Главная > Выпуск №19 > Дневник

Дневник

Г. В. Аммосов

15 мая [1900]

Добрый гений, склоняйся надо мной, когда я буду писать эти записки! Подавай мне энергию, сделай так, чтобы с удовольствием и охотой я каждый день садился за эту тетрадку и заносил в неё свои мысли, свои думы, свои чувства и настроения!

Передо мной открылась жизнь. Мне с некоторого времени стало казаться, что я понимаю, наконец, что такое, это загадочное, труднообъяснимое слово – «жизнь»; мне стало казаться, что, наконец, я уяснил себе, куда я иду, что я такое и что такое вокруг меня. Я не думаю, что открыл Америку, решил вековую задачу, над которой трудились и трудятся лучшие люди; я не думаю, что мои понятия самые лучшие и самые верные, и что мои думы чем бы то ни было важны и замечательны. Но у каждого человека есть свой мирок, своя святая святых, которые для него дороже всего, которые для него высшее счастье и высшее горе. В этом мирке главное – жизнь человека. Если человек сознаёт этот мирок, если поймёт, что и в этом мирке должен быть, как и везде, порядок, и будет подводить итоги и ревизировать этот потайной уголок своего «я» – такой человек узнает неизбежно думы, мысли непременно одна за другой будут выплывать и выясняться в его голове. Вот эта-то личная, чисто субъективная моя жизнь и будет предметом этих записок. Я буду писать исключительно для себя и всё, что придёт в голову. Поэтому я вперёд знаю – в записках моих не будет той отделанности, какой должны отличаться записки, предлагаемые на суд публики; они будут, может быть, отрывочны и неинтересны для других; они, может быть, будут (кстати) и слишком откровенны и будут говорить о таких вещах и делах, о которых должен знать только один я, поэтому самое лучшее – никому их не читать без моего позволения, в святая святых входит один первосвященник, а в моей святая святых первосвященник – один я и никто больше. Да и какой интерес узнать чужие тайны, если человек не хочет их открыть – значит, он имеет к этому серьёзные причины. Поэтому убедительно прошу тебя, мой случайный читатель, которому как-нибудь попали мои записки, без моего дозволения дальше этого места не читать. Сделай такую милость! Поверь, что твоё разыгравшееся любопытство мало будет удовлетворено, и ты будешь потом жалеть, что не исполнил моей просьбы! Не читай!

Итак, я начинаю описывать, как я живу и думаю – добрый гений – ещё раз обращаюсь к тебе – будь мне добрым ты помощником.

24 сентября

Прошло целых четыре месяца, как я ничего не написал после моего введения; видно, добрый гений и не думал мне помогать. Целое лето я не мог собраться черкнуть ни одной строчки! Стыдно. И ведь было много фактов, которые бы следовало записать, над которыми бы стоило призадуматься. Право, у меня мало силы воли, и я – большой лентяй. Я объясняю это общим настроением, какое у меня было всё лето. Я могу, кажется, писать только тогда, когда мне скучно, когда я начинаю себя чувствовать как бы оторванным от мира, никому не нужным. Тогда я почему-то больше начинаю размышлять и ищу себе друга в бумаге и пере. А как сильно на меня влияет моя сельская жизнь; кажется, проживи я там целый год, и я окончательно изменюсь, и заглохнут все серьёзные запросы души, на месте их разовьют свои корни продолжительные обеды, чаепития – и… <пропуск нескольких страниц>.

…[Рим]ское право (…ложить) я не намерен – это дело решённое. После Хвостова читал два часа Новгородцев. Этот читает по обыкновению чудно, жаль только, что Хвостов меня немного утомил, и Новгородцева я слушал уже не с таким вниманием, как Дубину – лекция первых двух часов. Сработал сегодня меньше, как-то остальное время всё ушло на обед, на то, чтобы зайти в библиотеку и на отдых около 2-х часов в сумерки. Получил письмо от о. Серапиона*, пишет, что вчера не было времени зайти, обещался сегодня в письме, но опять не пришёл. Позабыл рассказать курьёзную вещь, которая произошла в театре. Подняли занавес во втором действии, один господин не думает садиться, преспокойно стоит себе посередине, у барьера, в первом ряду галереи, значит, для задних рядов известное пространство сцены оказалось закрыто спиной оригинального субъекта. Стали кричать вполголоса: «Садитесь!» – господин и ухом не ведёт. Наконец один студент прямо окликнул его: «Господин!» Господин обернулся. «Садитесь, милостивый государь». 

Милостивый государь ничего не ответил, снова повернул голову фасадом к сцене и продолжал стоять. Послышался вполголоса смех, и посыпались остроты: «Он, господа, прозрачный, особенно через голову хорошо видно»… и т. д. Господин-прозрачный в ответ растопырил руки и поднёс бинокль к глазам. Не знаю, что бы дальше произошло, если бы господину через минуту не заблагорассудилось самому сесть на место. Ну, и публика! Вероятно, из Замоскворечья Тит Титыч. Жаль, что он свою Акулину Трофимовну – дражайшую половину – не поставил с собой рядом – уж однако всю бы сцену загородил и смотрел вдвоём в удовольствие, ведь, поди, на два целковых раскошелился. Ну, два часа, конец писанию! Хорошо бы завтра написать письма домой, в Чернигов и Васе**. До чего я ленив на этот счёт.

* о. Серапион – дядя Г. В. Аммосова, монах. Живёт в Москве.
** Вася – младший брат Г. В. Аммосова.

28 сентября

В университет сегодня не ходил, занимался дома, читал, читал да вдруг придумал, не попытаться ли поискать урок себе. Куда идти? Только один исход: в первую гимназию, где был в прошлом году. Но вот беда, забыл фамилию преподавателя, которого мне рекомендовал Этвид. Однако пошёл, пришёл в гимназию и не знаю, кого спрашивать. Попросил швейцара назвать фамилии преподавателей, может, мол, вспомню. Вот, поди, тот удивился. Наконец, я услышал слово «Бородин». Как будто у этого господина я был прошлом году – думал я, но решить наверное не мог. Все остальные фамилии не возбуждали никаких воспоминаний. Я решил, наполовину наудачу, что мне нужно видеть Бородина. Швейцар сказал, что он ушёл завтракать и попросил подождать минут десять в приёмной. Я разделся, поднялся по лестнице и вошёл в приёмную. Там сидели гимназиста три на одной лавочке, из дверей в двери пробегало с ранцами и без ранцев много малышей. Я сел на скамью и стал ждать. Минуты через три стали подниматься по той же лестнице, по которой вошел и я, преподаватели; я пристально всматривался в каждого и старался узнать, не с этим ли я имел разговор в прошлом году. Прошло человека четыре, поднялся пятый в учительской форме и стал мерно шагать взад и вперёд по приёмной. Мне надоело сидеть; предполагая, что ходит надзиратель, я обратился к нему с вопросом, не знает ли он, пришёл или нет С. М. Бородин. Он, очевидно, не дослышал и переспросил фамилию. Я повторил. Тогда услышал ответ: «Я, видите ли, сам здесь в первый раз, пришёл по делу к директору». Я извинился и принуждён был сесть и снова ждать. Посидев немного, я тоже встал и начал ходить, но, сделав шагов десять, увидел, что в залу вошёл Бородин, он, которого мне надо – я его узнал; он прямо подходил ко мне, очевидно, швейцар уже сообщил ему, что его ждут. Я сказал, зачем пришёл. «Видите ли, голубчик мой, – начал он, – ко мне приходила уже масса студентов по этому делу, но как мне быть, если родители почему-то просят репетиторов-гимназистов. Ведь ничего не поделаешь. Конечно, если будет случай, я с удовольствием готов вас известить; и запишу ваш адрес. Я вас помню, но вот фамилию и имя забыл». Я сказал. Когда я сказал, что живу в доме Коробова, он заметил: «Вот бы вам к хозяину, у него есть сын – гимназист во втором классе». Я принял это к сведению, тем более, что Коробов, по словам его, учится плохо. Я мысленно решил непременно сходить к хозяину, была не была, где наша не пропадала. Простился с Бородиным и вышел с надеждой, авось мне удастся заработать денег. Завтра схожу к Коробову и узнаю. Вечер сидел у <пропуск>, так как сегодня Гришкино* рождение. Гришка много работает в лабораториях и сдаёт зачёты, по виду судя, ему порядочно надоедает работать, заметно, что он и устаёт. Степаныч* по обыкновению больше лежит и спит. Сегодня, впрочем, только бегал по письму куда-то к Земляному валу – пригласили на урок. Вот ведь, дураку – счастье. Вероятно, завтра или послезавтра будет перебираться на новую квартиру, так как взял урок за стол и квартиру. Был тут и Сашка*, играли с ним в шахматы. Уходя от Гришки, я взял от него три книжки беллетристического содержания для моей хозяйки – надо ведь как-нибудь её уговаривать на свою сторону. А без книг-то она чуть не умирает – ведь делать совсем нечего.

