Главная > Выпуск №17 > Маленький человек ведомства народного просвещения

Маленький человек ведомства народного просвещения

Т. А. Дворецкая

Не приведи бог служить по ученой части!
Н. В. Гоголь. Ревизор.

Читая гоголевские описания беспредельной власти и полнейшего беззакония чиновничьего мира царской России, не всегда веришь писателю. Часто это кажется гиперболой, утрировкой в целях создания комического эффекта. Но знакомство с подлинными архивными документами убеждает в обратном. Действительность иногда превосходила самые невероятные с точки зрения читателя события.

Познакомимся с фактами.
29 февраля 1812 г. в Вятке открылось уездное училище. Этому училищу предстояла долгая жизнь. До самой Октябрьской революции 1917 г. и связанных с ней преобразований оно исправно выпускало из своих стен учеников, давая им начальное образование. Среди тысяч его питомцев – писатель А. С. Грин, выпускник Вятского городского 4-классного училища (после переименования стало называться уездным училищем).

Но всё это будет потом, а мы воскресим события мая 1812 г., когда на стол смотрителя училища А. Г. Иллиуса легло «покорнейшее прошение» учителя «рисовального искусства» Е. Д. Чарушина.

«Сего 1812 года майя 2 дня г. Вятский Городничий Иван Иванович Штерх без всякого моего приглашения пришел ко мне в дом вместе с г. частным приставом Серебряковым и третьим неизвестным мне чиновником; рассматривая находящиеся в оном картины, спрашивал о цене их, и поелику цена оным казалась для него несходною, просил меня, чтоб я ссудил его ими на подержание для украшения комнат занимаемого им дома до заведения собственных. Видя нерешительный с моей стороны ответ, он переменил материю и спросил, могу ли я написать для него портрет Государя Императора Александра Павловича; я с удовольствием на сие вызвался и показал портрет Его Величества, мною же написанный, который, кажется, ему не понравился и который он просил меня уступить ему, впрочем, не назначая ни сам известной за оный цены и не спрашивая о сем от меня. Я обещался, но с таким только условием, если дано будет время списать для себя с означенного портрета другой такой же, на что и согласились с обеих сторон. Г. Городничий, вероятно, из опасения, хотя в первый только раз имел со мною в рассуждении сего дело, чтобы я не представил ему вместо оригинала копию, написал чернилами на обороте первого свою фамилию, как такой знак, по которому бы можно различить один от другого, хотя впрочем, по написании копии я и представлял на собственный его произвол выбрать для себя тот или другой портрет.

Сего майя 7 дня г. Городничий присылает ко мне драгуна с настоятельным требованием от меня помянутого портрета, но как в такое короткое время я не успел еще совершенно окончить для себя копию, как было условлено, то и отозвался, чтобы г. Городничий на несколько дней свое требование отсрочил. Несмотря на сей отзыв, который должен был быть известен, он вторично присылает ко мне драгуна с тем же самым требованием; я на сей раз не мог сделать другого ответа, кроме прежнего, присовокупя только обещание поспешить, сколько возможно окончанием копии и тогда доставить ему без малейшего замедления выбор оригинала или копии; но не прошло еще и часа, как г. Городничий третично чрез драгуна непременно требует, чтобы я лично с ним увиделся. Из уважения к его лицу я немедля пошел к нему в дом; но едва только успел переступить через порог в его покои, как он, по-видимому, будучи в чрезвычайном гневе, начал осыпать меня всякими ругательными площадными словами, сколько поносными, столько же и обидными для меня, какие только мог внушить ему тогдашний гнев и строптивость. Харкал мне в глаза; приказывал подать плетей, угрожал наказать оными секретно, выгнать из города, сверх того угрожал и другими худыми для меня последствиями. Наконец снова приказывал, чтобы плети для меня к следующему утру были готовы, если портрет мною к оному времени не будет доставлен. Вовсе не понимая того, по какому праву г. Городничий мог поступать таким образом со мною, а еще более будучи поражен столь неожиданными и незаслуженными ругательствами и угрозами, и даже находясь в опасении испытать последние на самом деле, я сколь от недоумения о сем приключении, столько же и от страха был во все это время вне себя, так что не мог заметить, были ли в то время в зале у г. Городничего посторонние особы, сколько числом и кто из них именно, кроме г. квартального Спорева, с которым я взошел в прихожую к г. Городничему, и хозяина дома, занимаемого г. Городничим, купца Кунаева, которого я, возвращаясь от г. Городничего, видел стоящего на крыльце и который мог слышать происходившее.

