21 ноября

Только было хотел писать, уж заносил перо, но посадил выше красующуюся кляксу. Это, между прочим, хотя ни к селу, ни к городу… Чёрт знает, как, в общем, жизнь скучна, однообразна и пуста. Так ли нужно жить студенту! Как-то я, почти шутя, высказал мысль Гришке, что не худо бы переезжать в Петербург для дальнейшего обучения. Теперь эта мысль всё более и более меня преследует. В Петербурге, говорят, жизнь интереснее, живее. Право, надо туда перекочёвывать. Что тут сидеть в «старушке-Москве» на одном месте да киснуть. А ведь, правда – киснем мы все. Ну, кроме меня взять Гришку, Сашку, Сергея (я не говорю уже о Степаныче, Коле и других – эти уже прокисли и лучшего не желают) – ведь тоже постоянно поют, что скучно живётся. Да и помимо этого – разве я не знаю, как они живут. Все вертятся на одном месте – и Падаринский дом – вот, в сущности, всё содержание их жизни, дом, надо сказать, неинтересный, нет там простоты, хотя на неё претендуют. Я не считаю простотой, если тебя принимают, но смотрят покровительственно, и если в глазах у хозяев читаешь: «Вот ведь мы какие, всё якшаемся…»

<Пропуск 2 листов>…к сожалению своему застал у него «аббата». Давно я его не видел, а вот привёл Бог. Гадина! В комнате было довольно темно, и потому не так выделялась его фигура. Ведь прямо лихо вспомнить этого человека. Какое-то отродье рода человеческого. Квазимодо по наружности и, вероятно, по внутренним качествам ещё того хуже. Самый грязный, низкий, гадкий человек, каких я только встречал. Сейчас примазался к дураку-Раку и будет жить, конечно, припеваючи наполовину на Раков счёт. Словом, уж обдерёт Рака порядочно, надо полагать. И Рак ведь благоговеет перед подобным существом. Ещё бы, никто не выругается чище аббата, никто не скажет сальность лучше его. Это его сфера. Вот уж, кажется, я сам готов это пресмыкающееся раздавить без чувства сожаления. Разве чувство омерзенья не дозволит прикоснуться к нему. Когда мы здоровались и прощались и когда я слышал это его: «Шаркаю», – меня прямо мороз по коже подирал, и я торопился отдёрнуть руку. Ой, вот уж, не дай Бог, быть таким. Лучше смерть, чем отравлять воздух своим дыханием, словами, делами, своим присутствием. Несчастный человек, но не жалко, ни на крошечку не жалко такого, чем скорее пропадёт, как собака, тем лучше.

От Рака прошёл к Степанычу, но дома его не застал.

Рядился у Шепфа. Не выгорело. Надо знать немецкий язык и на нём вести все объяснения.

Вечером только было собрался снова к Степанычу, но не мог сойти с лестницы – Сашка прёт с шахматами. Воротился – стали играть. Немного погодя является Степаныч со своим: «кто говорит». Сашке партию продул, у Степаныча выиграл.

Разговоры разговаривали неинтересные, так что нечего и заносить в тетрадь. Петербург, Петербург – неотвязной мечтой всё он носится передо мной эти последние дни. Надо бы написать письма домой и дяде, да лень; адреса уже подписаны.

23 ноября

Сегодня проспал до 10 часов. Предположено было сходить в баню сегодня, занятия Мануилова, обед, а тут ещё старухи книг целую связку навьючили в библиотеку – вот обо всём этом и пришлось поразмыслить, чтоб распределить одно дело за другим с наименьшей тратой времени. Сначала был в библиотеке, потом обедал, на Мануилова опоздал немного, а затем пошёл в баню. Всё и таскался с бельём, старухиными книгами везде. Из бани сел на конку, доехал кое-как до Воздвиженки, но тут пришлось ждать очень долго, с московскими ведь конками это за обычай. Многие стали сходить с конки, бурча себе под нос и ругая «общество»; я тоже немного посидел, решил идти пешком, благо билета ещё не брал. Прошёл всю Воздвиженку, купил у Вогац сахару, смотрю – у Арбатских ворот тот самый вагон, который ждут у ещё и не думал двигаться. И скоро ли город, наконец, возьмёт это дело в свои руки, авось тогда не будет такого безобразия, как теперь, не будут и так выматывать душу господ, проезжающих на конке.

Мануилов ведёт практические занятия очень хорошо. Сегодня почти покончили с вопросом о ценности. Есть многие студенты, по-видимому, знающие, так ему и режут, так и режут. Резюме всего сказанного такое: Маркс говорил, что товары обмениваются пропорционально труду, затраченному на производство. В основе ценности – труд. А когда он не мог объяснить своей трудовой теорией, то говорил, что вся сумма продуктов равна труду – перенося этот вопрос в другую сферу. Австрийцы представляли хозяйство изолированным, по их мнению, народное хозяйство имеет субъекта, и хозяйственная деятельность планомерна и управляется потребностями общества. Франк хотел примирить в своей книжке обе теории… <пропуск 1-го листа> …очень дельная; не покидаю мысли написать реферат, только бы вот свалить с плеч тяжесть в виде зачёта по римскому.

Сегодня чувствую себя очень хорошо и бодро. Как-то интересно прошёл день с начала до конца. Противную А. В. хотел сегодня встретить, но… сорвалось. Где она? Уж жива ли? Теперь уже мне нужно написать тут письма. Накопляется! Потянуть ещё, так ещё больше накопится.

25 ноября

Сейчас только окончил письмо дяде в Чернигов. Наконец, собрался написать. Накатал большое письмо. Писал об общежитии, о Васе и о юридическом факультете, главным образом. Упомянул и о пожаре у Мюра. Сегодня я был на месте вчерашнего зрелища. Стоят одни голые почерневшие стены; окна выбиты, крыши и полов тоже нет; что не мог истребить огонь, уничтожили пожарные. Печальный вид, тем более что здание стоит на бойком и центральном месте и окружено роскошными домами. Имущество Мюра, конечно, застраховано, «Курьер» говорит сегодня – в полтора миллиона рублей. Так что об этом горевать нечего. А страховому обществу неприятность большая! Важен вопрос, куда денутся служащие Мюра, которых, как говорят, было в этом магазине до 300 человек: вместо награды к празднику – остаться совсем без места и жалования. Москвичи массами стекаются посмотреть и отдать последнюю дань заведению, где они привыкли оставлять немалую часть своих капиталов. Одни говорят: «В Москве и покупать больше негде». Другие прибавляют к этому одно только слово: «Гнилое». Один господин, стоявший недалеко от меня возгласил: «Я рад за мужей, по сотне останется в кармане, а то бы жёны истранжирили». Мнение радикальное и отпугнуло сразу стоявших невдалеке трёх дам, которые сначала переглянулись, а потом поспешили удалиться; можно ли лицезреть такого «врага женщин».

В первый раз выиграл билет в Большой театр на восьмое декабря. Заранее предвкушаю удовольствие.

Завтра я именинник. Никто об этом не знает, да и ни к чему. Хозяйки спрашивали впрочем, но я сказал, что нет. Будет скучно и невесело, уж такая участь, когда именины не дома. Завтра иду в Интернациональный, надо куда-нибудь убить время. Не работать же в именины, в самом деле!

Получил письмо от Женьки и от А. Е. От А. Е. такое:

«Многоуважаемый Георг. Вас.! Позвольте Вас поздравить с днём ангела и пожелать, пожелать… Да что может желать своему богу такое ничтожное существо, как я. Итак, больше ни слова после того многозначительного «скорее»! Неужели так? А?»