Пришёл домой и стал писать дневник; письма отлагаю до завтра. Ну и всё, больше сегодня ничего не свершилось, что стоило бы занести в тетрадку. Хотя ещё и рано, но ложусь спать, завтра раньше встану.

* Гришка, Сашка, Сергей, Леонид, Степаныч – студенты, земляки Г. В. Аммосова.

29 сентября

Встал я сегодня действительно довольно рано, в 8 часов и немного погодя, после чаю, засел писать письмо домой. Вероятно, там беспокоятся, как и что я, особенно после моего последнего поспешного письма с просьбой о высылке свидетельства о болезни. Мама ведь почти вообразила, что меня и из университета уволили за опоздание, и в каждой строчке и выражении письма отыскала подтверждение этому в большей или меньшей степени.

Не кончив письма, ходил на почту и сдавал деньги для отсылки в «Биржевые ведомости» по поручению хозяйки. На обратном пути зашёл к дворнику спросить о хозяине кое-что, чтобы всё-таки иметь о нём понятие и знать, как лучше заговорить с ним. Дворник сказал, что он приходит домой в 6 часов и обедает. Я и порешил идти в 7 часов; вообще ведь как-то люди после обеда бывают податливее и добрее. Придя домой, пил чай у хозяек, говорили больше про Ярославль. Я расспрашивал о лицее. Оказывается, там нет государственных экзаменов, а права те же, что и у окончивших университет.

Много разговаривали о директоре лицея Шпилевском. Он, по их словам, не входит в дела, человек очень добрый, хорошо обращается со студентами, только идёт упорная и верная, по всей вероятности, молва, что старик Шпилевский молод душой и неравнодушен до женского пола, особенно до горничных и кухарок. Я думаю, что, если Вася кончит во втором разряде, можно будет уговорить доброго старика принять его в лицей – по крайней мере, хозяйки подтвердили моё предположение. В объяснении и доказательстве доброты Шпилевского они привели такой факт.

В одном из Ярославских женских монастырей (и, может быть, там всего один) идёт всенощная, народу в церкви совсем нет, так как служба по случаю чисто монастырскому. Монахиня на середине церкви читает шестопсалмие на аналое. Вдруг вваливаются в церковь два пьяных студента. Один становится недалеко от порога на колени и с плачем начинает молиться; другой идёт к аналою, облокачивается обеими руками на него, и, повертывая голову к чтице, начинает её передразнивать: «Хум, хум, хум, хум! Не умеешь читать, дай-ка я почитаю». Монашка отодвигается, крестится и продолжает читать, слышится и «хум». Игуменья не знает, что делать, посылает просить другого студента, чтобы тот подействовал на товарища, но он, когда понял, что ему говорят, ответил со слезами: «У меня жена сбежала, не мешайте мне молиться». Обратились было к какому-то господину, зашедшему в церковь, за помощью, но тот поспешил ретироваться, вероятно, чтобы не попасть в свидетели.

Между тем «хумкающий» студент направился на клирос, но тот его не сдержал, и он упал, полежал немного, оправился и снова направился уже в алтарь, там священники, боясь за престол, стали убеждать студента выйти. А другой всё плачет на коленях и молится, наконец, кое-как убедили, и товарищи под ручку вышли. Полиция, за которой было уже послано, поймала их на бульваре. Вот какая история! Если бы дать ей ход, оба соколика-студента должны были бы быть исключены, тем более что по городу уже пошли слухи, что престол был сдвинут, чаши разбиты и т. д. Ну, вот тут-то и выразилась доброта Шпилевского. Он вместе с инспектором ездил к игуменье, извинялся и упросил ту забыть историю. Приходили с извинениями и вытрезвившиеся соколы. Игуменья простила с условием, что студенты эти не покажут к ним носа больше ни пьяные, ни трезвые. Если всё это так – то у Шпилевского в высшей степени добрая душа.

Сегодня подписался на «Курьер» на октябрь. Буду хоть читать, а то сидишь, точно за китайскими стенами, не знаешь, что на белом свете делается. Купил и два билета в Солодовниковский театр на «Садко» и «Фауста». Заходили Сашка и Степаныч. Степаныч всё не знает, что ему делать со своим уроком, надо знать французский язык, а он и читать не умеет. Написал только одно письмо, а два опять отложил на завтра. И скоро ли развяжусь я с ними? Ну, будем читать биографию Гегеля, а там и баиньки.

30 сентября

Сейчас только вернулся из Солодовниковского театра – слушал «Садко». Уже половина второго ночи, но мне хочется пописать, рассказать свои впечатления.

Сейчас я шёл тихонько и всё думал, я прямо был поражён случаем, которым изволила судьба одарить меня. Начинаю рассказывать, дело не в опере, а в следующем.

Разделся я этажом ниже, чем были места по билету, поднимаюсь на галерею и становлюсь в проход. Налево сидят две женщины, что поближе, очевидно, барышня, а подальше, должно быть, дама. Я встал рядом с ними. Стою – смотрю. Разговаривают между собой. От дамы несёт вином, и вообще она держится вульгарно, не стесняясь своих движений, говорит немного осиплым голосом, глаза мутные, бессмысленные. Барышня одета в простую красную, кажется, ситцевую кофточку, уделанную белыми кружевами – надо заметить, без вкуса. Голова причёсана, волосы затянуты шпильками и гребешками. Я решил, что это горничная, хотя глаза с первого же взгляда показались далеко умнее, чем, можно предполагать, у горничной или мещанки средней руки. Лицо вообще бледное и не из красивых, линии тонкие. Барышня поднялась и сказала мне: «Виновата, я на одну минуточку». Я посторонился, и она прошла в раздевальную. Через полминуты опять слышу сзади: «Виновата». Оборачиваюсь, оказывается, я опять должен пропустить её на место. Скоро заиграла музыка, и взвился занавес. Пьяная женщина всё бурчала, стараясь угадать под такт музыки, но это ей не удавалось. Вином от неё так и пахло. Вдруг соседка моя оборачивается и говорит мне на ухо, указывая глазами на пьяную: «Она пьяная». Я отвечаю: «Да, от неё вином несёт». Мне даже начало казаться странным, что красная кофточка пристаёт ко мне. Немного погодя, поговорив с соседкой, кофточка снова обращается ко мне со смехом: «Она говорит, что интересуется вами». Я посмотрел на неё и ответил: «Передайте, что и я очень интересуюсь ей». Она засмеялась. Так время от времени мы перекидывались фразами. А полупьяная всё подпевала вполголоса. Вдруг я опять услышал: «Встаньте, пожалуйста, на моё место, она прямо мешает мне слушать». Мы поменялись местами. Я теперь понял, что мои случайные знакомые сами друг друга видят в первый раз. Кончились две картины, и настал сравнительно длинный антракт. Обе женщины вышли в раздевальную, а я встал на их места и просматривал либретто, которое попросил у барышни. Наконец, и мне надоело сидеть. Я тоже вышел. Смотрю, мои знакомые сидят вместе и около них капельдинер, по-видимому, ведётся весёлый разговор. Я прошёлся раз, смотрю, барышня встала и пошла, я заворотил и сел на место, она тоже села рядом. Подаёт яблоко и просит ей разломить надвое. Я разломил, половину предлагает мне и просит, чтобы я съел. Есть его я не решился, а сказал, что положу в карман, и если она уж так настаивает, съем после. Как она ни уговаривала, я решил не есть.