Едва успел я от г. Городничего возвратиться в свой дом, г. квартальный Спорев приходит ко мне следом за мною с подтверждением непременно явиться мне к нему в следующий день по утре в 7-м часу. 8 мая тот же самый квартальный Спорев приходит ко мне с строгим приказанием от г. Городничего взять меня и привести к нему; не осмелясь противиться настояниям посланного, я пошел с ним; но как я теперь еще более опасался угроз г. Городничего, то счел за нужное в сем критическом моем положении, упросив Спорева, зайти  в квартиру Вашего Благородия, мимо которой я проходил, где, по рассказании со мной случившегося, я и удержан был Вами с объявлением от Вас квартальному, чтобы он не выполнял незаконного требования своего начальства.

Находясь в столь великом опасении в рассуждении моей чести и здоровья со стороны г. Городничего, покорнейше прошу Ваше благородие принять в сем случае нужные меры и тем защитить меня, может быть, и от будущих притеснений»1.

Далее бумага пошла по инстанциям. Смотритель направил её директору училищ Т. Т. Рапинову со следующим комментарием: «Прошу Ваше Высокопревосходительство покорнейше защитить сего чиновника, которого я всегда знал с самой лучшей стороны как по его примерному поведению, так и по ревностному прохождению должности. Да и в теперешнем деле Чарушина с г. Городничим я поставляю необходимым долгом беспристрастного начальника оправдывать первого из следующего обстоятельства: когда поутру 8 мая я удержал у себя Чарушина, несмотря на усиленное настояние квартального Спорева вести его к г. Городничему, и когда г. Городничий узнал о сем моем поступке, то присылал ко мне в том же часу нарочного сего же самого квартального с извинением, что г. Городничий поступал таким обидным образом с Чарушиным не как с чиновником, но как с обманщиком. Сие извинение г. Городничего я не могу не почесть доказательством того, что происшествие, которое Чарушин описывает, очень справедливо»2.

К сожалению, в делах директора училищ отыскать следов этой истории не удалось. Она пришлась на переходное время: прежний директор Т. Т. Рапинов был уволен, а на его место пришел И. В. Глейниг. Но нашлись сведения о главных участниках событий.

Подполковник И. И. Штерх прибыл в Вятку из Волынской губернии в начале 1812 г. незадолго до описываемых событий (не случайно он обставлял тогда свой кабинет). В 1810 г. он вышел в отставку из Апшеронского мушкетерского полка с пенсионом 434 руб. в год. Кроме того, будучи награждён командорским крестом святого Иоанна Иерусалимского получал за него ежегодный пенсион 270 руб.3 Доходы неплохие, и желание получить картины бесплатно отнюдь не красит доблестного командора (для сравнения: годовое жалованье учителя Чарушина составляло 100 руб.). Сказалась ли история с Чарушиным, всё же получившая огласку, на вятской карьере Штерха остаётся неизвестным, но уже в следующем году он был уволен и уехал в Нижний Новгород4.

Судьба Егора Дмитриевича Чарушина отразилась в анналах вятской истории более полно, ведь он прожил здесь всю жизнь. Он происходил из купеческого сословия, родился в 1784 г., образование получил в Вятском главном народном училище. В родном училище он стал учителем рисования (с 1806 г.), после его преобразования в гимназию и открытия уездного училища перешёл в последнее, а уже из него в 1822 г. – в гимназию. При директоре Полиновском в 1841 г. он выслужил пенсию за 35 лет и вышел в отставку. Полиновский по выходе его в отставку, чтобы дать ему возможность получить чин коллежского асессора и вместе с тем права на потомственное дворянство, назначил его почётным смотрителем Уржумского, а потом Орловского уездных училищ5.

Как говорят отзывы о нём времён Главного народного училища, Чарушин был очень хорошим учителем. Ученики его в самое короткое время показывали большие успехи. «Чарушин весьма старается при честном поведении», – говорит о нём один отчёт6. Преуспевал он и на живописном поприще: был известным в Вятке художником (чему подтверждение незваный визит И. И. Штерха), имел много иконописных заказов. «Материальное положение Чарушина было далеко лучше, чем у остальных учителей: несмотря на большую семью, он никогда не нуждался, благодаря иконописному искусству. В делах гимназии встречаются отпуски Чарушина в с. Ильинское на 8 дней и в с. Вожгалы по случаю заказа икон. В 1833 г. он был определён смотрителем живописного искусства над всеми подрядчиками г. Вятки по части живописи икон. В 1842 г. он пишет по заказу директора Полиновского портрет Государя императора для Уржумского уездного училища»7. В 1821 г. Чарушин получил благодарность правления Казанского университета за подаренный университетской больнице образ Христа Спасителя, воскрешающего Лазаря8. А на открытие гимназии он подарил ей два больших портрета «в целой рост» Петра I и Екатерины II стоимостью 150 руб. и книг на 100 руб.9 В Вятке у него был свой дом.