Вот и всё письмо. Очевидно, моё письмо ещё не получено. Вот-то, поди, беснуется, думает – попала на удочку. «Своему богу», «ничтожное существо, как я» – что это? Скучно же видно тебе живётся, А. Е. «Богу» – ха, ха, ха, ха, ха! Пересолила! «Ох, не верится мне, не верится, чтобы так…».

Как-нибудь отпишу, что «бог», в сущности, не бог. Хотя странно, моё письмо должно было уже, по времени судя, дойти. Неужели чьё-нибудь любопытство? Ну, спать, именинник! Уж 3-й час ночи!

27 ноября

Утро занимался по Дернбургу и читал Чехова, а в 4 часа ходил на зачёт по римскому праву. Видел Брид и отдал ему Франка. Степаныч решил его казус, не знаю, верно ли, но приложил все свои знания.

Комедия – наши зачёты, да и только! Я буду сдавать 2 декабря. Думаю, вместе с Колей.

С зачёта ушли с ним к нему пить чай. У него опять зуб болит. Парень бедный: уж целый месяц не тем так другим болен. А всё квартира скверная. Холодно, а затопит железную печку, которая издаёт из себя какой-то запах, – жарко, но жарко часа на два, а потом опять зубы стучат.

Интересный экземпляр – его кухарка Марья. Я прихожу – всё с ней стараюсь разговориться. Сегодня, напр[имер], она серьёзно уверяла, что на Сивцевом Вражке один булочник умеет заговаривать зубную боль и предлагала для нас со Степанычем, если нам нужно, узнать поподробнее его адрес. Слова «бусурманка», «полька» – она держать не может и с этими словами соединяет что-то безнравственное, небогоугодное. Назвать серьёзно её так – для неё высшее оскорбление. А, в общем, глупа непроходимо, как все у нас деревенские бабы: ничего не знает и ничего не умеет как следует сделать.

Степаныч собирается на Рождество в Вятку. Я бы не поехал. Придя домой, написал письмо домой, а потом сел за эту тетрадь.

Вчера провёл свои именины невесело. Был о. Серапион. Привёз в подарок три календаря и бокал-самовар из фарфора. За самовар, вероятно, заплатил рубля два, а куда мне его. Уж и спросил бы, коли не знает, что мне надо. На два-то рубля можно интересную вещицу купить. А теперь подарок приходится оценивать по песне: «Мне не дорог твой подарок – дорога твоя любовь».

Вечером был в Интернациональном на «Игрушечке». Такой гадости ещё ни разу не видывал. Шутки плохие, остроумие двусмысленное – одна пошлость и пошлость. Больше уж ни разу не пойду туда – спасибо за удовольствие. И находится публика, которая аплодирует подобным вещам… Да, впрочем, как не найтись, ещё сколько найдётся вышколенных приказчиков в пиджаке и при сорочке, или пропившихся и допившихся до чертей прожигателей отцовских капиталов и т. д. и т. д. – сколько найдётся алчущих и жаждущих осмотреть самые безобразные вещи. Ведь процветает же наш Омон, да ещё как процветает.

Судя по газетам, гуманное управление магазина Мюр и Мерилиз решило выдавать впредь до организации нового дела всем своим служащим жалование на прежних основаниях. Магазин, говорят, начнёт свою деятельность снова через 6 месяцев и за это время на жалование 988 человек служащих (оказывается их столько много) пойдёт будто бы 300000 руб. Во всяком случае, поступок дирекции очень и очень благородный и симпатичный. Теперь от пожара остаются в убытке ещё те мастерские, которые работали на магазин. Об этом вопросе ещё что-то решений в газетах нет. А жаль и их. Интересно поведение англичанина-управляющего во время пожара. Узнав о несчастии, этот сын холодного Альбиона тотчас же закладывает возок и едет на Кузнецкий приискивать новое помещение для магазина. Удивительное спокойствие, хладнокровие, присутствие духа и способности к деятельности!

28 ноября

День событий и сюрпризов! Кончив читать Чехова, я было отправился в Университет послушать Алексеева, но оказалось, что он не читает сегодня. Вот что значит не ходить на лекции – иной раз и пойдёшь, так неудачно как назло, и никого не услышишь! Бывает! А и чёрт с ним, не больно и нужно, если не справились о моём посещении. Должны бы за честь считать мой приход на лекцию. Бис?

Из Университета немного прошёлся и иду обедать и, о, случай, вижу, навстречу идёт парочка знакомых – армянка и А. В. Увиделись мы с ней снова после почти месячной разлуки. Я очень доволен, что при нашей встрече была и армянка. Армянку мы проводили до угла Никитской и Моховой и вернулись назад.

Оказывается, А. В. настояла-таки на своём и переехала от дяди на другую квартиру. Поселилась в «Северном полюсе». Она показалась мне как будто веселее и не выглядела такой утомлённой, как прежде; по-видимому, она рада, что мы встретились. О месяце разлуки не было ни слова. Между прочим, она только заметила, что, вероятно, мне старые прогулки были не по силам, и что она тогда была очень капризна. Теперь ей, по-видимому, живётся лучше. Глядя на неё сегодня, можно ли поверить, чтобы были правдой сказанные ею мне страшные слова при последней встрече. Армянка сегодня тоже веселее, чем прежде: смеётся и шутит. Что-то у нас будет дальше? Если бы А. В. была всегда, как сегодня – мы бы, я думаю, снова стали приятелями.

Удивительный я, право, человек. «Что имею – не храню, потерявши – плачу», – эту пословицу можно вполне применить ко мне. Чем я могу пользоваться, то я в грош не ставлю, и мне страшно хочется того, чего нет и что у других. Но достигни только я этого нового – я также перестаю скоро им интересоваться, как и старым. Это в большинстве случаев, за немногими исключениями, бывает со мной именно так.

Я помню, мы ехали на лодке и вели разговор с А. К. однажды о моей игре на гармони. Я сказал, что учиться дальше уже бросил и почти никогда не беру её в руки. Почему? – и тут я высказал тоже: мне всё нравится – пока я этого не умею, когда же научился – дело теряет интерес в моих глазах. Помню ещё, когда я сдал экзамен в гимназию и поехал домой, то А. К. рекомендовала меня своим двум гостьям: человек, который постоянно куда-то стремится. Может быть, всё это и верно.

Хорошо ли, нет ли – не знаю. Я думаю, что нет. Я стараюсь не быть таким и, может, немного успеваю, но всё же общее правило для меня и по сию пору имеет силу.

Вечером у Гришки была В. Н., и тут вышло маленькое недоразумение, о котором писать не стоит. Я решил, что больше всей этой падаринской компании я не слуга, и ухаживать за ней не буду. Я решил не церемониться, если бы мне со всей ней пришлось порвать совсем. В самом деле, наконец, я должен быть самостоятельным, а не быть под опекой и не смотреть глазами других на дело, там же без диссонанса это невозможно. Я вижу, что в этой компании никакого толку нет, и она мне бесполезна. И этот Гришка, я не выношу его теперь, [тогда] как прежде был в восторге. Мы не можем с ним жить в одном месте.

В общем, с самого утра сегодня чувствуется не по себе, занимался очень плохо. Опять, поди, инфлюэнца, чтоб ей ни дна, ни покрышки.

Прочёл Чехова «Мужики» и «Моя жизнь» – интересные вещи, особенно вторая. «Мужики» верно списаны с натуры, но мыслей глубоких нет, нет развития духовного, а это для меня вся соль.