– А знаете, – начала она, – я, кажется, вас видала в каком-то магазине.

Я решил врать и посмотреть, что будет:

– Нет, – ответил я, – я служу, но не в магазине, а в аптеке у Никитских ворот.
– Вы фармацевт? – с радостью сказала она.
– Да, – ответил я, внутренне смеясь. Надо сказать, что я был в театре в статском платье без формы.
– Вы не католик?  – начала она.
– Нет, православный.
– Ах, как бы я хотела, чтобы вы были католиком.
– Почему, – спросил я, – разве не всё равно?
– Да, правда, всё равно.
– Где вы живёте? – спросил я.
– На что вам?
– А и, правда, на что мне, – думал я, но сказал. – Может быть, нам из театра по пути идти домой?
– Хлыновский тупик.
– Вы московская жительница?
– Нет.
– Откуда? – решил я расспрашивать.
– Издалека.
– Откуда?
– Из центрального пространства.
– Это не далеко, вы, правда, католичка?
– Да.
– Так, может, из Западного краю?
– Нет, а, послушайте, вы русский?
– Коренной русак.
– А я думала, вы немец или поляк, у вас такой выговор.
– Напрасно, я из губернии даже грубо русской, ну, а в Москве вы долго уже живёте?
– Третий год, я приезжаю на зиму, я учусь.
– Где?
– На Никитской.
– Но ведь Никитская велика, где же тут узнаешь.
– Угадайте.
– Не берусь, скажите хотя в каком квартале?
– Нет, не скажу.

В это время началось действие, и мы прекратили разговор. Католичка, учится, вид горничной – вертелось у меня в голове. Я решил так или иначе узнать, что это за личность. Как узнавал, расскажу завтра, а теперь спать. Спокойной ночи, случайная незнакомка!

2 октября

Вчера вечером такая нашла на меня сонливость, что я лёг спать в 10 часов и ни слова не пометил в моей тетрадке. А, между тем, не окончен начатый мною рассказ о таинственной незнакомке, которая стала на моём пути и которая взяла у меня два дня – вчера и вечер третьего дня. Вчера я очень много думал о ней, но ещё и теперь не пришёл к окончательному выводу, что это за тип. А интересный тип – эта барышня. Может быть, я и увлечён ей, как всегда увлекаюсь сначала новыми людьми, пока не выясню их характер и условия его развития. Это уж моя особенность.

Итак, я продолжаю рассказывать, как я узнавал новую знакомую. Для этого нужно вернуться ещё к (событиям) третьего дня.

Следующий антракт она предложила мне пройтись по раздевальной. Я с удовольствием согласился. «Как хорошо, – говорила она, выходя на сравнительно лучший воздух, – здесь дышится, у меня уже прямо начинала голова разбаливаться», – она вынула из кармана маленький флакон с какими-то духами и начала мочить свои виски.

– Я, знаете, такая малокровная, вот сегодня, прежде чем идти сюда, я принимала фератин. А у вас кто управляющий в аптеке – немец?
– Да, немец, – ответил я и, не будучи в состоянии больше крепиться, захохотал. Она удивлённо посмотрела на меня. – Как это вы сказали – феркантин? – переврал я нарочно.

Она, очевидно поставленная в тупик, с ещё большим недоумением смотрела на меня:

– Да вы не фармацевт, – вырвалось у ней.
– Как не фармацевт? – отвечал я.
– Как же вы не знаете, что такое фератин?
– Знаю, почему вы заключили, что не знаю, – я нарочно переврал.
– Какая ваша специальность?

Я подумал, что я больше знаю, и ответил со смехом:

– Парфюмерия.
– Ну, знаете, это уже прямо приказчическая специальность, – заметила она.

С этого времени она стала считать меня, вероятно, приказчиком. Меня всё это забавляло.

– Послушайте, скажите, где же вы-то занимаетесь? – приставал я.
– Для чего вам, – говорила она уже зачарованным голосом, – я буду это рассказывать? Если бы мы разсчитывали на продолжение знакомства, ещё так, завтра и в будущем уже нет. Так вы не фармацевт?

Я начал уверять, что мы можем остаться добрыми знакомыми, можем встречаться и что, почему же не ответить на простой вопрос:

– Теперь я вам скажу правду, действительно, я не фармацевт. Я маскировался. Ну, скажите, по крайней мере, где вы живёте? – спросил я.
– Жила на Серпуховке, а теперь в Хлыновском, – ответила она.

Я уже давно видел, что это не горничная, и когда услышал Серпуховку, сейчас сказал:

– В Ляпинке жили?
– А вы и Ляпинку знаете! – заметила она.
– Знаете, вы, по всей вероятности, на фельдшерских курсах, – сказал я.

Теперь она засмеялась, но ничего не ответила.

– Да, – продолжал я, – я уверен, что вы на фельдшерских. Подтвердите же мою догадку и скажите.
– Для чего, ведь вы уверены, – сказала она с ехидством.

Мы ещё поболтали и пошли на места.

– Я не понимаю, что вы так скрываетесь, ничего от вас не узнаешь, – заметил я.
– Да, позвольте немножко помаскироваться,  – ответила она, рисуясь.

В это время взвился занавес, и мы замолчали. Когда кончился спектакль, я сказал ей:

– Вы раздевались внизу, а я ниже. Будьте добры, подождите меня здесь, я сейчас вернусь. И мы выйдем вместе.
– Нет, – отрезала она, – не буду дожидаться.

Я не стал упрашивать, полетел  книзу, чтобы скорее одеться. Сбежал с лестницы – смотрю – попал в какое-то фойе. О, Боже! Суюсь туда, сюда – нет знакомого хода. Бегу назад вверх по лестнице и встречаю её уже одетой. Я был в состоянии прямо возбуждённом от своего неудачного спуска по лестнице. Я начал опять просить её подождать, но она на ходу сказала:

– Нет, до свиданья, – и подала руку.

Я видел, что здесь словами ничего не поделаешь, что здесь нужно самому искать скорее пальто и догонять, побежал исполнять это. На моё счастье, на этот раз я попал туда, куда нужно. Вижу, висит моё пальто. Хочу снять и скорее надеть, но капельдинер заявляет своё: «Номерочек». О, чтоб ему провалиться! Я достал номер и отдал. Он с важностью снял пальто и подаёт тихонько мне. «О, – думал я, – если бы ты знал, как я тороплюсь!» Наконец, пальто было на мне, я бросился к выходу и уже за сажень от капельдинера еле расслышал его:

– На чаёк бы, за ваше здоровье.

Я почти бежал, потому что решил догнать, будет же уж моё по-моему. Как я проклинал публику, которая с такою важностью и не торопясь спускалась с лестницы и загораживала мне путь! Но вот я на улице, смотрю – её нет. Пускаюсь вдоль по Дмитровке и дохожу до угла – её нет. Куда теперь – мелькнуло у меня, но я уже поворотил налево. Смотрю – её нет. По-моему, если я пошёл верно, я уже должен был догнать её. Я ругал себя, зачем повернул налево, а не пошёл прямо. «Вот всегда так, ошибёшься, – соображал я, – когда нужно, никогда не попадёшь верно». Я решил пройти квартал по Тверской и снова поворотить на Дмитровку. «Всё равно, – думал я, – там она уже должна попасть». Бегу скоро – смотрю за сажень от меня впереди – ея шляпка пепельного цвета и ея чёрный драповый жакет. Я благодарил судьбу. Звезда моя вела меня верно.

