Главная > Выпуск №13 > Биографический очерк об Иване Михайловиче Осокине

Биографический очерк об Иване Михайловиче Осокине

А. Н. Луппов

Иван Михайлович Осокин родился 1864 г. 12 января по старому стилю в селе Верхошижемском, Котельничского уезда. Все его предки – по отцу и матери принадлежали к духовному сословию. Отец, Михаил Андреевич Осокин, вплоть до своей смерти (3 июля 1885 г.) был псаломщиком в указанном селе. Семья Осокиных была бедная, трудовая семья. На псаломщические доходы отец должен был содержать 8 человек детей – 3-х дочерей и 5 сыновей (Иван Михайлович был третьим среди детей и старшим из сыновей). Поэтому им было обращено большое внимание на другой источник существования – земельный церковный участок. Михаил Андреевич эксплуатировал его личными целями: сам пахал, сеял, косил, жал, молотил и прочее. Как средний крестьянин, он держал лошадь, корову и птиц. Трудовая атмосфера окружала детство Ивана Михайловича и приучила его серьёзно относиться к труду. Она внушила ему понимание, что без труда не может существовать человек. Но, по складу своего ума и по обстоятельствам воспитания, Иван Михайлович с раннего детства был вырван из области домашнего труда. Когда наступило время учиться, в селе Верхошижемском не оказалось никакой школы. Михаил Андреевич был вынужден увезти своего восьмилетнего первенца за 25 вёрст в соседнее село Пижемское к родственнику, духовному же лицу, где мальчик и проходил первоначальное обучение в земской школе на квартире и хлебах у дяди. По достижении 11 лет Михаил Андреевич сдал своего сына в Яранское духовное училище, где он и проучился положенные 4 года. То было время в духовном училище самой жестокой бурсы, сохранившей все черты «бурсы» Помяловского. Драки, притеснения слабых сильными, бойкот (хотя термин этот и не был знаком в то время, но явление существовало) – бойкот отдельных учеников – все эти черты были присущи и яранской бурсе. Скромный, тихий мальчик, Ваня Осокин должен был окунуться во всю эту бурсацкую грязь. По условиям обстановки или обычаям бурсы ему надлежало бить других или самому быть битым. Но вышло как-то так, что он не попал ни в ту, ни в другую категорию. Незадирчивый, молчаливый и трудолюбивый, не обладавший очень большими способностями, Ваня Осокин всё время сидел за книжками и как-то сумел сохранить нейтралитет. Слабые к нему тяготели. У сильных руки не поднимались обидеть его. Своим усердием к учению он скоро достиг того, что стал на первое место. Уроки у него всегда были готовы и хорошо усвоены. Товарищи по классу легко дошли до мысли использовать его для облегчения своей подготовки. Осокин никому не отказывал в помощи. И около него постоянно стали собираться группы нуждающихся в разъяснениях, в решении арифметических задач, в переводе латинских и греческих фраз, в усвоении правил грамматики и т. п. Такая готовность «пойти навстречу» не могущим справиться с уроками, или даже просто лодырям, желающим без труда и в компании, без скуки подготовиться к классным ответам, создала И. М. репутацию доброго товарища и возбудила к нему даже «уважение» – термин в бурсе совершенно незнакомый. Это уважение выразилось, между прочим, в том, что товарищи стали называть его не по обычному имени и не по фамилии, а немецким именем Иоханн. Нечего и говорить, что у него не было никакого обидного прозвища, которые так были обычны в бурсе. Имя «Иоханн» так привилось к нему, что перешло с ним и в семинарию, в которую он поступил, как полагалось в то время, по особому экзамену в 1879 г. Здесь и состоялось моё знакомство с ним, как с товарищем по классу. Крупная для 15-летнего мальчика и бурсаковатая по внешности фигура, но серьёзное и вдумчивое лицо, доброжелательное настроение как-то привлекали меня к нему.

