так часто слепы и вынимаем брёвна из глаз других, не вынув сучьев из своих. Ведь и я то тоже! Где у меня рассудок? Они все воспитывались в духе неограниченной монархии и привыкли пассивно повиноваться. А, кроме того, ведь трудно переменить убеждения на старости лет. И разве я так далеко ушла от них. Я, консерваторка по натуре… Конституционалистическая монархия – тоже монархия. Но, право же, я убеждена, что для России это – наилучшая форма правления. Только зачем, зачем они опираются на Христа, когда говорят против учения Его?

Ну, начала со скуки и доехала до политики. Теперь, впрочем, все дороги ведут в Рим.

16 апреля, воскресенье

…И вот мамаша с тётушкой выкопали мне какого-то неизвестного доктора из лиги борьбы с туберкулёзом – Потанина. Маленький, худенький, простой и разговорчивый – мне он очень понравился. Ну, так вот, этот маленький синьор говорит, что ясной, определённо выраженной картины туберкулёза нет. Может быть, в скрытом состоянии – ну, так нужно бактериологическое исследование. Это он сделает. Во всяком случае, левое лёгкое очень-очень слабо и очень большая (громадная) предрасположенность к чахотке, несомненно, есть. Нужно вспрыскивание туберкулина (ага! А то на Спасского все напали из-за туберкулина) и усиленное питание: молоко, толокно и другие продукты, а, кроме того (обязательно), – сосновый лес. На кумыс не посоветовал, как Спасский советовал – говорит, что в дороге  усталость одна, а на месте, кроме кумыса, ничего нет <…>

26 апреля, среда

…Соня пишет в своём письме: «Свобода, равенство и братство – это святые слова… А теперь осуществиться могут, может быть не в идеале, но могут». Осуществиться в идеале! Осуществлённый идеал… да этого не может быть. Не может идеал осуществиться. Достигнутый идеал – уже не идеал. Я не понимаю иногда, что значит «идеал»? Мне кажется «идеал» – это совершенство, это – высшее, что создаёт себе человек, к чему он стремится. Да, жизнь – это осуществление идеала, признаю. Но идеал не должен быть осуществим, ибо что же тогда? Или придётся признать, что «идеал» не идеален, что есть ещё что-то высшее, чего ещё нужно достигать, к чему надо ещё стремиться. Надо создавать новый идеал <…>

2 мая, вторник

Вчера была светлая майская погода. Немножко, правда, свежо, но хорошо, ярко. И настроение у меня было прекрасное. Причины были тому: посылка из П. и Сонино письмо, и слова Спасского. Ходила к нему днём. И он сказал, что всё хорошо – зелья попринимать с месяц и бросить; в деревню, только не нужно купаться и не надо осенью в Петроград. Ох, не надо. Ну, что же… До этого ещё далеко, а вот теперь бы что-нибудь хорошенькое. Чтобы не так было тоскливо и уныло. Уехать бы куда-нибудь. Хоть куда-нибудь!

Сегодня Зоюшка – именинница. Ходили. Торопились дошивать карты и не дошили, но надели всё же. Разговоры шли, конечно, о политике. Вернее, не о политике, а о настоящем жизненном моменте, ибо нынче политика – жизнь. И горько, и больно. Может быть, слух, а, может быть, и правда – Родзянко арестован Советом солдатских и рабочих депутатов, и в связи с этим французский и английский посланники потребовали из посольств свои бумаги. Брусилов* будто бы отказывается, а Гучков** подал в отставку, что за Ленина – весь Балтийский флот, а в армии дезорганизация. Тяжело. И слушать, и говорить, и думать. Всё это говорилось Иваном Аполлоновичем и Теодором Васильевичем при Ю. А., и она по виду очень расстроилась. А Зоюшка говорит: «Вот вы у меня мамашу на неделю расстроили, настраивайте, как хотите». Мне показалось – она была недовольна разговором. Должно быть, она многое из слухов или из газет не передавала, замалчивала. А Ю. А. взволновалась, тут уж понятно, главным образом, за Юрия. Она рассказывала, что от него теперь получаются странные письма, что он пишет, что хотел бы сбежать оттуда, что «обществу, которое его окружает, он предпочел бы общество диких зверей». Понятно, что слухи объяснили ей теперь одну сторону его настроения и общего душевного состояния. Ну, она и взволновалась сильнее. Да ещё говорят, что будто бы в Петрограде продовольствия хватит только на 2 дня. Какая же мать не забеспокоится?!