– Наконец-то я вас догнал, – сказал я, догоняя её.

Она оборотилась.

– Так вы студент, – как будто с радостью сказала она, – а почему же у вас фуражка не форменная?
– Как видите, – отвечал я, – и фуражка форменная.
– Ну, это вечером, вероятно, я не заметила.

Мы прошли несколько шагов, молча.

– А почему же вы вели себя не по-студенчески?
– В каких это случаях? – невольно коробясь, что оскорбилось моё самолюбие, спросил я.
– Например, когда я сказала, что та дама под Бахусом, вы меня не поняли.

Это было для меня новостью. Я начал уверять, что совсем и не слышал этого слова. Оставляю рассказ до следующего раза.

Сейчас возвратился с «Фауста». Чудесная, право, эта опера. Моё мнение, что она лучше всех других. Исполнители были, хотя не первоклассные артисты, но сошло всё же довольно хорошо. Даже Махин в «Фаусте» сносен и не так ярко оттеняет свой гнусавый голос, как старается в других операх. Тассин вполне удовлетворителен – только смех ему не удаётся. Остальные тоже были, как следует. Зибель, пожалуй, больше, чем удовлетворителен.

Назад из театра шёл пешком, да там почти всё время стоял, устал страшно, ноги так и жужжат. Ложусь спать. Был после обеда у Плетнёва, говорили всё разговоры научные.

4 октября

Вчера опять я, вот уже второй раз, ничего не занёс в свою тетрадку. Вчера я так устал, и притом ещё ходил в баню, что рано лёг спать, ещё, не раздеваясь, заснул: лёг почитать книжку, но книжка из рук выпала, глаза невольно закрылись, и я упал в объятия Морфея. Часов в 12 только проснулся, когда кухарка явилась за штиблетами, чтобы их чистить. Разделся, снова лёг и сейчас же погрузился опять в сладкий сон. Зато сегодня встал в 7 часов. Читал, ходил в Унив. на Новгородцева. Читал хорошо, так что я, пожалуй, буду ходить на него каждый раз – прихожу к тому убеждению, что стоит.

Вечером ходил к Гришке и Ванач. Там были Долгова и Падарина. Долгова, право, мне нравится, простая, без церемоний и без претензий. Ну, и Падарину я, кажется, скоро буду не в силах выносить без неприятного чувства. Встретились мы с ней, как ни в чём не бывало, и разговаривали. Пришла, наговорила Гришке, что комната сырая, что обязательно он должен переехать. Фу ты, чёртова перечница! Ну, и баба же это. Чёрт, вернее, а не баба. До чего же она хитра, самолюбива, любит поклоны и заискивания перед собой – просто ужас. А как рисуется! Хочет показать из себя какую-то передовую женщину,  кричит и спорит обо всём, и, надо сознаться, спорит и говорит умно. Но, по-моему, все её цели узко эгоистичны.

Сначала, я помню, она произвела на меня сильное впечатление, но чем дольше, тем я больше и больше убеждаюсь, что дурных сторон в ней столько же, сколько и хороших, если ещё не больше. Жаль мне Падарина – человек находится чуть ли не в рабстве у жены. Она вертит им, как ей вздумается. Я на его месте уж давным бы давно не на шутку расцапался с этой миниатюрной и хорошенькой, но злой, скупой и бесчувственной фигуркой.

Ну, теперь о моей новой знакомой. Я уж отказываюся повествовать о ней так подробно, как это делал раньше. Скажу, что на следующий день мы сошлись на Пречистенском бульваре и много разговаривали. Оказалось, она филармоничка, очень добрая, откровенная и очень умная. Читала она, кажется, массу. Вчера мы тоже с ней встретились. Иду я по Никитской из Университета обедать, навстречу катит она с подругой, ну, я примкнул. Потараторили. Антонина Вениаминовна (так звать мою знакомую) была веселее и жизненнее прошлых дней, так что я порадовался за неё, а то она такие мрачные картины жизни рисовала, что я думал, не помешанная ли она немного.

Например, она заявила мне, что человек приносит человеку только зло. Если я, говорит, занимаю какое-либо место, то я стою на месте другого, так как не будь меня, место бы занял этот другой. Общий вывод тот, что справедливо сказал какой-то поэт: «На земле счастливы только злые». И так ведь неуклонно и последовательно проводит мысль, что жить не для чего, надо умирать, чтоб не приносить зла.

Немного погодя из нотного магазина вышла ещё третья ея подруга, армянка, с которой, по заявлению её, она наиболее дружна в классе. Армянка – маленькая, полненькая, очень смуглая, как все почти жители Кавказа, с чёрными как смоль волосами.

Мы хотели провожать первую её подругу на Плющиху. На Арбате они остались, а я до Плющихи проводил подругу один. Нарочно в пику двум другим. Иду назад, мечтаю об обеде – смотрю, около Арбатских ворот навстречу мне идёт А. В. Я просто удивился. Она, значит, ждала добрых полчаса, пока я вернуся. Армянку она тоже куда-то спровадила. Вдвоём мы с ней дошли до Красных ворот, и, когда я возвращался на конке на Бронную, то было уже 6 часов почти, так что комитетская столовая была заперта, и мне пришлось обедать в частной столовой.

Меня поражает полная откровенность А. В. Она, например, мне чуть не всю свою жизнь рассказала.

Отец её француз, взятый в плен в Севастопольскую компанию, но не пожелавший возвращаться на родину и женившийся на русской. «Поэтому, – говорит она, – я и католичка, и православная, и там, и здесь молюсь». Окончив Рыбинскую гимназию, она вышла замуж, это она скрывала от меня всеми силами до самых последних минут, за учителя, уже не молодого, очень богатого.

– Я, – говорит она, – была суеверна и думала, что буду счастливее замужем, если выйду за первого, кто сделает предложение. Человек он притом был богатый. Но я тогда ещё не знала, что, насколько люди могут быть богаты, настолько и скупы.

Жила она с мужем меньше году, и потом родители взяли её насильно от мужа к себе – это по её словам. Как это вышло – она ещё не рассказала.

Прошлый год она была на зубоврачебных курсах, но эта специальность ей не понравилась, и она перешла ныне в филармонику. Живёт исключительно своим трудом, репетирует за стол и квартиру двух гимназистов. Живёт где-то в Сокольниках. И в такую даль почти каждый день ходит в Консерваторию. Вообще дама, с которой время можно провести нескучно. Я очень рад, что пришлось с ней познакомиться. Ныне жизнь у меня в Москве интереснее и полнее вообще. Я этому очень рад тоже. Вот нужно ещё сходить к Собачкиным. Хотел сделать это сегодня, но отложил опять до завтра по причине дождя. Что-то будет завтра?

5 октября

Сегодня для меня немного неудачный день в том смысле, что не удалось кое-что. Прежде всего, в субботу я думал отправиться в суд, чтобы послушать разбирательство интересного дела об убийстве дантиста-врача Виновера. Прихожу в канцелярию для получения билета, оказывается, билеты переданы <неразборчиво>… 4 курса юристов, и он будет заведовать их раздачей впредь. Пошёл к нему, ну, а тут уж чего хорошего. Говорит, что все билеты раздал по четвёртому курсу. Опять пойдёт теперь протекция, и билетов никогда не увидаешь. Безобразие!

Вторая неудача – отправился к Собачкиным. Пришлось в дождь ехать до Земляного вала на конке. А это ведь в Москве одно из первых удовольствий, за которые нужно Бога благодарить. Ну, долго ли, коротко ли я ехал, однако рано или поздно попал в Фурмажный переулок и отыскал дом Никифорова. Дворник сказал, что Собачкины съехали уже месяца два тому назад и неизвестно где теперь.