В семинарии И. М. все свои силы употребил на получение знаний, доступных по принятой там системе образования. В высшей степени добросовестно он относился к приготовлению уроков, не задалбливал их, а сознательно усваивал. Много сил и времени отдавал он на составление сочинений, вырабатывая литературный язык, что, надобно сказать, давалось ему довольно туго, так как воспитание в неинтеллигентной семье не способствовало развитию правильной и красивой речи. Тем не менее настойчивостью в умственной работе он достиг того, что с первого класса стал в числе лучших учеников, и так до окончания курса в семинарии он не выходил из первой тройки. Как и в духовном училище, добродушие и постоянная готовность помочь товарищу располагали к нему. Никогда не было видно, чтобы Иоханн ссорился с кем-нибудь. Помощь в приготовлении уроков он оказывал товарищам в самом широком размере. В этом отношении товарищи положительно злоупотребляли Иоханном, толпой прилипая к нему в свободное от уроков время и тем совершенно лишая его отдыха. Это была какая-то повинность, которая семинарскими обычаями налагалась на лучших и доступных по характеру учеников. И. М. нёс эту повинность с величайшим терпением.

Несмотря на репутацию лучшего ученика, несмотря на кроткий нрав и совершенно тихое поведение, И. М. не пользовался особой симпатией «начальства». Я говорю «начальства», так как в то время не было воспитателей и учителей, а было именно начальство в лице ректора, инспектора семинарии и их помощников. Для И. М., с детства привыкшего смотреть снизу вверх даже на диакона, а тем более на священника, как представителей высокой сельской аристократии, семинарское начальство было положительно недосягаемо и приводило его в трепет, хотя и не в благоговейный, но трепет. И как-то случилось, что всякое соприкосновение И. М. с начальством возбуждало волнения неприятного свойства. Помню, был такой случай с И. М. в IV классе. Зимним вечером, после ужина, несмотря на «свободное», внеурочное время, все семинаристы тихо сидели в классе за партами, занимаясь каждый какой-нибудь работой. Вдруг, совершенно незаметно входит в класс инспектор Павел Васильевич Кибардин (мизерная, тщедушная фигура, серая, дымчатого цвета ряса, беззвучная походка – он всегда и везде появлялся незаметно), идёт между партами, останавливается у И. М., заглядывает, чем он занимается. И. М. в то время читал «Накануне» Тургенева. «Ох, – раздается при всеобщей тишине хриплый тенорок инспектора, – философ1, а что читает», и затем инспектор проходит далее. Осокин начинает догадываться, что совершил преступление, молчит и трепещет. «У меня, – сознавался он после, – язык отнялся от страха перед инспектором, и вообще, без трепета я, – говорит, – не могу встретиться с Павлом Васильевичем, хотя он никогда и не ругается». В данном же случае для инспектора казалось поразительным легкомыслие со стороны семинариста IV класса, изучающего философские науки (отсюда и название учеников IV класса философами), чтение «беллетрических пустяков». А нужно сказать, что, быть может, И. М. только тогда и доходил до мысли, что в произведениях Тургенева проходила целая идея последовательности типов русского интеллигента. В 1–2 классе, когда изучалась теория словесности и история русской литературы, почему-то, благодаря, быть может, методу преподавания, до нашего сознания совершенно не доходили идеи произведений, не говоря уже о красоте форм и языка. А характеристики писателей всё-таки учили, именно заучивали, а не усваивали их.

Раз уже я отвлёкся в своих воспоминаниях в сторону, то расскажу один случай с И. М. из того же IV класса, хотя несколько в другом роде. В этом классе преподавалась физика. Преподавал её, по странному стечению обстоятельств (или, быть может, неслучайно), не специалист, а тот же Павел Васильевич, о котором я упоминал выше. Преподавание велось с кафедры, а не в физическом кабинете, хотя последний был рядом с IV классом и даже соединялся с ним дверью. Экскурсии в физический кабинет с преподавателем были редкостью. Но семинаристы дошли сами до восполнения недостатков системы. Они научились каким-то способом открывать ведущую в физический кабинет дверь и производить там разные демонстрации и опыты или же извлекали оттуда для опытов машины и приборы. Раз семинаристами было намечено в послеобеденное время заняться опытами с пневматическим колоколом. Для этой цели был заранее пойман в семинарских амбарах громадный хомяк, которого было решено для упражнений посадить в колокол. Когда ловушку с хомяком принесли к пневматическому колоколу, то хомяк не пожелал лезть туда, а со всех ног ринулся в бегство по классу, кругом парт. Семинаристы бросились за хомяком. Всех усерднее преследовал хомяка И. М., который, в конце концов, настиг хомяка и наступил на него ногой, но хомяк вырвался из-под ноги и юркнул по ноге в брюки. И. М. прижал хомяка под брюками уже выше колена и с большим усилием извлёк его оттуда. Во время борьбы хомяк до крови укусил палец у И. М. Так или иначе, хомяк был пойман, посажен, как и следовало по планам, под пневматический колокол, где, после нескольких опытов, и был казнён посредством удушения. А И. М. был не на шутку испуган проникновением хомяка куда не следует. Но, в конце концов, он, как и все участники в опыте, получил полное удовлетворение в результатах состоявшегося опыта.