 «Моя жизнь» – одна роскошь, особенно первая половина, пока «маленькая польза» ещё не разочаровался в Марье Николаевне. И конец, разумеется, хорош, только я не этого ждал. Эх, ма, неужели так трудно приносить пользу? Мисаил, доктор, инженер, дочь его, сестра доктора, сестра Мисаила, архитектор, Редька, Степан, Чепраков – все понимают жизнь по-своему. Эта загадка тревожит всех, все страдают от неё или страдали и насильно заглушили их, приняв первое общеупотребительное решение. С кем же я согласен? Доктор проповедует, что культурная жизнь у нас ещё не начиналась, что мы должны работать только во имя этой будущей культуры, никаких общественных течений нет, и их выдумала новая литература. Для людей работать не стоит – потому что они грязны, низки и некультурны и не понимают этой работы. Поступок с Анютой Благово его не тревожит. Мисаилу он советует бросить «малярство» и заняться умственным трудом. Мисаил – другой тип. Он верит в обществ. течения, думает, что мы должны приносить пользу людям как они есть. Он даже желает слиться с народом и своим примером учить крестьян и рабочих не красть, не пить и т. д. Умственный труд, по его, – привилегия капитала и образования. Но в избранной им среде он не может найти точку опоры и остаётся «одиноким», потому что низкий класс, для которого он живёт, не понимает его. В конце концов, он превращается в Редьку. Итак, собственное удовлетворение, что он жил так, как следует жить, у Мисаила есть, но принёс ли он кому-нибудь пользу, существенную пользу, кроме благотворного влияния на сестру, он не знает, он видит, что, несмотря на его труды, общество осталось тем же, чем оно было, и нисколько не исправилось. Жизнь сломила его, и он в конце высказывает убеждение, что «ничто не проходит бесследно», и всё доброе приносит, хотя «маленькую пользу». Другой характер убеждения у Марьи Викторовны.

По её – «всё пройдёт». Она вечно увлекается, ищет, но потом разочаровывается во всём. Она считает Мисаила хорошим «ангелом», но жить с ним не может. Мисаил указал ей новую дорогу в жизни, и она с увлечением пошла по ней, но она хотела сразу «большой и пользы» и убедилась, что и эта дорога не настоящая. Она хочет управлять всеми, как ямщик лошадьми. Убедившись в том, что дорога Мисаила не по ней, она успокоилась на софизме[?] «всё пройдёт». Ей только нужно чувствовать свободу, к чёрной работе она негодна. Она также, как бы не видит, что отец её крадёт. Итак, по-моему, лучше принципы Мисаила, но моей душе роднее душа ищущей Марьи Васильевны. Почему? На это я должен ответить то, что уже раньше написал сегодня. А может, я на себя и клевещу. Господи, ничего-то я не знаю! Как бы найти точку опоры? Эх, этот? Много с ним дум, особенно, если голова не совсем работает, как сегодня. Много с ним дум и серьёзному уму, большому уму. Что же из двух относится ко мне?.. И опять этот противный «?»

Получил письмо от тёти – зовёт на праздник.

29 ноября

Скверное настроение! «Настоящее уныло», в будущем одно и тоже, ничего лучшего. О нём, лучшем, можно только мечтать. Прямо руки опускаются. Одолевает сонливость. «Я б желал забыться и уснуть». Тяжело, грустно, тоска давит грудь. Слава Богу, хотя Рождество скоро, хоть перемена обстановки. Боже мой, Боже мой, что такое человек, если все люди таковы, как я. Земля, земля, сколько ты видела слёз, безысходной тоски, вся-то ты улита потом, кровью и слезами. Эх, ма!

…Буря бы грянула что ли…
Грянь над пучиною моря,
В поле, в лесу засвищи.
Чащу вселенского горя
Всю расплещи!

Да скоро ли же это будет… Тяжела жизнь, иной раз даже и теперь, а старики говорят, что дальше ещё хуже будет. Надо учиться бороться, запасаться духом, чтоб встречать прямо в кулаки знакомое горе. А иначе пропадёшь, пропадёшь не за денежку. Эх, ма, дубинушка!

30 ноября

Был на практич[еских] занятиях Мануилова. Держал зачёт по римскому праву. Вероятно, сдал.

Вечером был в Новом на «Девичьем переполохе». Вещь средняя – не хороша и не худа. Больше всех понравилась Турчанинова. Чудо как хорошо играет. И роль такая изящная. Слоня – Матвеева тоже – ниже критики. Уж проживала бы свои денежки – тоже на сцену надо. Падарин так себе – а уж Гришка говорил, что он хорош в этой роли.

Получил ещё сегодня письмо от Е. А. Так как прежде письма её списывал сюда в тетрадку, то спишу уж и это со своими комментариями в скобках, которые я сделал после прочтения письма на нём же:

«Итак, я не ошиблась?! Мой ангел, мой свет, мой мир! Прости, прости меня, если я в минуту отчаянья могла подумать о тебе противоположное (Что?) Ведь я боюсь, страшно боюсь потерять тебя. Ты моя первая, единственная привязанность (Врёт. Не ей бы говорить. – Г. А.). Ведь ты мне всё, всё застилаешь, и свет, и небо, и землю. Ты и какая-то пустота. Я ни о ком и ни о чём не могу думать (Очень жаль. – Г. А.). Ах, мой дорогой, ведь каждая мысль моя принадлежит тебе, вся моя душа переполнена тобою. Я не умела и не умею иначе. Ведь ты знаешь, помнишь летом. Я вся была тут твоя. Мне уже не было дела до того, что скажут, как ко мне отнесутся. Я верила тебе, верила и в этом всё и моё счастье, и совесть, и оправдание (Здорово. Через край. – Г. А.).

Прими же теперь от меня самое сердечное поздравление вместо того холодного “поздравляю Вас”. Да хранит тебя Бог от того “кой от чего”. Боже! Как мучительно сжимается сердце моё, словно перед горем. Как глупы и ничтожны слова на этой противной бумаге с тем, что чувствует сердце (Да?) Пиши же мне, дорогой мой, не жди, когда эта противная тихая почта доставит тебе от меня письма. Пиши, не жди ответов, ты видишь, что я, получив от тебя одно, пишу тебе третий раз (Как бы не так! – Г. А.).

Знаешь, радость моя, хотя это и очень глупо, но я всё же очень, очень завидую твоей противной хозяйке (Есть чему. – Г. А.). Ты просишь, чтобы я тебе написала, как я живу, какое наше общество – потом, потом всё напишу. Только прости, прости меня за моё нескладное письмо к тебе. Я очень, очень тороплюсь, а написать хочется. “Я не желаю размениваться на мелкие монеты”. Скажи, скажи, пожалуйста, дорогой мой, что значат эти слова твои (А ты уж что думала? – Г. А.).

Прощай! Дорогой, хороший мой ученик плохой, плохой учительницы, которая плачет над письмом своего ученика слезами радости и горя. Крепко, крепко и горячо тебя целует твоя учительница с пьяными глазами» (Уж слишком всё чувствительно! Даже в слёзы бросает! Неужели все бабы так пусты? Фу, какой я чудак!).

Вот так письмо. Ну, неужели я чем-нибудь обязываюсь, если мне пишут такие письма? Я думаю, что я такая же вольная птица, какой был и до них. И странно, теперь, когда мне открылась вся душа Е. А., мне она стала неинтересна, и я, право, буду затруднён, чем наполнить следующее письмо ей. Главное – мне не нравится этот сладкий тон письма. Даже приторно. Как бы ей об этом половчее намекнуть?