Письмо! Ах, хоть бы письмо! <…>

* Брусилов Алексей Алексеевич – русский военный деятель, генерал, войска которого осуществили прорыв австро-германского фронта в 1916 г. 22 мая 1917 г. приказом Временного правительства назначен верховным главнокомандующим.

** Гучков Александр Иванович – лидер и основатель партии октябристов. В первом составе Временного правительства – военный и морской министр.

4 мая, четверг

…У меня почему-то создалось такое убеждение, что когда я начну другую тетрадь дневника, новую, то и тетрадь, и, значит, самая моя жизнь будут содержательнее и серьёзнее. И вот я дописываю её сейчас старательно и торопливо. И на этом последнем листке мне не хочется уже писать о Шопене, ни о Нестерове, вообще ни о чём, что смутно бродит у меня в голове. Пусть уж остаётся она такой – пустоватой и бледной, как и все её предшественницы. Только бы эта бледность дала, сберегла мне яркие краски для новой тетради, которую я сейчас буду сшивать. В этой тетради – укор тому бессильному и бесцветному существу, которое годы учения в Высшей школе не могло отразить на бумаге (полные, существенные), которое не поняло сущности этих лет жизни, вернее, пребывание в святилище науки, не могло проникнуться ею, а всё внимание обратило на внешность жизни и пострадало от внешних неудач, ни разу не вникнув, не углубившись, не уйдя с головой в изучение всего того, что давалось в руки. Эта тетрадь – упрёк мне, белоручке и человеку внешности. А другую хочу я заполнить слабой работой моего мелкого ума и слабых неясных чувств. Тебя, моя тетрадь, я всё-таки благодарю за практику в положении мыслей.

Когда у меня будут дети (если они будут), я постараюсь избавить их от множества мучительных, тяжёлых минут, минут, когда в их присутствии, когда им говорят – «вот, твой отец…» или «твоя мать…» с выражением пренебрежения, с желанием унизить… О, постараюсь, чего бы мне это ни стоило!.. Как хорошо у Юдиных!

Почему это мы, люди, до мелочей считаем то, что даём другим, и так небрежно забываем, что получаем? Я говорю не о всех… Нет. Но я и другие. Многие…

Почему, почему не наоборот?! Но силы нет возвыситься. И самолюбие – немалая помеха.

Четверг, 19

Долой книги! Хочется мне сказать, – мне надо дела живого, практического! А выхода нет. Я хочу общения с людьми, непосредственного общения. А сижу дома. И вот сейчас опять сажусь за книгу «Детские годы Багрова-внука» – делаю характеристику. Работа интересная. Справлюсь ли, сделаю ли так, как мне хочется? <…>

Понедельник, 23

…В субботу я была на концерте Вербова. Но наслаждение… точно я разучилась наслаждаться музыкой. И потом в этот раз как-то сильнее почувствовалось, что музыка для меня – закрытая книга с надписью на непонятном языке, храм, запертый со всех сторон… Что же увидишь, глядя снаружи, сквозь стёкла узких окошек?..

Новая причина досадовать, огорчаться и проливать слезы. Вот уж это последнее – одна только слабость, а вовсе не показатель глубины чувства.

Соня всю эту запись назвала бы «низкой самооценкой». Но это же так и есть, это правда! И вот всегда, когда пишешь кому-нибудь правду о себе или говоришь, – не верят, и что есть силы, стараются опровергнуть и, часто, доказать обратное. Отчего – может быть, просто из любезности? Или оттого, что неловко ответить на это утвердительно? Мне бы очень хотелось проследить.

Из Петербурга приехала А. А. Домелунксен. Сестра того Д., с приёмной дочерью которого я когда-то занималась так безуспешно.

25, четверг

Эти дни, каждый вечер, у меня является такое чувство, как будто я чего-то важного в этот день не сделала, забыла сделать. Уж, кажется, я и играю, и педантично делаю выписки из воспоминаний Аксакова для характеристики Багрова-внука, и пишу, и перевожу с французского, и вяжу себе шерстяные носки… И всё-таки… что же я забываю?