– От нас она переехала в Столешников переулок, но оттуда уж приходили к нам справлялись о ней – денег вишь не заплатила и уехала, незнамо куда.
– Ведь она, кажется, с сыном жила? – спросил я.
– Да, только с сыном-то они ещё у нас разъехались. Сын служит в какой-то конторе на Долгоруковской.
– Больше вы ничего не можете сообщить мне? – спросил я.
– Больше ничаво, – как эхо откликнулся дворник.

Я хотел было расспросить его, как они жили, но потом раздумал и напрасно. Когда ехал назад на конке, каялся, что не спросил. Я подозреваю, что К. М. жила в Москве на средства, добываемые, вероятно, неблаговидными путями. Я её видел в Вятке раз, когда она была там в последний раз. Я был ещё маленький и, помню, обратил внимание на её лицо и одежду. Приехав в Москву и увидев там, на Тверской, «ночных искательниц приключений», я почему-то невольно вспомнил тогда К. М. Было сходство. Вероятно, и она что-нибудь в этом роде. А, может, и ошибаюсь, впрочем.

Так вот два мои неудавшиеся предприятия.

Вечером приходил Гришка и решил с хозяйкой, что он со Степанычем в субботу переезжают рядом со мной в комнату. Это вчера Падарина их смутила. Прибежала, нюхает и решила, что квартира сыра, что надо обязательно им её оставить. Ну, а Гришка разве пойдёт против неё. Баба умная, всех их держит в руках. Такую разведёт антимонию, что они всегда сразу соглашаются. Я несколько раз замечал, что Гришка повторял её мысли и слова.

А ну, будет. Как-то мы заживём бок о бок? Я немного боюсь, не будут ли они меня несколько беспокоить. Кабы не испортили довольного и спокойного настроения духа. Ну, да едва ли, ныне я решил быть со всей ихней компанией более самостоятельным и не смотреть на дела ихними глазами.

Сегодня кончил читать биографию Гегеля и краткий обзор его философии. Штуку же он придумал, и надо же было построить такую махинацию. Я согласен с биографом, что Абсолют, выводимый им, проходит в своём историческом развитии степень умственного развития самого Гегеля. Это характерно. Но, в общем, как человек, Гегель был скверный. Что это за отчуждённость от общества и общественных дел и какое-то самоуглубление. Грандиозна система, но произвольна. И, главное, наложен конец развитию истории, кульминационный пункт которой, где разум познал окончательно самого себя, – сам Гегель. Он – высшая и последняя форма, в которой воплотился дух. Чушь! А не то бы сказали у нас в 30-х – 40-х годах.

Вчера ещё прочёл я произведение Ибсена «Когда мы мёртвые пробуждаемся». До последнего конца я понимал произведение, но события с профессором и Иреной на горе – это уже хвачено чересчур. Роль дьякониссы для меня темна. Общая идея произведения, по-моему, талант оживает, когда встречает родную ему душу. Сцена, где Ирена спрашивает, таким ли остался «ребёнок», каким он вышел из-под резца, сначала, по-моему, носит игривый характер. Это своего рода шутка со стороны Ирены, желание порисоваться и получить профессора, иначе я не понимаю, каким образом Ирена вдруг простила переделку статуи, сказав только, что профессор – поэт. Просто ей надоело притворяться. Она любит его и своим прощением объявляет ему, что он по-старому «её господин и повелитель». В общем, вещь довольно не лёгкая, надо будет прочитать предисловие Немировича к этой книге, я видел у Карбасникова подобное издание…

О Лёве. Лёву я не люблю, между тем не показываю ему этого и стараюсь, чтобы он был ко мне доверчив. Кажется, этого я достигаю, он сегодня поговорил со мной довольно естественно.

Интересно увидеть Леонида. Не видел ещё.

6 октября

Сейчас пришёл из Солодовниковского театра, шла опера «Самсон и Далила». Попал туда совершенно случайно. Пришёл к Гришке звать его покупать билеты в театр, а оттуда с ним и с Сашкой пошли в Большой – хотели угадать по контрамаркам, но не выгорело. У Сашки был билет настоящий, и он от нас отделился, а мы с Гришкой пошли – зашли в Солодовниковский, и тут к нам подскочил перепродавщик билетов; предлагает по 40 к. Подумали мы и взяли.

Опера мне понравилась больше, чем две другие, виденные мною, потому что был очень хороший состав исполнителей. Секар, Шевелев и Петрова. Петрова только ныне поступила, и я слышал её в первый раз. Голос не сильный, но поёт очень с чувством и с выражением. Принимали её очень. Хороша была в сцене с Секаром.

Идя из Университета, сегодня встретил А. В. и армянку. Армянка пошла своей дорогой, а я пристал к А. В. и, как завелось, проводил её до Мясницкой. Болтали о том, о сём, чудная она право, должно быть, ей скучно очень живётся. Как-то она мне говорила, что тётка её косо смотрит, если она прогуляет лишний час.

– Перед тобой, – наставляет тётка, – должна лежать дорога труда, твоя жизнь разбита и т. д.

Всё это и плюс разговор о хозяйстве, который, по словам А. В., ей приходится почти исключительно слушать у тётки, – я думаю, неинтересно.

Она сказала мне сегодня, что описывает наше знакомство. Я попросил её показать. Она отнекивалась тем, что написаны пустяки, что она там меня очень идеализирует, представляет воплощением всех добродетелей. Я смехом сказал, что я и на самом деле таков. Она протянула своё «н-не-ет» и заметила, что я «злюка» и очень своенравен. Что же, очень может быть; мне это приходится слышать уж не впервой. Заметила она также, что я, вероятно, в будущем буду похож на товарища прокурора, выведенного у Толстого в «Воскресении». Я забыл этот тип. Надо будет перечитать – припомнить. Оказывается, она и немецкий язык знает, хотя не так превосходно, как французский, но всё же лучше моего. Право, какая знающая девица, то бишь дама. Мне почему-то она представляется всё барышней. В ней, право, нет ничего дамского, этакого солидного, сдержанного, нафуфыренного и т. д., и т. д. Она слишком добрая, слишком простая, может быть, она и права, говоря то, что «на земле счастливы только злые».

Ну, скорее спать. Завтра вставать в 7 часов.

С Гришкой решили идти в Большой театр и закупить билетов. Не знаю, удастся ли. Он хочет переехать завтра к нам, но один, без Степаныча. Оно, может, и лучше.

7 октября

Сегодня я устал страшно и после вечернего чая, который пил часов в 8, завалился, не раздеваясь, спать; думал соснуть часок, два, а потом подняться и засесть за работу, хотя бы за эти записки. Часов в 10, вероятно, пришёл Степаныч и разбудил меня. Пришёл ночевать, так как не имел квартиры. Пьяненький после провода своей Марьи Емельяновны. Рассказал кой-какие кур­ьёзы, которые с ним были на вокзале с жандармом, как он вместе с каким-то господином написал на этого «фараона» жалобу. Так и просидели мы с ним часов до 12, если не больше.

Устроили, между прочим, шуточку над Гришкой. Он был в бане. Взяли и подложили под простыню ему бумаги газетной. Интересно, как он будет ложиться и заругается.

С хозяйками имел довольно интересный разговор; они рассказывали мне о крепостном праве: как помещики, их знакомые, обращались с крестьянами, как жили дворовые, и как пришла «воля». Всё это интересно, но писать сейчас положительно лень, голову клонит сон.

Утром я встал сегодня в 7 и пошёл к Большому театру – не попадёт ли мне на счастье билетиков. Пришёл, но уже поздно, вокруг почти всего театра уже стояла толпа, образуя кольцо, в шеренгу по одному человеку – все чающие получить билет. Я встал на конце в очередь, но до меня пристав, раздававший билеты, даже и не дошёл, их не хватило. Делать было нечего, пришлось идти, не солоно хлебавши. Но в другой раз, если пойду, так пойду уже пораньше. После обеда я должен был встретиться с А. В. Прошли мы с ней через Лубянку до самого Рязанского вокзала. Сидели в Лубянском пассаже. Сначала она сегодня была невесела, говорит, что с моей стороны нехорошо, что я стараюсь только о ней всё узнать, а о себе ничего не рассказываю, что я очень скрытен.