С Гришкой решил примириться при первом удобном случае. Только близко сходиться уж не буду. Так, чтоб хоть был «худой мир», ведь он, говорят, «лучше доброй ссоры».

Степаныч завтра едет на Челябу. Скоро и я прощусь с этой надоевшей Москвой. Скоро, а ждать всё же долго, ещё ровно полмесяца.

По правде говоря, вчерашний день надо описать. Был у Коли, нужно было бы записать его отрицательные взгляды на Чехова и Горького. Затем стоило бы отметить вчерашний рассказ о Дмитрии Фёдоровиче – старичке комике – Александры Ивановны, но уж пусть всё это так и останется только в одной моей памяти, не вылившись на листы тетрадки. Может, память и сохранит, и при случае я вспомню, а, может, и забуду – ну, тогда и это хорошо.

Настроение исправилось. Вчера, впрочем, было сносное, а сегодня утром я почему-то ужасно чувствовал своё одиночество. Слава Богу, теперь, когда я вот сел писать в тетрадь, я совсем не тот, какой был сегодня в половине дня. [Б]удь же я опять в тоске – и опять бы вылилось что-нибудь 29 числа.

Прежде всего, утром я решал свой вопрос о свободе воли. Потом отправился в Румянцевскую библиотеку – собственно рассчитывал увидеть там Будил. Брид говорил, что он там занимается и пишет своё сочинение. Затем мне хотелось просмотреть и кое-какие книги.

Из библиотеки пошёл обедать, иду по Никитской, уже около Никитских ворот вдруг какой-то студент (фамилию, положим, знаю), пальто внакидку, говорит:

– Хотите посмотреть Толстого?
– Где?
– Вон идёт впереди.

Смотрю – действительно, впереди старческая фигура. Я страшно обрадовался, до этого времени я ещё почти не видал никого из писателей. Видеть же Толстого была, между прочим, моя мечта – мечта, которая в моём предположении должна была превратиться в действительность – чем скорее – тем лучше. Повторяю, я страшно обрадовался, что-то меня так и подмывало и подмывало. Я больше ни слова не сказал студенту и пошёл за Толстым – я непременно хотел видеть его лицо. На площадке Никит[ских] ворот он пошёл по снегу по улице, а я нарочно, держась в почтительном отдалении всё-таки, зашагал, обгоняя его, параллельно ему. Я косил глаза. Я бы так прямо и остановился и, разинув рот, с восторгом всматривался в его лицо, глаза, черты, но я этого не делал, потому что было и другое желание, которое подавляло первое – это желание остаться самому незамеченным им, не привлечь тем его внимания. Боже мой, если бы он только знал, что я чувствовал, увидев знакомое и сходное с портретами лицо. Так вот он, думал я, великий писатель земли русской, и властитель умов, и еретик – вот он живой передо мной. Он пошёл дальше по Никитской; я, обогнав, остановился на разъезде конки, как бы ожидая её. Он в это время прошёл вперёд. Я нарочно вытягивался и старался показать, что я жду конку, а сам косил глаза. Когда он уже совсем прошёл вперёд, я снова вступил на тротуары, по которым он шёл, и снова догнал его. Проезжал пустой извозчик, сидя как-то набок, непринуждённо на своих козлах, его ли хотел осмотреть Лев Никол[аевич], или что другое, только он два раза обернулся в ту сторону. Я тоже, помню, внимательно осмотрел извозчика.

Идём дальше. Я чувствовал себя неловко, как вор, идя сзади за человеком, и решил, не глядя на него, обогнать и тем ещё раз доказать, что я его не замечаю. Но только что я начал его опережать, как услышал голос: «И что ты там такое нашла! Белка!» Это он звал свою собаку, которая забежала во двор и что-то принялась обнюхивать. Я посмотрел на собаку – простая русская дворняжка, вероятно, смесь всех пород. Я обогнал и больше не оглядывался, отправился обедать.

После обеда, придя домой, я испытал скверное тоскливое настроение одиночества. Потом, после чаю, пошёл, купил себе биографию Шопенгауэра (может быть, это и характерно для данного случая). Цель путешествия не была достигнута,… и я ещё более <пропуск,.. 6 листов>.

[Г. В. едет в поезде в Чернигов].

18 декабря

…Не на заграничный покрой приказчик, не нового типа, а старого. Впрочем, он даже не приказчик, а какой-нибудь доверенный. Одет совершенно по-крестьянски, хотя хорошо. Может, он и старовер. Только не хозяин, потому что говорил, что едет по поручению патрона. Второй – управляющий какого-то маленького завода в Александровске. Этот с бельгийской энергичной физиономией и уже понимает, что он принадлежит к особому классу коммерсантов и рассуждает обо всём со своей классовой точки зрения. Этот человек бывалый, и его не скоро проведёшь на практике. Он знает, что ему нужно и что нет. Но он всё-таки человек довольно образованный, хотя думал, что Вятка на юго-западе от Чернигова. Когда рассказывает – любит немножко приврать.

Характерен рассказ о том, как у отца свалился маленький сын. Отец стоял у окна в поезде, на руках маленький сын, окно открыто, поезд идёт скоро. Вдруг сын сваливается за окно, но воздух вокруг поезда так крутится и вращается, что подхватывает мальчика, поднимает его кверху, перевёртывает его, может быть, несколько раз в воздухе и тихонько опускает на землю. Когда поезд остановился и обезумевший отец выбежал из вагона, он увидел, как сын его, совершенно невредимый, шёл к нему навстречу. Если это не враки, так это было чудо!

Одна из женщин – старуха, ехала к сыну в Керчь, он там служил на заводе водопроводчиком. Старухе лет 70, но тараторить готова как 50-летняя. Я её всё пугал, что завезут её в турецкую землю, где по-русски не говорят, где и церквей нет, и даже умрёшь, так не хоронят. Другая – mademuaselle сидела в стороне сначала, но потом я разговорился и с ней. Ехать, оказалось, вместе нам до Бахмача и мы всё время с ней болтали. Поручила мне в Чернигове передать письмо сестре-гимназистке, что я вчера и выполнил.

В Бахмаче, простившись со своей собеседницей, я прилёг и заснул, и чуть-чуть-чуть не уехал в Киев. Проснулся – поезд стоит, ночь, в вагоне все спят. Выбегаю, спрашиваю, какая станция, говорят «Круты». Я скорей в вагон, схватил свои вещи и давай Бог ноги из него. Только-только успел вый­ти, положил у рельса багаж на землю, поезд пошёл дальше. Значит – минута, и я бы уехал за Круты. Хорошо, что ещё проснулся, благодарю судьбу, а не кондуктора, который должен был разбудить меня.

От Крут ехать было очень интересно вплоть до Чернигова, потому что попал в одно отделение с весёлыми курсистками. Одна из Питера, другая [В. Л. – Варвара Львовна Жданович] из Москвы. В московскую прямо влюбился. Какая милая жизнерадостная барышня! Пожалуй, все свои теории о невлюблении к чёрту придётся послать. В Москве обязательно узнаю её побольше. А как она наукой увлечена! Просто прелесть девушка! Я залюбовался на неё. Я не встречал ещё таких. Если половина таких курсисток – то будущее принадлежит им, а не студентам. Здесь жизнь, вера, надежда – горячая голова – там разочарование и удаление от науки. Встретимся ли мы с тобой, «коллега»?

Другая курсистка уже не то. В ней бьёт самодовольство; видно, что она – типичная «курсиха». «Ах, безобразие, ах, какая глупость, ах, какое у нас начальство!» – и далее в этом роде ежеминутно у неё на языке. Ехал ещё Галагановец – интеллигентный босяк, – как объяснила мне петербуженка.