Сегодня мне пришло в голову – это не потому ли, что последние 4–5 дней я не ставила себе отметок по курсу Франклина, не пересматривала своих поступков за день?.. Или другое что? Только это очень неприятное чувство.

Вечер.

Вшивцев пришёл с каким-то серым лицом. Мы все сидели в столовой, кроме Зои и Лены М. Последняя – учила физику в гостиной при свете маленькой лампы. Лены Г. не было дома. Папа ещё пил чай, а мы – остальные – занимались по большей части чтением. Он поздоровался без обычных прибауток, подсел к папе на дядину табуретку и стал что-то ему тихо рассказывать. Я не вслушивалась, встала со своими книгами и позвала Шуру с собой в залу. Там мы устроились у Лениного огонька. Только через некоторое время вдруг доходит до сознания тихая фраза: «Керенский арестован». Когда занят чтением или чем-нибудь другим, фраза, сказанная громко, обычно – громко, производит значительно меньшее впечатление, чем та же, сказанная вполголоса. Почему происходит это явление? Сильнее ли возбуждается любопытство оттого, что точно хотят что-то скрыть, или другая причина этому? И только ли у меня это бывает?.. Впрочем, сейчас не об этом я хочу сказать. Книга отброшена и я – в столовой. «Что это, вы интересное рассказываете?.. большевиками…» Какое неприятное впечатление. Не хочется ни отвечать, ни думать о чём бы то ни было. Общее молчание… Но и молчать нехорошо. Ещё хуже, ещё неприятнее. И я говорю, оглядывая всех, с надеждой, что хоть кто-нибудь подтвердит мои слова: «Ну, что же? Может быть, это ускорит развязку… Чем быстрее пойдут события, тем лучше…» – «Но как всё-таки это ужасно!» – «Начало конца…», – говорят вокруг. А мама вздыхает за самоваром, крестится и говорит: «Да, уж теперь. Спаси, Господи, люди Твоя!»

Я хотела докончить сегодня свою статью о «сюжете рассказа». Но всякое настроение пропало. И если только будет что-нибудь выходить – попробую сочинение. Вот уж недели 2 не занимаюсь за 8 общеобразовательный класс. Это – «топтание на одном месте» и упорство, в данном случае, не «достойно» никакой похвалы.

Без числа

Какая гадость! Почему это, когда Корнилов шёл к Петрограду, его называли изменником – он ослабляет фронт! А Керенского не называют предателем, если он взял войска с фронта, из ставки идёт на Петроград. Почему? Но Корнилов – благородная, открытая душа, а этот – флюгарка, полное противоречие самому себе и своим убеждениям, если только они у него есть! – словом, во всяком случае.

У меня была Вера Жирнова. Ей всё мало работы, всё нужно поработать «как следует». И вот, в поисках работы, она, занимаясь на французских курсах, учится на сестру милосердия; вот она – сестра в Петербургском госпитале, в Вятском лазарете в поезде. Тут ей мало дела, скучно, хочет переводиться в Нарву – там постоянно по 100 чел. на сестру. Как я ей завидую. Ей… да и всем, всем, настоящим людям, работникам! Ведь у неё всё время занято, забота такая продуктивная. Ей не приходится лежать на кровати и [лить] злые слёзы на себя, на всех, на весь мир, потихоньку вытирать холодными пальцами, затаивая всякий выдох – как бы не услыхали? Ну, конечно же, не приходится! Иначе она не была бы Верой.

30, понедельник

Капит. Конст. спрашивает маму: «А что пишут теперь про войну?»

Как это странно теперь звучит. Ведь войны давно нет. Есть что-то худшее, что-то такое, перед чем война – ещё не последнее зло.

7 ноября, вторник

Как я озябла… О, Господи!