Воспоминания гимназистов рисуют облик уже старого учителя на закате его педагогической карьеры. Они очень живы и колоритны. «Личности более оригинальной, чем Е. Д. Чарушин, трудно себе представить даже в то богатое оригиналами время. Высокий старик с длинными седыми волосами, в просторном фраке, напоминавшем халат, Чарушин смотрел человеком свободной профессии и нимало не походил на учителя-чиновника», – писал бывший гимназист А. М. Полиновский.

«Чарушин был знатоком своего дела и рисовал мастерски, поражая учеников своим уменьем точно начертить круг без помощи циркуля и искусством поправлять рисунки, делая что-то из самого безнадежного. Судя по сохранившимся в делах архива подписям, Чарушин писал каллиграфически»10.

Что же касается наказания нерадивых или шаловливых учеников, то здесь он «предпочитал действовать линейкой. В ветхой папке приносил Чарушин в класс кучу засаленных донельзя рисунков и раздавал их ученикам для копировки. Затем клал на учительский столик линейку, но не как рисовальную принадлежность, а как орудие устрашения и казни, и за сим погружался в полубдение-полусон, потому, может быть, что его класс приходился всегда после обеда. Пробуждаясь по временам, Егор Дмитриевич что-то писал на клочках бумаги карандашом феноменальных размеров и не уменьшавшимся никогда. Подстрекаемые любопытством, ученики стаскивали осторожно со стола клочочки бумаги и к удивлению видели на них такого рода отметки: «репа – 1 коп., марковь – 2 к.» и т. п. Случалось, конечно, что кто-нибудь и попадал. Тогда следовал громовой возглас: «Выходи на середину!» и свершалась казнь линейкой по мягким частям или по затылку», – вспоминали не без юмора ученики грозного учителя11.

И всё же при всех мелких слабостях и недостатках в Чарушине, рядовом учителе («младшем учителе», как называлась его должность), было главное – чувство собственного достоинства, которое так ярко проявилось в истории с всесильным городничим. В отличие от гоголевских героев, которые несли своему градоначальнику на Антона и на Онуфрия, и на «платья супружнице его и дочке», и сукна штуку, вятскому городничему не досталось ничего; более того, он вынужден был извиняться и оправдываться. И не случайной здесь становится оговорка бывшего ученика о непохожести Чарушина на учителя-чиновника: вспомним гоголевских чиновников с их низкопоклонством и подобострастием.

Вообще положение учителя на заре российского просвещения было незавидным. Вот как писал о нём учитель конца ХIХ в. А. А. Спицын: «Нам, современным провинциальным учителям, при упорядочившейся и сложившейся общественной жизни не трудно удержаться от соблазнов и найти нравственную поддержку, но тогда надо было быть либо очень сильным духом, либо совершенно ничтожным и мелким, чтобы не быть тем, чем были другие. Учительское звание было лямкой, тяглом, обязанностью, от которой, раз за нее взявшись, не было средств освободиться. Учитель умирал учителем, все на том же своем 300-рублевом жалованье, так как выход в другое звание ему был почти невозможен. Однообразие упорного механического труда, отсутствие надежд и поощрений, постоянная материальная нужда, лишенная цели и смысла жизнь, невозможность живой умственной деятельности, окружающий соблазн – вели всех живых людей к чарке. Человеку время от времени необходим какой-нибудь нравственный подъём, сильное движение духа, иначе он застаивается, мельчает и падает»12.

Особенно нелёгким было положение учителя начальной школы – приходских и уездных училищ. Кузницей кадров для них в первой половине ХIX в. была Вятская гимназия, которая ежегодно выпускала от 4 до 16 человек. В основном, это были разночинцы. И учили они тоже детей разночинцев. О том, какой трудной была судьба уездного учителя, говорит история Владимира Дмитриевича Верещагина. Сын крестьянина Вятской округи, он в 1835 г. в числе всего 8 выпускников окончил гимназию. Было ему тогда 16 лет. Трудовой путь он начал в Котельничском приходском училище, потом был переведён в Вятское, затем последовали уездные училища в Уржуме, Орлове и Глазове, где он преподавал русский язык. Умер Верещагин в 1863 г. 44 лет, оставив сиротами (жена умерла ещё раньше) трёх детей. Условия работы тогдашнего учителя прекрасно передаёт его письмо смотрителю вятских училищ от 28 октября 1848 г.:

«Находящиеся у меня ученики – два брата Михаил и Василий Скопины с поступления своего в училище до сего времени, т. е. до 28 октября не носили с собою надлежащих книг и грифелей, и на вопрос мой: почему они не имеют книг и грифелей, они отвечали, что тятинька нам не купит; а на вопрос почему, они отвечали, что ему некогда идти покупать, что он занят работою. «А когда некогда ему самому покупать, – сказал я, – то подите и принесите деньги на книги и грифели, или, по крайней мере, принесите хорошие грифели, а то вам нечего делать в классе без книг, а в особенности без грифелей. И поскорее, – прибавил я, – покуда продолжается перемена». Они ушли. Вдруг является их отец и с сильной запальчивостью, не отвечая даже на мое приветствие, когда я подал ему руку со словом «Здравствуйте! – говорит мне – Как Вы смели выгнать моих детей из училища, какое Вы имели на это право, как вы смели требовать с них деньги!» Я, видя его в таком азартном положении, сказал ему: «Пожалуйста, перестаньте, здесь не место так горячо объясняться», – потом, убеждая его с кротостью, говорил, что это Вашим детям надобно иметь, что это необходимо. «Да тебе какое дело, что они не носят с собою ничего, я сам знаю, что делаю; когда что им понадобится, то я все доставлю, а теперь еще для них это рано, и ты не смей требовать деньги, ты, как нищий, сбираешь грошами да пятаками». Объяснение это было посредине класса. И когда он уже вышел совершенно из границ благопристойности, то я принужден был ему сказать, что «я после этого прикажу Вас вывесть», а сам удалился к кафедре. «Вздор! – закричал он при выходе, – я тебе покажу, ты не на того напал, я сей час пойду к Директору, ты алтынник, тебе только гроши сбирать», и с сими словами он ушел. Остальное Вам известно.

Доводя до сведения Вашего Высокоблагородия о таком непристойном поступке мещанина Скопина, покорнейше прошу Вас учинить по сему предмету зависящее от Вас распоряжение к удовлетворению моей обиды законным порядком»13.

Документы были представлены в городовой магистрат. В сопроводительной записке смотритель училища писал, что Скопин унизил достоинство учителя, состоящего на государственной службе, имеющего в петлице золотую на Владимирской ленте медаль «За спасение погибавших» (Верещагин в 1837 г. спас из пожара крестьянку Першакову) и служащего почти тринадцать лет с честью. Обида нанесена ему при детях, коих было 89 человек»14.

Медленность российской Фемиды хорошо известна. Решение по делу суд вынес только спустя три года в 1851 г.: «Сделать Скопину внушение с предоставлением обеим тяжущимся сторонам права апелляции»15. Возмещением морального ущерба никто не озаботился. Да и самого истца уже не было в Вятке: он был переведён в Уржумское уездное училище. 

Невольно вспоминаются слова А. С. Пушкина о «несчастном звании учителя». Ни государственный чин, ни награды не могли защитить его от хамства и оскорблений воинствующего невежды. Недаром самым запуганным и забитым чиновником гоголевского уездного города был смотритель училищ Хлопов с его знаменитой фразой: «Не приведи бог служить по ученой части! Всего боишься…»

Примечания

1 ГАКО. Ф. 209. Оп. 1. Д. 1. Л. 107–109 об.
2 Там же. Л. 11–11 об.
3 Там же. Ф. 582. Оп. 1. Д. 56. Л. 1–1 об.
4 Там же. Оп. 44. Д. 51. Л. 22, 162.
5 История Вятской гимназии за сто лет ее существования / сост. М. Г. Васильев. Вятка, 1911. С. 84.
6 Спицын А. А. История Вятского главного народного училища (1786–1811). Вятка, 1891.
7 История Вятской гимназии … С. 84.
8 ГАКО. Ф. 209. Оп. 1. Д. 6. Л. 188.
9 Там же. Ф. 211. Оп. 1. Д. 11. Л. 18.
10 История Вятской гимназии… С. 84.
11 Директора, инспектора и преподаватели Вятской гимназии (1811–1865) / сост. А. А. Спицын. Вятка, 1904. С. 77–78.
12 Спицын А. А. История Вятского главного народного училища…
13 ГАКО. Ф. 209. Оп. 1. Д. 57. Л. 543–543 об.
14 Там же. Л. 547–547 об.
15 Там же. Д. 53. Л. 4.