Третьего дня я был на лекции Эварницкого. Читал о Малороссии и о казаках. Был вместе с дядей. После лекции было предположено идти в чиновничий клуб. Но за лекцией я так захотел спать, что от чиновничьего клуба отказался. И захотел спать не потому, что читал лектор скучно, а потому что не спал как следует две предыдущие ночи. Прямо глаза слипались, и голова нет-нет, да и опустится книзу и мысль оборвётся. Я тогда верил, что можно заснуть, напр[имер], в театре. Я делал страшные усилия, чтобы не заснуть, в самом деле. Не будь перерыва среди лекции, когда я немного освежился, наверное, я бы заснул на стуле. Вот до чего иной раз захочешь спать.

Эварницкий сказал панегирик запорожцам. Он сам – малоросс. Сравнил их со средневековыми рыцарями. Я не согласен с этим. Я на запорожцев смотрю, скорее, как на гуляк, на скопище подонков общества, и стойкость их за веру и отчизну рассматриваю не как продукт сознания, а просто как инстинкт. Идейности, какая была у рыцарей, у запорожцев я не признаю. Эварницкий должен был читать две лекции, но вторую черниговское начальство запретило. Удивительные времена! Прямо так-таки не было ничего подозрительного в первой лекции. Дядя тоже очень возмущён. Ни о какой автономии Малороссии не было и духу, напротив, малороссы находили, что лектор слишком почтительно относится к  Москве. Дела наши, кто их разберёт и поймёт?

Вчера смотрел «Женитьбу Белугина». Вещь очень хорошая. Недаром как-то о ней, помнится, говорил Скалепов. Скуратов играет очень хорошо, а роль трудная, очень трудная. Сегодня ходил с тётей по магазинам, были и у Иванишевых. Не нравятся мне они. Какие-то подлизули и хитрые! Показывал дяде свои стихи. Говорит: «Складно. Только интересно, зачем поэзия всегда начинается в печальном тоне». И больше ничего. Ох, этот характерец. Вот бы воспроизвести! Очевидно, стихи мои так себе.

Написал письмо монаху и открытку Скалеповым. Читал Канта. Свобода воли и статистика пока не тронуты.

Боже мой, что со мной делается. Неужели случилось то, чего я не допускал? Неужели права мама, говоря: «Время не пришло». Она, одна она в моём уме, все эти несчастные Е. А. и другие – от неё отличны, как земля от неба. Вчера я увидел её такой же, как и на дороге. Да какое – такой, – лучше, во сто крат лучше. Она одна только озаряла весь зал. Она, как солнце затмевала блеск этих Розовых, Настенек и других, с которыми меня познакомили. Боже мой, что за девушка! Неужели же пробил мой час? Я не видал ещё такой. Как проста, добра, как смотрит – ей, ей, я готов был весь вечер быть только с ней, с моей богиней, с моей красотой, с моим светом и счастьем. Боже мой, право, я не знаю, что со мной, но я чувствую в своей душе приятную, сладкую и тоскливую болезнь. Сегодня опять я увижусь с ней. Ах, если б она и вся была такой, какой кажется сейчас, и если б мне не разочароваться! Ах, Варвара Львовна, сдаётся, будем мы с вами друзьями!

…Давненько уж я не писал в своём дневнике. Всё какая-то была лень. Этот холод проклятый перед Рождеством, когда рука перо не держит, когда только ёжишься и ждёшь тепла, положил начало, а потом привычка беседовать с тетрадкой. Ну, пускай прахом пойдёт всё, что случилось от 18 до 30 дек.

1901 год. Новый век
1 января

«С новым годом, с новым счастьем!» – как хорошо, как мило звучат эти слова, и как я их теперь понимаю! Они казались мне прежде пустыми, избитыми, формальными, а теперь, как я теперь глубоко чувствую их смысл. Да, новое счастье и, кажется, первое такое сильное счастье принёс мне 1901 год. Да будет он благословен. Сегодня я был у неё в доме и видел её, мою светлую, нежную, смелую красавицу. Вот сейчас я взял в руки случайно попавшееся мне письмо Ел. Ал., которое я получил уже в Чернигове, взял и смог только взглянуть на конверт, а потом как-то сам собою принёс чернила, чтобы написать про мою любовь, про моё новое, дорогое моё счастье. Вот оно – письмо Е. А. лежит передо мной.

Я гляжу на него, и от него веет чем-то чужим, а моя душа несётся «всё к ней одной», моё сердце сладко бьётся и «стал я сам не свой». Елизавета Алекс., песня моя с вами спета, я Вам обещал, что буду помнить Вас, пока не встречу лучше. Простите меня за моё теперешнее счастье. Я вам обещал написать, когда встречу другую. И я теперь не знаю, как это сделать, потому что мне хочется, чтобы все были счастливы. Неужели ваши письма, состоявшие почти из одних нежных слов и названий были выражением того же душевного состояния, в каком теперь я. О, проклятие на мою голову!

Проклятие, если эти чувства были не поняты мной! Но что мне с собой делать, разве я виноват, если не могу отвечать, если «она» взяла сразу ещё там на дороге всю мою душу. До встречи с «ней» я смеялся над чувством, я отрицал любовь, любовь хорошую, чистую, томительную и блаженную. Право, я не предполагал ещё так недавно, что к слову «любовь» я в состоянии прибавить столько прилагательных.

Ещё недавно я писал в письме домой, уже после встречи с ней: «На студенческом вечере предстоит интересная встреча с одной знакомой… Впрочем, не подумайте, что говорю правду, а не шучу, – ведь вы знаете моё мнение относительно “нежных чувств”. Я писал и уже лукавил с собой. Я ждал с нетерпением всё время этот день и вечер, думал, какой я “её” встречу. Наконец, я её увидел, и точно свет озарил зал собрания. Мне уже не было дела до других, и я их почти не видел; одна она была тем, на что я молился. Боже ж, пошли мне счастье, воскреси мёртвого!»

«Делайтесь украинцем» – моё вдохновение, я не забуду твои слова. Украина, моя первая радость, только ты одна и могла создать такую девушку. Вятка – холодная, снежная и далёкая Вятка, ты, конечно, не можешь поспорить с этими глазами, полными огня и жизни, с этим ласковым голосом, с этим характером. И что, если я для неё значу столько же, сколько и другие, если она не замечает родства наших душ? (Мне почему-то чудится, что мы родные души).

Не кончено… Ушёл обедать и бросил писать…

16 января

Снова я в этой Москве. Чем-то она опять окажется для меня: тем же, чем была, то есть почти прозябанием или ради нового года и века окажется она милостивее, и я буду чувствовать, что… <пропуск 8 листов>.

…Прямо глупо – бастовать. Хотя бы уж одно то, что вносят в Университет разные политические течения и не дают заниматься наукой – разве это говорит за нормальное положение дел. Сколько бы плоха ни была организация – её можно терпеть, можно учиться, если только есть желание. Место других лагерей не под знаменем науки, не в Университете. Если мы каждый год будем бастовать, наша матушка-Русь всё будет лежать в невежестве и позоре. Стыд, стыд для студентов становиться шайкой разбойников, сломя голову лезть, не разбирая, куда и на что! Стыд распускать так вожжи, действовать, как неопытные, едва оперившиеся птенцы.

Получил письмо от Васи и из дома.