И даже что-то внутри дрожит. А уж зевается – даже рот устал. Сейчас ещё третий час, а, кроме папы, все дома. Большинство сидит в гостиной. Всех ведь отпустили рано, около двух, а из Поляковской – в час. На улице большое движенье – гимназисты, реалисты, девочки, чиновники… Все домой торопятся. Прошёл слух, что винный склад громят. А шкапчики закрылись, и с рынка бабы бегут, ревут. Магазины заперты с утра. Мимо проехали до десятка верховых солдат. Через некоторое время обратно проскакало три. «На улице народ толпится, людно», – говорит Саша. Ходила за молоком. Сейчас обедать. Но папы ещё нет <…>

18 ноября, среда

Вчера погромщиков, очевидно, успели предупредить. Остаток дня прошёл спокойно. Но в Петербурге (Юрий пишет – Ю. А.!) – «это ещё цветочки, а ягодки будут впереди».

11 ноября, воскресенье

Всё не могу согреться. Ах, так и дрожит всё внутри. А по спине мороз пробегает. И чего это? Опять лихорадка, что ли? Но ведь температура… впрочем, не мерила. Но не чувствуется, чтобы была повышена. Однако за сегодняшнюю – вот сейчас! – поручиться не могу. Как притупилась, однако чувствительность: сегодня утром узнала, что вчера в перестрелке между охотниками (охранниками) и солдатами-большевиками убито пять человек, – никакого впечатления. Вообще, как-то я теперь перестала удивляться, чему бы то ни было. И удивляюсь, если кто-нибудь удивляется. Конечно, сегодня всё-таки неспокойно. Многое-множество пьяных. Выпускают спирт. И так много, что на льду на Вятке, говорят, образовалось озеро. Вчера около 12 часов дня молоко на рынке упало до 75 коп. с 3-х руб., – это мужики и бабы – торопились освобождать посуду, чтобы не опоздать начерпать спирту. И сегодня льют весь день, и отовсюду бегают с бураками, вёдрами, даже с бочками, по слухам, приезжают с Макарья, с Дымкова… Рыбы – папа ходил в палату, рассказывает – много-много дохлой. Запилась…

Мы запираемся с 6 часов. И в столовой завешиваем окна одеялом и шалью, чтобы не просвечивало. А в зале лампу завешиваем бумагой. Смешно. Электротеатры второй день не работают. Около 6-ти на улице тихо-мертво. Прохожие только случайные. Такая тишина. Даже странно. Точно ночью. Смешно. Фу, ты! Ещё какими-то струйками пробегает холод. Вот гадость. По всем признакам озноб. Выпить чаю. Сейчас без четверти семь. Все пьют.

Я думаю, грешным делом, что из Петрограда почты нет. Вот уж давно-давно нет ничего оттуда, а ответ должен бы был быть, так как я в конце октября и в первых числах ноября писала туда почти каждый день. Вчера тоже ходила опустить Ек. Ал. поздравление – 16-го или 17-го у неё день рождения и как-то близко, или в эти дни, они должны бы были праздновать серебряную свадьбу. Эх, что бы всё было мирно, уж на эти дни съездила бы к ним. И как же мне к ним хочется!

15 ноября, среда

В понедельник получила письмо от Миши, в ответ на поздравление. Такое милое, сердечное и серьёзное. Коротенькое, но содержательное. Вообще, в этот день мне посчастливилось: и письмо, и Лиду в окошко видела. Как мало надо человеку… если не для счастья, так для радости.

19, воскресенье

Лида моя была в пятницу. Вот бедняга, пришлось ей на свою беду накормить какого-то солдата-поэта и чуть ли не душевнобольного. Стоял в проходе, когда она проходила мимо выбросить скорлупы, и попросил таким жутко-тихим голосом, что «я вас попрошу: дайте мне кусочек хлеба… маленький кусочек… я не ел двое суток…» Потом он остался с Лидой и курсистками, которые с ней ехали. Вот как она охарактеризовала его: «Он – то, что называют интеллигент. Прошёл 4 класса реального училища… понахватался разных слов, которых не понимает, и потому употребляет не у места. Но он интересен по содержанию. Знаешь, с ним я говорила о многом таком, о чём ни с одним студентом не говорила. Всем интересуется. Говорит иногда, подбирает слова. Не скоро подведёт, но скажет именно то, что хочет сказать, как-то так метко. Пишет стихи… покажу тебе, хочешь? Тебе, вероятно, интересно… Но мне не хотел показать их при тех курсистках: “Вот, – говорит, – они уйдут, тогда”. Говорил, что только с двумя лицами говорил по душе. Один был студент… Другой (я не помню уж кто) – по его словам, раскрыл ему в его душе то, о чём он только догадывался, или иногда даже, о чём не знал совсем. Ну, говорил, что и со мной будто бы ему легко говорить, что я его понимаю так, как никто, кроме тех двух, его не понимал больше… Говорил, что я будто какая-то особенная, что никогда не видел такой курсистки…», – смущенно добавила она, не глядя на меня, и объяснила, что «ему 20 лет. Был в госпитале и оттуда идёт домой на побывку. Вот в госпитале-то он и начал писать стихи. Говорил, что когда лежишь, рифмы так и лезут в голову».