Действительно, это правда. Я не знаю почему, но я ни перед кем ещё в жизни не высказывал свою душу целиком. Это уж я не знаю, особенность, что ли, моей натуры. А что касается чувства, проявленья нежностей, так тут уж я не говорю никогда правды; мне самого себя становится стыдно как-то, что вот я разоткровенничался. К чему и для чего? Всегда я говорю очень мало и весь не высказываюсь. Конечно, это не достоинство, но что же делать, если я таков. Сразу исправиться нельзя, и надо для этого благоприятные условия. С А. В. мы, кажется, будем друзьями. Право, она, мне кажется, даже умнее меня. По крайней мере, лучше пользуется своими знаниями, чем я. Мы с ней решаем очень интересные вопросы.

Сегодня, например, спорили о том, может ли быть дружба между мужчиной и женщиной. Пришли к тому заключению, что может.

Ей знакомство со мной тоже, по-моему, принесёт пользу. Она говорит, что до этого в Москве у неё не было ни одного знакомого студента, но что она этого очень желала. «Например, – говорит, – я была счастлива, если случайно на улице окажусь среди студентов. Теперь, – говорит, уже не то, теперь я говорю себе, что у меня есть знакомый студент». Кажется, верно, что она одинока и подле неё нет никого родного ей по душе.

Сейчас у меня возник вопрос, не влюблён ли я и, нет ли опасности мне – влюбиться? Я думаю, что буду, безусловно, прав, если на оба вопроса отвечу: нет. Я не могу, конечно, ручаться, наверное, за будущее, но сейчас, право, ничего не чувствую к ней, кроме уважения, полного уважения к её уму и взглядам. Полюбить же я её даже, кажется, и не могу, она – не красива, самый заурядный тип лица. Нет, если бы я был в неё влюблён, я бы чувствовал, как чувствовал, например, когда виделся с Е. А.* или с другими в разное время, занимавшими моё воображение.

Когда мы шли по Мясницкой, встретили такую картину: перед нами на улице толпа народа, посредине улицы огонь и пожарная команда. Подходим ближе, слышим, разговаривают, что у строившегося направо каменного дома обрушились леса и убили несколько человек. Действительно, смотрим – часть лесов упала. Как это грустно. Очень возможно, что, кроме рабочих, убиты и те, которые случайно проходили в это время по улице. Завтра будет в газете извещение, прочтём.

Ну, спать, скорее в подушку. Спокойной ночи, А. В., если ты только говоришь мне всё правду. Что-то поделывают сейчас в Даровском? Спят, чай все. Как это поётся: «Тускло, одиноко сонное село, снегами глубоко избы занесло».

Нет пока ещё снегу, а скоро и он толстым слоем покроет землю, забелеет матушка-Русь в новом серебряном наряде. Люди закупорятся от злого седого старика – Мороза в свои плохонькие избёнки и, лёжа на печи, [станут] терпеливо дожидаться, когда весеннее солнышко проглянет. Эх, матушка-Русь, широка ты, но однообразна и уныла. А как, несмотря на все твои недостатки, я люблю тебя, «как сын, как русский – сильно, пламенно и нежно», то знает один Бог. Боже, сделай так, чтобы Русь скорее излечивалась от своих болезней и чтобы слава её пошла выше, выше звёзд небесных! Хоть бы мне сегодня во сне увидеть её в будущем великолепии.

*Е. А. (Елизавета Алексеевна) – знакомая Г. В. Аммосова, из Котельнича.

8 октября

Хозяйкам не понравилось, что у нас ночевал ещё Степаныч. Анна Ив.* начала что-то мне высказывать в этом роде. Я молчал, знаю, что ничего бы не вышло из спора. Но я внутренне был очень недоволен подобным их поведением. Когда же я услышал вопрос, с мылом ли я умывался, меня прорвало, я ответил: «Конечно, с мылом», но, вероятно, таким тоном, что вышло грубо. По крайней мере, Ан. Ив. обернулась, передразнила меня и заметила, что, наконец, она видит, как я в первый раз рассердился. Я в душе очень досадовал, что не мог сдержаться и позволил себе подобную невежливость. Повернул всё в шутку, насколько это мне удалось.

Вообще с хозяйками день сегодня был несколько натянутый – они немного недовольны Гришкой, что он держится от них вдали и не смотрит даже на них. Ну, что ему стоит сказать им словечко, отчего же ни снизойти к человеческим слабостям. А он всегда такой кремень.

Вечером, впрочем, мы все вместе и с Гришкой поговорили попросту о паспортном сборе. Мои дворянки очень недовольны, что с них берут за прописку по 50 к. Ну, за то ведь вы, старушки, дворяне, не даром же почётный титул даётся. Худа без добра не бывает, и наоборот.

Ходил сегодня к о. Серапиону, пил чай. Он ждёт к себе из Петербурга дядю, Зыринского, доверенного в нашем Котельниче, и каких-то значительных отцов с А[ф]она, поэтому, говорит, и не мог собраться ко мне.

Бывая у него, я познакомился с несколькими монахами. Отрадного нет ничего. Все – паразиты, а не монахи. Так и написано у каждого на лице, что он живёт покойно и ничего не делает, только кладёт при людях низкие поклоны, доставая рукой до земли, а втихомолку не прочь полюбезничать с «бабьём», как их называет о. Серапион, и в душе клянёт свою пустую жизнь, которая ставит его в известные рамки. Хорошо бы, почему-то так и сквозит в глазах у каждого, – забрать монастырские деньги, да кутнуть во всю Ивановскую. Только один о. Серапион и похож немного на монаха. По крайней мере, он борется с собой, по мере сил не поддаётся «искушениям». А остальные! Много мне рассказал о них о. Серапион, чего-чего только не бывает: и деньги крадут, и с девицами их застают, не говоря уже о чревоугодии, желают получше одеться и представить из себя какую-то важную святую и авторитетную особу. А какие они болваны! Ведь все из мужиков-сиваков. Научились усердно креститься и кланяться, надели свои подрясники и рясы, да заучили две-три новых молитвы без всякого смысла – и думают, что идти дальше уже некуда, исполнили весь свой долг и за это их должны на руках все носить.

А как мне один из них толковал, что он видел недавно верх неприличия и соблазна! Едет на велосипеде хилый седой старик, а за ним на велосипеде такая же древняя старуха! Главным образом возмутила чувства монаха старуха, позволившая себе подобную компрометирующую её вещь. Умора!

Показывал мне о. Серапион письмо Егора Павлыча; хочет жениться «дядя Егор» на булычёвской красавице. Пишет, что невеста и тётка – согласны, а не согласен только дядя. Не верю я этому. Чтобы 18-летняя, полная жизни и здоровья девушка хотела выйти замуж за 40-летнего и притом лысого, неповоротливого и неразговорчивого вахлака – да не может этого быть, ерунда! Вот уж будет-то не пара. Если она пойдёт, прямо закабалит себя на муку и горе на всю жизнь.

Во время вчерашней катастрофы на Мясницкой, по газетам, задавлено совсем 5 человек и 7 почти до смерти искалечено. Кто тут виноват? Русское тупоумие, да знаменитое «авось» как архитекторов, так и рабочих.

Получил письмо от дяди из Чернигова. Не думал, что он так скоро ответит. Что-то не из тучи гром. Конечно, очень ему благодарен за внимание. Утешил он меня. А вот из дома всё нет письма, а и письмо-то нужнее дядиного. Положим, расстояния нечего и сравнивать.