28 января

Сейчас написал письма Васе и в Чернигов. Вася, поступив в бурсу, что-то и голову повесил, а тут ещё и захворал. Вот я и старался поднять его дух. Кажется, уж здорово и убедительно накатал. Что-то ответит?

Сегодня выходил только обедать. Занимался, и толковали с Гришкой относительно «Записок врача» Вересаева. Будь я врачом, очень возможно, пришёл бы, пожалуй, к выводам Вересаева. Надо будет посоветовать прочитать «Записки» В. Л. – ведь тоже в медики собирается, так пусть же знает, что может там встретить, пусть обдумает. Я не виделся с ней уже второй вот день, да и завтра думаю тоже – пойду в баню. Ну, зато послезавтра авось удастся, а тут и 3-е число недалеко. В последний раз мы говорили и расстались с ней чудно хорошо.

Хотел сегодня идти в театр, да раздумал. И хорошо сделал, по крайней мере, сколько дела переделал, а потом бы ещё жди охоты и расположения. Днём немного начинал хандрить, а теперь прошло, сейчас чувствую себя прекрасно, воодушевлённо и содержательно.

Завтра напишу письмо домой, а потом надо ещё Е. А. – право неловко, может подумать, что я ехидничал и обманывал. А ведь нет же, был тогда увлечён, хоть и чувствовал себя не так удовлетворённо, как теперь, увлекшись В. Л.

Мама пишет: «Как твои увлечения? И сердечные есть ли?» Ай да вопросец задала тебе мама, щекотливый очень. Ну-ка, как схитрить? А чёрт знает, серьёзное увлечение или нет. Я почему знаю. В другое время я бы, вероятно, ответил: серьёзное. А сейчас такое довольное и счастливое настроение, что, право, даже как-то не ценил «образ той прелестницы», той чаровницы, моей дорогой украинки.

Сейчас написал ещё эстафету Ал. Семёновне:

«Телеграмма почтеннейшей Ал. Сем.:
Из верных источников дознано, что
Вас. Ал. Поп.
Ник. Ал. Поп.
Вас. Вас. Ам.
Ив. Ив. Тан. – женятся.
Голова Геор. Вас. с нового века не шутя пропала.
Остаются на свободе:
Ер. Сер. Бел.
Бор. Сер. Бел.
Ег. Пал. Гус.
Вас. Вас. Несм.
Як. Ив. Игош.
Поторопитесь выбором!»

На другой стороне мелко написал: «Ну, похохочите, душенька Ал. Сем. Ведь я вас понимаю, потому и развлекаю: что делать, если иным не судил бог идти с Васенькой к алтарю. Ваш доброжелатель».

На третьей строке: «Поклон родителям. Жив, здоров, чего и им желаю».

С нового века голова пропала? Правда? А чёрт её знает. Увидим дальше.

2 февр.

Надо заняться собой… (на полях)

Нет, я не имею права сейчас её любить. К чёрту вся любовная тоска, нытьё и кокетство своим настроением. Надо будет ой как заняться собой, всесторонне заняться, чтоб не казалось, что она лучше меня. Любовь должна быть деятельна, должна поднимать человека – это самая счастливая любовь. И если… <пропуск 2 листов>.

…Дороже, потому что стояла бы ближе ко мне. А узнать это не удастся, как сойдёмся и пошли тараторить о пятом, о десятом, всё больше друг друга стараемся поддевать, чтоб было над чем подтрунить. Задушевных разговоров ещё не было ни одного, да и как-то время с ней пролетает, как одна минуточка, так что и как будто некогда поговорить так. Ну, будем ждать!

А сейчас спать… Оглянулся назад – и опять вышел панегирик В. Л. Что хочешь делай – иначе не выходит, уж кажись сегодня принялся серьёзно. Ну, спать! …О забастовке, о реферате, поданном Новгородцеву, о земском начальстве, о несостоявшемся кружке самообразования, о философии, о вчерашнем заседании психол. общества и о многом другом – видно опять после, когда Бог даст. Дурак я, дурак!..

7 февраля

Сегодня был в Новом театре на «Снегурочке». Какая чудная вещь! Мне очень понравилось, тем более что подходит к моему настроению. Лель, Купава, Мизгирь, Снегурочка, Весна, Мороз – все чудные типы, в них я видел не сказочные персонажи, а живых людей с их страстями, стремлениями, муками и разочарованием. Лель и Купава – самые несложные типы; типы страстные, сердечные – они будут счастливы. Мизгирь и Снегурочка, на мой взгляд, далеко больше дают пищи для размышлений. Здесь я вижу целую трагедию, где разбивается жизнь гордых и сильных натур! Мизгиря я совершенно понимаю. Снегурочка для меня несколько неясна, как реальный тип, именно неясно её таяние. Дочь Мороза и Весны, надолго замороженная и не знавшая любви – она, наконец, просыпается для новой жизни, но тут не выносит своего внутреннего жара и погибает.

Очевидно, натура её родственна с натурой Мизгиря, и она должна быть такой же сильной, как он. На деле выходит не так. Полюбив, Снегурочка вступает на какой-то гибельный для неё путь, который она бессильна пройти <пропуск 8 листов>.

…Впрочем, семинария оставила одно только скверное воспоминание и лучше о ней не вспоминать. Вспоминается весь строй религиозной, какой-то тихой, спокойной, плавной жизни. Нет, характерен этот постный звон! Но как теперь я далёк от того настроения, какое прежде, помню, бывало постом, с его монотонными, усыпляющими службами, постной пищей, говеньем и так далее. Да, теперь звон этот не согласуется с моей душой, он будит, повторяю, только воспоминания. Нет во мне больше смирения и преклонения перед какими-нибудь «часами», священником в блестящей одежде, я знаю теперь, что я должен сам жить, разум – вот мой руководитель. Сердце – тоже для меня не пустой звук, очень часто я и его слушаюсь, но оно при воспоминании о церковной обрядности молчит и ничего не говорит мне. Теперь я узнал много такого, чего прежде в своём тесном кругу и узнать даже не мог, и эти новые знания пролили свет, новый свет на религию. Моя совесть теперь больше значит для меня, чем прежде; я стал свободнее и в религиозных вопросах слушаюсь только самого себя. Хорошо ли это или худо – судить не берусь, по-моему, так и нужно, и этого для меня достаточно… Бом, бом, бом – одни воспоминания, но милые, дорогие воспоминания.

13. Вечер

Сколько жизнь представляет контрастов! Как она разнообразна и причудлива!

Кипит повсюду жизнь
в тревоге суетливой,
Великое смешав с ничтожным
и смешным!..

Сейчас воротился из Румянцевки и видел там её (В. Л.). Ну, понятно, сколько тут было пережито в несколько минут. Из Румянцевки пошли вместе. Мир окончательно заключён без дальнейших последствий для наших отношений.

– Разве не в наших руках? – сказала она в ответ на моё замечание, что дай бы Бог, чтобы у нас всё пошло по-старому.
– Я бы хотел, – я сказал.
– Я бы хотела, – она.

Пришёл домой я всё же недовольный собой, так как кажется, городил ей всё какую-то глупость, совсем не то, что хотел сказать и что думал. Лёг на кровать и, положив руки под голову, думал и думал о том, как она умеет владеть собой, и как я не умею этого. На душе стало опять скверно, жизнь казалась такой тяжёлой. Но немного погодя уже я закатывался смехом и говорил, что жизнь смешна.