Дала она мне прочесть стихи, в которых страшно страдала форма и мысли иногда были ужасно нелепы, благодаря неправильно употреблённым словам, вроде «интеллигента», «пародии» и др. «Я надавала ему кучу полезных советов по этому предмету», – продолжала Лида <…>

Суббота, 25

Много мыслей было, чтобы записать. Теперь, пожалуй, и не соберёшь всех. Во вторник были мы – Зина, Зоя Л., я – на частном концерте. Бетховен и Григ. Никогда ещё не уходила с концерта с такой успокоившейся, точно смутно поющей, душой. Для характеристики этого вечера у меня нет обычных «страшных» слов. Просто не хотелось уходить оттуда, было так тихо-радостно, так хорошо чувствовалось, такая душа была тёплая и даже хотелось «весь мир обнять». Зоя была счастлива. И я тоже. Зине понравилось, как будто. И понялось (если так выражаются люди) мне, что не может быть вопроса о смысле жизни, если есть Бетховен и плеяда других великих, если можно соприкасаться с бессмертием через искусство, если есть искусство. Кажется, это не так понятно, но слова бессильны выразить. Ушли сомнения, по крайней мере, часть их. Теперь остаётся только вопрос о цели. «Душа должна достичь ангельского совершенства. Это достигается рядом последовательных существований», – говорит Лида. Ну, да, конечно. Я же знаю это давно, но временами – с давних пор, чуть ли не со второго класса – эта цель, такая удалённая, такая долговременная, затемняется и находит на меня «забастовочное», как я теперь называю, настроение. Возмущается душа против этого, и я чувствую, что всё во мне протестует, и я не хочу делаться лучше, что я хочу проявить весь свой эгоизм, своё «я хочу», что я не хочу, чтобы моё «я хочу» было хорошим и направлялось к благу. Да, и вот это затемнение цели порой охватывает меня мраком и ужасом. И, должно быть, это будет продолжаться и впоследствии, – на одном решении мне не остановиться и… о, моё душевное равновесие! Как бы постоянно и как неустойчиво внутри.

Язык – это отражение духовной жизни народа, говорится на обложке русского синтаксиста. Ну, да. И изучение иностранных языков очень важно. Против этого я ничего не говорю. Но что даёт оно душе? Непосредственно? Чтобы узнать душу чёрного народа, мало изучить одну грамматику. Его бытовую историю, историю литературы и литературу нужно изучить. И тогда, если ум умеет сопоставлять, различать, делать выводы, тогда только душа чёрного народа, через посредство ума сделается (насколько возможно) понятной нашей душе, откроется ей. Не то – искусство. Там душа познаётся непосредственно душой. И так как искусство – это проявление души в её высших движениях, в её глубочайших созерцаниях, в её сокровенных переживаниях, то соприкосновение с ним – это глоток свежей родниковой воды в душной пыли повседневности. Это взлёт собственной души на высоте духа. Конечно, эти высоты свои для каждой воспринимающей души. Но нужды нет, – соприкасаясь с искусством, т. е. всходя на свои крайние высоты – каждая душа делается лучше, чище, выше. Я не умею объяснить, как это я чувствую. Но мне кажется, вот Зоя говорит, что её Шуберт так моложав, а сама намекает, что ей «лет, лет!..», так вот эту моложавость, эту молодость души только и можно объяснить тем, что музыканты имеют гораздо чаще возможность очищаться от налёта будничной пыли этой свежей водой чистейших родников, этим горным воздухом, который дышит ароматом цветущих лугов, а не пылью проезжих дорог. И как же я жалею, что давно-давно не училась музыке, что я не могу по желанию чувствовать в своей душе красоту и высоту. Зачем так поздно начинаешь понимать?