Степаныч сегодня уехал и поселился один. Хотел идти к нему в гости сегодня, да времени не хватило, поздно пришёл от о. Серапиона, а тут ещё хозяйки усадили пить чай с собой. Скучно им бедным, рады, кому бы порассказать о своём прежнем величии и поболтать о разных пустяках.

* Анна Ив. и А. В. (Анна Ивановна и Анна Васильевна) – хозяйки квартиры, где проживал Г. В. Аммосов.

12 октября

Сейчас только прочёл «дело Скитских» – вторичное разбирательство в Харьковской палате. Как оно интересно! Я прежде почему-то не читал о нём в газетах. Начало упустил, а не с начала я не люблю уж ничего начинать. Прочитал речи Зеленскаго, Коробчевскаго и Куликова, я с удовольствием прочёл дальше, что прокурор отказался им возразить. Я был рад в душе за Скитских, я был убеждён в их невинности, на следующей странице я думал прочесть о том, что присяжные вынесли братьям оправдательный вердикт, я ждал, что будет нарисована картина радости в суде, – облегчённый вздох Степана Скитского и ликование адвокатов и публики так уже и рисовались предо мной. Но я был поражён, не встретив слов «не виновен», глухим голосом присяжные сообщили мне, что они находят братьев виноватыми в убийстве. Я не знаю, почему произошло это обвинение. Нужно быть страшно близорукими, тупыми, нужно спать во всё время процесса и ничего не слышать, чтобы обвинить Скитских. Нет, я чувствовал, что они не виноваты. С начала книги я считал их убийцами, но чем дальше, тем яснее и яснее становилась для меня их невинность.

Кто убил? – вот вопрос, который мучил, вероятно, много умов, знакомых с этим делом. И неужели, думалось мне, необходимо кого-нибудь признать виновным в совершившемся преступлении, если доказательств нет совершенно ни против Петра, ни Ивана и т. д.? Неужели нельзя суду прямо заявить, что виновника не нашли, чем обвинять и осуждать на политическую и нравственную смерть непременно кого-нибудь, хотя и с бухты-барахты?

Конечно, зависит от впечатления. Но Скитские не могут произвести впечатление убийц. Я этого не допускаю. Кто же убил?

Чем дальше я читал книгу, тем больше и больше казалась мне страшной госпожа Комарова. По-моему, она виновница, если не прямая, то косвенная. О, как я её ненавидел. Я думал идти в контору Моск.-Кур. железной дороги, отыскать её там, взглянуть на неё, я думал, что взглянув, узнаю всё про неё. И тогда бы я над самым ухом страшным шёпотом сказал ей «убийца» и заставил её признаться. Неужели за ней не следят теперь, ведь имеет же она каких-нибудь знакомых, неужели нельзя узнать наверное, убийца ли она? Разве можно так сдержаться, разве преступление, если оно было, не тревожит её? О, нет, по-моему, вечным тяжёлым камнем на её душе лежит день 14 июля, все её мысли, я думаю, теснятся около этого дня. Неужели нельзя за ней ничего заметить? Если так, она не виновата, но едва ли это так. Проклятие убийце Комарова за то, что он заставлял страдать Скитских! Убивай, да, чёрт тебя подери, имей смелость уж и сознаться. Низкие душонки!

Я целых три дня не писал в дневнике, что-то было лень, за день так находишься, что вечером скорее хочется заснуть. При этом же все эти три дня мучили денежные соображения.

Совсем неожиданно… мне предложили урок, и вот я погрузился в денежные расчёты.

В 10 я пошёл условиться о цене и работе по данному мне адресу. Вылез около Никол. института из конки и пошёл в один переулок, который мне указали. Два маленьких мальчика, попавшие мне навстречу в переулке, задают мне вопрос: «Куда вы, барин, ведь там Хитров рынок, там у вас отнимут ваш зонтик и пальто». Ну и попал же я в хорошие места, подумал я, и поворотил на указанный ребятами путь.

Наконец, разыскал нужную мне квартиру и вошёл. Помощник частного – хозяин – спал, и мне пришлось говорить с его женой. Скоро вышел и гимназист его класса, с которым мне предстояло заниматься. Интересный типик, которых мало встречаешь в жизни! Может быть, от того урок у меня и ушёл, что я во всё продолжение разговора не мог без явной насмешки и недоумения смотреть на несчастного классика.

Представьте себе тоненького, тоненького субъекта довольно высокого роста и обладателя удивительно маленькой головы. Вошёл этот субъект очень величественно, и, поздоровавшись, начал гулять по комнате, как-то покачиваясь, и вприпрыжку, невозможно ломаясь и изображая из себя не то не проспавшегося [поэта], не то какую-то персону, которая сознаёт своё величие и то неотразимое впечатление, которое она производит. Одет он очень шикарно, без усов и бороды, морда – молоденькая-молоденькая. Наконец классик сел на стул, развалился на нём насколько это было только возможно, положил высоко ногу на ногу, закинул голову немного назад и сверху вниз начал смотреть на меня.

Что за чёрт, думал я и не знал, как мне начать говорить с этим олимпийским величием. Наконец, я осмелился расспрашивать его о занятиях в его классе. Он отвечал отрывисто, одним словом, беспрестанно ёрзая на стуле, засунув руки в карманы брюк и прямо неприлично раскинув полы своей куртки. На каждый мой вопрос, выражение его лица говорило мне: «Да что ты, братец, ко мне привязываешься с пустяками, не думаешь ли ты, что мне это интересно. Пожалуйста, перемени разговор». Он втягивал воздух и как-то нахально щёлкал языком и губами.

На вопрос мой, Давыдова у них гимназия или нет, питомец поливановской гимназии отвечал мне с прежней заносчивостью: «А, право не знаю, не поинтересовался посмотреть».

Ну, думал я, соколик же ты. Да как тебя мать - сыра земля держит, и как это тебя не выпорют, негодный мальчишка. Окончательную цену я назначил 33 руб., мать хотела написать на следующий день, если будет согласен отец.

Следующий день прошёл, но письма не получил и, как всегда бывает со мной, когда мне что-либо не удаётся, я ощущал неприятное чувство недовольства, которое не покидало меня целый день.

А. В., с которой встречался в тот день, как нарочно была очень радужно настроена. Я рассказал ей про свою неудачу, но она сказала, что и хорошо, что так вышло, что мне бы было очень много работы, и что не для чего тратить попусту свои силы. Положим, и я не жалею урока, но… но всё же мне не удалось – вот что горько.

А. В., оказывается, тоже, кажется, описывает наше знакомство, я упрашиваю её принести записки и показать мне, но она не соглашается, говорит, что ей будет стыдно сделать это. В воскресенье мы условились идти в театр, и я сегодня уже достал билеты. Видимся мы с ней частенько, но она думает ходить ещё на хоровое пение, вероятно, рассчитывает и в эти дни встречаться со мной. Тоже, дудки! Уж очень будет часто. Это устанешь, как собака. Когда же заниматься? Ведь уж это-то я всё равно не упущу. Не беспокойтесь, А. В., ведь я совсем не увлечён вами. Вы умна – спору нет, но надо же и мне быть умнее вас, а для этого не всё время прогуливать с вами. И вы, думаю, согласитесь со мной.

Сегодня получил письмо от папы и свидетельство от Скалепова. Завтра нужно будет писать прошение в Университет. Папа пишет, что Анюта – невеста Васил. Алекс. Что-то плохо верится. Едва ли правда это.

13 октября

Написал прошение об освобождении от платы и пошёл подать в Университет. Полонский рассказал мне, как всё это сделать. Славный он человек, добрый. Всегда всё объяснит и расскажет, о чём просишь. И как это он только знает столько и имеет такую практику в делах. Куда его ни поверни – обо всём скажет.

В раздевальной в канцелярии встретились мы с Петром Васильевичем. Он раздевается, а я только пришёл. И гадина же он. Есть ли люди хуже его, лгуна, притворщика и вора казённых денег. Я думаю, едва ли найдётся другой подобный экземпляр под луной. Фу, ты, тёп­лое тесто!