Дело было вот в чём. Лёва издавал с товарищем лекции. Деньги собирал товарищ, а Лёва составлял лекции. Деньги были собраны, но, говорят, ушли на печатание прокламаций, а не на издание. А. И., узнав об этом, вскипятилась, ругала, на чём свет стоит, Лукуциевского (товарища). Вдруг сегодня является сам издатель. И вот тут приходится умирать от смеха. Издателя, во-первых, не пустили дальше передней, во-вторых, оказалось, что Лёва объелся гороху, а в-третьих, А. И. прочитала издателю нотацию: «Как мне вас жаль, какой вы ещё юнец, а попались в историю, надо быть осмотрительнее…» и так далее.

Я покатывался со смеху в своей комнате над приёмом издателя. Бедный издатель! И бедная трусиха-мать! Сейчас они разговаривают уже о том, как бы не пришла полиция по следам Лукуциевского.

Но судьбе было угодно доставить мне сегодня ещё один сюрприз. Увидел у себя Якова Игошина с письмом из дома. Приехал он за товаром. Уж представляю я, как он здесь живёт в Москве на тятенькины денежки. Хотел ему посоветовать сходить к Омону, да отдумал; вероятно, и без меня слыхал о нём, коли в манеже бывал уже. Так вот эти два обстоятельства заставили меня взглянуть на жизнь более весело и разогнать мои думы. Эх, что тут над жизнью очень-то раздумывать! Не думает же Яша!

Папа пишет, что Вас. Ал. опять остался на бобах и не женился. Бедный несчастливец! Говорят, явилась новая звезда в созвездии Персея, сходить надо вечером – посмотреть!

2 ч. ночи

Дурак я, и больше нечего. И чего я это только беспокоюсь, и всё время ношусь с В. Л. <пропуск 7 листов>.

…Целый день толпа публики: студенты и вдвое больше разного люда. Ругались все с полицией, пели отборные песни и т. д. Вот во что и вылилось волнение. Ужасно жаль Гришку и Сашку. Ну, разве нельзя было предвидеть, что дело кончится плохо! Для меня, по крайней мере, это было ясно. Уже сегодня приходится слышать заявления: «Как глупо началось движение». И это на второй день после сходки. Бедные Гришка и Сашка! На сходке, оказывается, подтвердили решение первой сходки в 8. 30 ч. Опять глупость! И её можно опять было предвидеть. Что-то будет дальше.

Заходил к В. Л. и наскочил на Терье. Он меня до В. Л. не допустил, а заворотил назад. Книгу пришлось отдать даме, которая разговаривала с Терье. Терье уже одетый, сходил с лестницы, и мы тут с ним встретились. Я вышел на улицу, Терье на извозчике меня опередил. Я вернулся назад и вызвал В. Л. У неё сидел лаборант. Она меня хотела с ним познакомить, но чёрт принёс инспектрису, ту даму, которая говорила с Терье. Инспектриса опять попросила меня удалиться. В. Л. вспылила и заявила, чтобы я приходил за ней в 8 часов, чтобы идти гулять. Мы простились; представился прекрасный случай видеть лаборанта, и я же <...> голову.

До 8 опять всё время бегал по неотложным делам. В 8 прихожу к В. Л., оказывается, лаборант ещё сидит. В. Л. его выпроводила, и мы пошли гулять. Лаборант прошёл мимо меня, и я его видел, хотя и не слишком хорошо. Кажется, дрянь и не опасен. Он, вероятно, впрочем, наверное, влюблён, а она, вероятно, нет. Неужели это князь Волконский? Вот-то будет потеха! Стоило из-за него сыр-бор поднимать. Надо будет как-нибудь узнавать, что это за птица. Фамилию В. Л. не говорит. Сегодня с ней не грызлись, а говорили больше спокойно и более задушевно.

Вчера получил письмо от Васи и из дома. Описывают, как катались на Масленице, а я здесь ни разу не покатался, а всё из-за противной В. Л. Все упоминают о моём увлечении, просят разъяснений. Я уж и забыл, что я им писал про В. Л., что они там всполошились. Не бойтесь, серьёзного и тут ничего нет, любви у меня не хватает надолго; так было, так, вероятно, и будет.

Заходил, по словам хозяек, ко мне сегодня два раза Виноградов, но дома не застал. Что ему понадобилось?

Ну, завтра к Новгородцеву. С марта сажусь за государств[енное] право. Надо написать поскорее 3 письма: домой, Васе и Е. А. бы. Просто перед Е. А. неловко даже.

27 февраля

Что мне делать со своими хозяюшками? Проходу не дают. Всё расспрашивают: не боюсь ли я ходить по улице, не останавливают ли меня городовые, не видел ли я где-нибудь толпы, не знаю ли о том, что будет дальше. И все эти вопросы на дню раз до десяти. Просто житья не стало. Теперь уж я говорю им только одно слово: не знаю, ничего не знаю, ничего не слыхал. И то лезут, неугомонные. Чтобы их Лёву забрали! Вчера ещё мать предлагала сыну проводить его до Университета. Тебя, говорит, будут бить, так пускай и меня тоже. Или как-то мать высказала желание: вот села бы вместо Лёвы слушать в Унив[ерситете], а Лёве бы потом выдали диплом. Хороша матушка!

На этих днях был у Новгородцева. К сожалению, пришёл не совсем во время: он должен был ехать на какое-то заседание и потому уделил мне только минут 10. Просил в следующее воскресенье часов в 10, когда, говорит, у меня никого не будет, тогда мы поговорим подольше.

Потом узнал на днях ещё печальную новость: оказывается, Морозов болен сыпным тифом и уже с масленой лежит в клинике; заразился у больного и едва ли, говорят, выздоровеет. Очень жаль его, бедного: хороший был врач, очень много работал и хорошо знал своё дело. Ещё, значит, одним серьёзным и дельным человеком меньше.

Третьего дня на улицах всё ещё продолжались стычки с полицией; говорят, били толпу нагайками. Вчера уже ничего не было. Полиция, безусловно, сама виновата в том, что её окружают, свистят ей и бросают комьями. Сидела бы дома в своих казармах – скорее бы всё успокоилось и пришло в свою колею.

Лекции, по слухам, идут на всех факультетах. Вчера профессора издали воззвание, в котором приглашают студентов к занятиям и разъясняют, что забастовка не должна быть в Университете и студенты бунтуют совсем не для Унив[ерситетского] дела, что все такие волнения ни к чему не приведут. Как-то подействует это воззвание? Жаль тех, которые сидят ни за что в Бутырках, как напр[имер], Праздникова.

28 февр.

Вчера вечером пошёл в Румянцевский музей, думал найти там В. Л. и справиться о её здоровье. Но в музее её не оказалось, поэтому я, почитав в музее с полчаса, отправился в общежитие. Там она встретила меня словами: «Тронута» – и предложила идти гулять. Я, конечно, согласился, и она убежала одеваться. Оказывается, она была в Румянцевке днём и заказывала через Лаврентьевского, чтоб я пришёл. Увидев меня, она и думала, что я уже видел Лавр[ентьевского]. Потом она рассказала мне, что боится, как бы Терье её не исключил. Был он у них <...> в воскресенье, наговорил там чего-то такого, от чего теперь у них пошла сходка; с некоторыми была истерика. Всё было тихо, надо же было Терье сунуться со своими увещаниями. Всего более, что взорвали их, его слова: «Здесь не должно быть свободы убеждений (на курсах)». Гуляли мы очень долго. Были у храма и сидели на ступеньках его лестницы. Говорили о многом.

Какая она славная, только слишком уж, право, смелая и отчаянная. «У нас, – говорит, – в роду была картёжная страсть. Я дала себе слово не играть в карты, зато рискую в жизни». Вот где правда-то, вот где фундамент, на котором нужно будет строить её психологию. Риск – это, кажется, правда, её отличительная черта.