4 декабря, понедельник

Ну, и творится же на свете! В субботу ни освещение, ни вода не были доступны городу. Мы таяли снег, да пары две вёдер добыли у какой-то Репиной из колодца. Хорошо, что горит у нас керосин, а то и в темноте насиделись бы. Как странно посмотреть на улицу было, – непривычная темнота, нигде не видно светлого круга фонаря. Большевики захватили и электрическую станцию, телефон и водокачку. Вчера, однако, среди дня вода пошла, а сегодня опять – Лена Малинина прибегала из гимназии сказать – предупреждают, что снова водопровод будет заперт, чтобы набирали воды. А у нас кадка худая. Ах, моя голова! Масляная… в пятницу хотела мыть – неделя после бани прошла – просила маму воды поставить, так она не захотела, говорит – «после», «завтра вымоешь». Надеялась на сегодня – опять воду запирать хотят. Со вчерашнего дня не работает почта. Опять пропадёт моё письмо к Соне, необычайно длинное и даже горячее и с рассуждением, т. е. именно такое, которого она ждёт, какое ей хотелось от меня получить. Словом, ей не везёт, моё большое заказное письмо до сих пор не получено, а скоро уж два месяца, как оно отправлено. Не знаю, как в других местах, а у нас-то это в связи с выборами в Учредительное собрание. Почта, телеграф и железнодорожники отказываются работать, если пройдут большевики. Да, кажется, это повсеместно, только у нас вот эти дни выбора идут: вчера, сегодня и завтра. Мы с Зиной, тётей Юлей и папой ходили вчера в районный пункт. Нельзя сказать, чтобы народу было много: так, идут один за другим. Но нельзя сказать, что и пусто. Я не чувствовала «важности и великости» момента, как это говорится в книжках, и руки у меня не дрожали, когда я заклеивала конверт со списком. Мне было просто чуть-чуть весело и немножко странно. Конечно, из этого не следует, чтобы я не понимала всей важности результатов выборов и прочее. Я хочу сказать только, что шла я туда не с «торжественностью и важным спокойствием от полного сознания важности» происходящего, как о том часто говорят многоразличные авторы. И тайная комната ничуть не окружила меня таинственно. Мы прошли туда вместе с тётей Юлей, а там старичок какой-то заклеивал конверт гуммиарабиком. При нас ещё вот какой инцидент произошёл: какая-то плохо одетая тётка прямо, получив конверт, отдала его барышне, а эта и опустила в ящик, потом подаёт листик, говоря:

– Нет, уж вы отдали.
– Да я пустой конверт отдала! Тогда позвольте мне другой.
– Не можем. Ничего не поделаешь… голос потерян.

Так бедная тётка ушла, огорчённая.

Сегодня мне хотелось позаняться чем-нибудь серьёзно, но никогда ничего не выходит, когда собираешься или хотел бы. У меня, по крайней мере, это обычно. И ничего-ничего не удалось мне поделать сегодня во весь день, пока светло. Что скажет вечер.

Папа сегодня дома, у них в Палате тоже забастовка, уж почему – не знаю. Первую гимназию до седьмого распустили. Только это странно, – подсчёт будет 6-го и в следующий день, а вот когда будет известен результат, – ожидаются большевистские беспорядки. А пока идут выборы – всё – тайна – почему же в это время не учиться? Не знаю, уж чего, что там думают!

Зои вчера не было. Вот досадница.

Сегодня ставят черёмуху и вчера во всенощную. Столько лет ставили. Даже когда я жила в Петербурге и то писала домой, – «поставьте, только в отличие от остальных, завяжите красной, синей и белой тесёмочкой». И в прошлом году они не расцвели. Я точно чувствовала… впрочем, не трудно было чувствовать: уже 24 ноября я засела дома, проходив, перемогаясь около 10 дней. И до сих пор ещё не дотянула до здоровья. Конечно, я не предполагала, что история затянется так долго, что черёмуха в Рождество уже сказала мне: «Нет, в новом году ты не поедешь в Петербург»…

Подготовил к публикации
В. А. Бердинских