«Здравствуйте, Аммосов, – и подаёт свою как всегда горячую, рыхлую, как у разжиревшей купчихи, руку. – Как поживаете, как устроились?» – «И ещё спрашивает, – думал я, – дрянь этакая». – «Да что, П. В., – ответил я, – худо ли, хорошо ли, разве не всё равно». Он взглянул на меня – очевидно, он не ждал такого ответа и сконфузился тотчас же по своему обыкновению, не будучи в силах сообразить своим расслабленным умом, что ответить.

Я поспешил уж выручить его: «Нашёл комнату за 7 руб.». – «Это дёшево. А обедаете где?» – «В платной комитетской». – «Ну, что же, вы устроились недорого, хорошо».

Фу, ты, противная дрянь, со своими «ну что же, ну как же». И таких людей ставят в общежитие. Да ему только в баню ходить да пить чай – вот два дела, где он был бы на своём месте. У, рыхлое разжижение!

«Ну, после Рождества к нам милости просим, если будут места», – послышался опять развинченный и надтреснутый голос. – «Да ведь Вы, П. В., наверное мне обещали. – Ну, как наверное, если будут места».

Меня взорвало. Эх, с дураком связался. Я поспешил отойти и простился. Неужели мне после Рождества в самом деле придётся поселиться в общежитии? Я думаю, оно на меня будет иметь вредное влияние со своим идиотством и окружающей средой трусливых холопов.

С А. В. виделся и передал ей билеты на воскресенье. Пошла выпроситься у своей тётки – держит она её уж черезчур, кажется, строго. Разговоры велись такие, чтоб что-нибудь только говорить. Она бранит, что я стал последнее время каким-то выглядеть усталым.

Действительно, как-то не по себе чувствуется. Скучно. Не знаю отчего, но скучно. Кажись всё по-старому, а скучно. Ну, всё перемелется, мука будет, и «солнышко снова над нами взойдёт». У меня всегда так – периодами. Вася только не пишет, ну что же – насылаться и лезть со своими письмами, конечно, тоже не буду.

Читаю Уоллеса «Чудесный век». Да, «чудесный» этот XIX век!

Спать сегодня не хочется, потому что спал после обеда. Хотел идти к Меньшикову, но проспал. Но и писать тоже сегодня нечего. Почитать что-нибудь надо ещё лёгонькое, пока не захочется уснуть. Сейчас 1 час ночи. Я не думал что так много.

14 октября

Сегодня, сидя за лекциями Алексеева, я почему-то решил, что нужно же, наконец, мне избрать предмет для занятий, предмет, который бы я стал изучать особенно подробно, как специальность. Вместе с этим мне почему-то сегодня кажется, что уж совсем неплохо быть профессором. Прежде я не допускал прямо мысли, что я буду когда-либо профессором, мне прямо не нравилось их положение, и я не желал быть на их месте. Почему? Потому, думалось мне, что «нет, я не создан для науки, наука будет мне лишь мукой». А для чего я создан? Я, право, и сам не знаю, для чего. Вернее, что не для чего. Так себе – игра природы. Никаких у меня талантов нет. Всё ординарно, всё пошло, такая же я посредственность, как и масса вокруг меня. Почему это у меня нет ничего определённого, уже сложившегося, ещё и по сие время только «брожу», так и останусь навек свой, только «подающий надежды». Иной зовёт себя «марксистом», другой – «народником», третий, как например, Н. Чемоданов, говорит, что он принадлежит к последователям пантеистов и т. д. и т. д. У большинства есть уже что-то сложившееся, их определяющее. Только я ни то, ни сё, ерунда с квасом. Эх, жизнь пустая:

 – Так жизнь молодая проходит бесследно, а там, там и близок конец…

Хотелось бы сделать что-либо великое, вырваться из этой грязной, всех засосавшей жизни, хотелось бы крикнуть, что мы живём как-то неладно, что, вероятно, можно бы жить лучше. Но как крикнешь, когда ты – бездарность, когда такой же, как все, пропитан до мозга костей той же грязью, против которой мечтаешь кричать. Грустно, глубоко грустно это сознавать.

Ну, я удалился в сторону. Живи, как все, что тут мечтать. Недавно мне товарищ один сказал, что «следует состариться». Да, следует, согласен я с ним теперь. Сегодня немножко как будто опять я снова поверил в свои силы и начал выбирать себе дело по душе. Ведь смешно, я доходил до того, что отрицал почти все науки, кроме разве математики, физики, химии и других точных таких же.

Сегодня я решил, что буду заниматься философией права. Буду читать книги из Новгородцевской библиотеки, благо, что Коля библиотекарь. Вот человек-то. Работает много, а ведь и не думает, для чего он это всё делает, ведь тоже не его ума дело – наука, путного ничего не выйдет. Как-нибудь придёт время – напишу обо всём побольше. Интересный экземплярчик! Хотя он добрый и простой. У него я уже попросил «Критику чистого разума» Канта. Хочу прямо с неё начать занятия, чтобы сразу решить вопрос, способен ли я сделать что-нибудь и с пользой заниматься или нет.

С А. В. не виделся, не хотелось идти, да и дождик шёл. Она вчера просила придти. Я понимаю, ей-то выгода, одной идти или вдвоём. Вдвоём, чай, всё веселее. Ну, а мне-то время терять часто и невыгодно, будь бы по пути, как ей, другое бы дело. Ведь завтра увидимся в театре. Надо будет подумать, о чём бы с ней потолковать.

Вечером я пошёл на заседание общества вспомоществования учащимся женщинам в Москве. В «Курьере» сегодня была статья Вербицкой, которая приглашала на сегодняшнее заседание всех послушать, как бедствуют наши курсистки и другие учащиеся, как они живут в Ляпинке или в подвале на квартире у сапожников, едят 8-копеечный обед в день и т. д. и т. д. Заседание объявлялось в 8 ч. вечера. Ну, я и пошёл.

Поехали вместе с Гришкой на конке: он в баню, а я в Историч. музей. Соскакиваю около Думы, иду к подъезду музея – заперто. Звоню – отпирают и говорят, что заседания у них никакого нет и что оно, если есть, так может быть в Китайском проезде. Иду туда. Действительно, заседание там, только меня удивило, почему это так мало публики. Наконец, я узнаю, что председатель не хочет делать открытого заседания. Стоим мы кучкой, подходит сама Вербицкая, сообщает тоже и извиняется, что ей неловко, что она боится, как бы публика на неё не изобиделась. Я сначала не понял и винил председателя. Между тем в стороне происходило совещание председателя и других об этом вопросе. Наконец, они решили, и послышался звонок, призывающий к тишине.

– Слава тебе, Господи, – думал я, – теперь будем слушать. – Но председатель объявил, что настоящее заседание должно быть закрытым. Вот так фунт, приходилось, значит, убираться домой; подобру-поздорову туда, откуда пришёл. Поспорили, поспорили, председатель заявил, что он подобные дебаты теперь прекращает, что после готов дать публичное объяснение, что за статью «Курьера» он не отвечает, так как она была подписана не от лица общества, подписана Вербицкой.

Сюрприз! Не понимаю, какие у нас дела происходят. Где же у членов единодушие. Один член публично приглашает на заседание, приходишь – не пускают. Кто тут из них виноват. И с какой стати этой писательнице вздумалось накропать в «Курьер», когда заседание закрытое. Удивительно. Или это женское тщеславие и неопытность, или неблаговидный поступок со стороны председателя, если он знал, что будет печататься статья, и не принял против этого мер. Что это за раскол? Одни тянут в облака, другие – в воду. А жалуются, что дела у них идут плохо, что число членов убывает. Да кому же охота принимать участие в деле, которое идёт, Бог знает, куда и как. Интересно завтра прочесть по этому поводу разъяснения.

Продолжение...