Один раз на улице подрались из-за конфетки. После этого пошли не под руку. Я упрашивал, чтоб идти под руку. Она не соглашалась. Я вздумал испытать её. «Ну, хотите, сейчас, – говорю, – на тротуарах встану перед вами на колени, как вас ещё просить». Подей­ствовало. Остановилась, выпрямилась и говорит величественно: «Вставайте!» Я нарочно немного начал нагибаться и, смотрю, как довольство расплывается у неё на лице. Потом, конечно, я захохотал и сказал: «А вы думали и правду, чтобы я да перед вами на колени – никогда, так и знайте – никогда». Она ничего не ответила, но заметно была недовольна на себя за своё преждевременное торжество. Так и надо таких учить. Нет, В. Л., я уж теперь, наверное, знаю, что забрать в свои руки совсем вы не в силах меня. Нет, ещё не родился такой человек, перед кем бы я спасовал и на которого бы молился как на Бога.
Потом я ей рассказал о моих делах с Е. А. и попросил совета, что ей написать. В. Л. изволила очень интересоваться этим делом и расспрашивала в подробностях. Я рассказал. Интересно, что она мне посоветует…

Был, видел карточку лаборанта, с рожи как следует. Писем не казал, так как вновь разногласие: характеры опять столкнулись. Забава! Завтра собираемся опять в институт. Удастся ли? Это будет уже третья попытка.

Сейчас только пришёл из Исто­рич[еского] музея с публичной лекции киевского криминалиста Владимирова «Внутренний мир человека и его раскрытие в домашнем обиходе, искусстве, суде и науке». В домашнем обиходе изучают людей и знают их, главным образом, люди сильные характером, которые хотят жить, и у которых очень развит инстинкт самосохранения. Искусство, в частности беллетристика, истинного знания внутр[еннего] мира не даёт. Психологический анализ, применяемый на суде, нужно считать очень далёким от истины. Наука раскрывает душу человека, нужно стремиться понять себя и других. Мы обыкновенно или любим, или ненавидим, или оплакиваем, или радуемся. Когда мы поймём внутренний мир – тогда, может быть, воплотится на земле правда.

2 марта

Был вчера в институте. Сошёл за какого-то Алексея Михайловича Хмелевского. И как раз на моё счастье там была Ал. Ивановна у своей Леночки. Как я был доволен! Вот то удивил её. Не заносись потом! Думает, что без неё и не попадём. Да есть ли на свете что-нибудь невозможное, если только человек хочет его действительно.

Придя домой, А. И. говорила мне, была удивлена, увидев меня. Потом начинает расспрашивать с кем я был. Извольте видеть – ей не понравилась В. Л. Скажите! Я ей ответил: «Да, она очень чёрная, а ваша дочь очень белая».

Потом ещё спрашивает, заметил ли я, что напротив меня сидела княжна Львова – первая красавица института – подруга Лены. Ей, ей, никакой красавицы я не видел, да и не смотрел, чёрт с ней. Разве есть что-нибудь лучше В. Л. и разве я могу кого-нибудь видеть? Признаться, я и названную-то сестричку свою почти не видел.

На обратной дороге опять вышла история: не можем мы с В. Л. в мире жить, да и только. Сама ругается, пилит-пилит, ест-ест – это ничего. А тут вдруг – найдёт на неё – начнёт придираться к выражениям. Всё вышло из-за писем Е. А. Напрасно я ей сказал о всей этой истории – с этого времени она как-то переменилась, стала холодна и запальчива. Угораздило меня опять сказать, отдавая письма: «А, чёрт с вами, берите». Вот и поднялась опять история. Здорово рассердилась. Говорит, что не привыкла к подобным выражениям, вы меня не уважаете, причиняете одни только муки, никакой радости от вас не вижу. Я, конечно, сейчас же попросил прощения. Долго молил, наконец, простила, но «в последний раз». При этом заметила, что она и знает, что со своей добротой всегда проигрывает. «На жертву обрекать себя не желаю», – и чего только не наговорила, как будто она какая-то жертва моя.

Ой, В. Л., не наоборот ли? Попался я к Вам, и не могу от вас оторваться. Это что-нибудь да значит! И стоило кипятиться из-за пустых моих слов! Голова моя несообразительная, всегда мелет прямо, что на языке. Интересно, придёт ли она сегодня в театр? Очень возможно, что и не придёт. Я её сегодня спрошу, если придёт – одни ли муки я ей доставляю. Если скажет, что – да, так и больно нужно. Надо, в самом деле, когда-нибудь отвязаться от неё. А порвать-то силы хватит.

Я опять просил её отучить меня от подобных слов. Она ответила: «Хватит ли моих сил на это? А за дело не по силам браться, никогда не следует». А-а, другая песня! То-то же. А вспомните свои В. Л. слова: «Поклонитесь!» Ведь прямо смешно уж они звучат. Нет, надо с Вами кончить всё и для своего, и для вашего покоя. К чему всё это?

Ещё один мой вывод: когда поёшь в её дудку, когда её хвалишь, – она милостивее. Когда поёшь вразрез – она сердится. Эх, лесть заела и её. А ещё Терье обвиняет, что он не терпит возражений. А всё это вышло, в сущности, из-за беспорядков. Изорвёшься, изнервничаешься, изломаешься тут весь – вот и городишь ерунду и взять себя в руки не можешь.

3 марта

Интересно провёл вчера время в театре. Очень доволен всем, что там случилось. Прихожу около 8 часов, музыка уже играла, сажусь на своё место, поднимается занавес, начинается действие. <Пропуск 9 листов (год спустя)>.

15 апреля 1902 г.

«Пусть наполнит мне невольно давно прошлое былое, всё горячим этим сердцем всё так страстно прожитое» – эти слова сейчас несутся из комнаты моих хозяев – их поёт учительница музыки. «А из рощи, рощи тёмной» – это самая любимая моя песня! Моё сердце вспомнило былое, оно сразу горячо откликнулось на песню. Я достал давно забытую тетрадку, и решил писать о ней – о В. Л. Опять эти буквы выводит моя рука. Да, я не могу отвязаться от них: «Образ покорившей меня прелестницы всегда живёт со мной, и дразнит и манит меня и днём, и в час ночной». Я не могу её забыть. Суета жизни иной раз заслоняет его, но лишь только останешься сам с собой – мысли несутся к ней – на Украину. Что мне делать? Я не могу владеть сам собой. Уж её ли я не стараюсь. Что бы я только дал, чтоб вырвать, выбросить её с корнем из своего сердца. Но нет, несмотря на всё: на мои старания выжить её …и на то, что было тогда, я не могу её забыть. Мой далёкий друг! Я тебя с той же страстью люблю; душа всё также счастью и тебе служить готова. Ты этого не знаешь, этого никто и другой не знает. И я знаю – я умру с мыслью о тебе, воскресившей меня, и ушедшей от меня. В сущности, я теперь опять живу один, со мной живёт только эта мечта о ней. Её образ по-прежнему стоит над моей головой.

21 янв. 1904 г. (два года спустя)

Образ её уже померк, не имеет ясных форм. Иной раз я её вспоминаю, но у меня является только желание и мысль, почему её никто не заменит. Чтобы найти мне кого-нибудь вроде её…

[На этой записи дневник обрывается. Далее следуют выписки, изречения из книг, прочитанных в то время  Г. В. Аммосовым, стихотворения К. Бальмонта, В. Башкина, И. Гёте, близких и созвучных его душевному настроению].

Продолжение...