В семинарии И. М. был не одинок из своей семьи. Двумя классами ниже его учился брат Дмитрий. Но последний не обладал уже теми способностями и той выдержкой, как И. М., и шёл слабо, почему И. М. приходилось репетировать его, а в последнее время ухаживать за ним, как за больным каким-то нервным расстройством. Это было уже в VI классе, в конце учебного года, когда И. М. надлежало подумать о том, как и куда пристроить себя по окончании семинарии.

Большинство кончивших курс семинарии шли в духовные, нередко в своё родное село. Очевидно, не чужд был такой возможности и И. М., но были довольно сильные контрмотивы внутреннего характера.

В своей записной книжке в 1885 г. (т. е. в год окончания семинарии) под заглавием «характеристика духовенства» он отмечает, что «духовенство села Верхошижемского направляло свою заботу, с одной стороны, ко внешнему благолепию церковному, которое, действительно, бросается в глаза каждому. Стремление похвальное, когда в основании его лежит внутренняя духовная сторона, но будучи отделено от последней, как здесь, оно принимает слишком односторонний и даже кощунственный характер.

Другая забота о приобретении больших доходов, хотя бы в ущерб народному благосостоянию и, пожалуй, народному здравию. Устройство часовен и введение как можно больше крестных ходов по приходу – вот их заветные желания. Ныне (в 1885 г.) уже встречаются отказы в молебне крестьянину, не имеющему чем заплатить за молебен. Увеличение канцелярской переписки между священниками одного села («ведения») с целью приобретения 2-х рублей, увеличение платы за требы с определением диаконов – явления, кажется, вполне укоренившиеся. Их отношение к крестьянину можно охарактеризовать следующим разговором, ведённым, правда, в шутку: «Скажи, слава Богу» – «Слава Богу», «Покойника везут», – «Да, поди, сухой», т.е. такой, которого нужно хоронить или в долг, или за небольшую плату. На проповедническую деятельность смотрели, как на необходимую формальность, требуемую начальством и привычную для народа. В. (какое-то знакомое И. М. духовное лицо) сам говорил, что в проповеди иногда нужно заведомо лгать и обмануть народ, чтобы выжать копейку у мужика, например, в неделю о слепых – для общества слепых или для общества Палестинского».

Такая характеристика духовенства хотя бы известного села не особенно располагала И. М. к вступлению в этот круг. Он стал мечтать о поступлении в Академию, хотя мечты эти, по своей скромности, он тщательно скрывал. А в это время (14 мая 1885 г.) отец пишет И. М.: «Тебе ещё, Иван, хочу сказать: Академия не потрясёт ли твоё тоже некрепкое здоровье, у тебя ведь есть хороший кашель. А что? Кончил курс, и во диакона на 500 рублей, хотя в наше село. Казённая квартира, жизнь беззаботная. Говорю 500, это ведь без сборов, а их будет, по крайней мере, на 300 рублей. Но смотри (добавляет отец), это только мой совет, я не препятствую. Но кто мне (опять продолжает он) закроет глаза, на вас (детей) вся моя надежда, дом валится, нужно его поддержать, а у меня нечем».

Таким образом, не без колебаний должен был И. М. решить вопрос о своей дальнейшей судьбе. За немедленное поступление в духовные, да ещё на родину, были сильные мотивы (перспектива «беззаботной» жизни, желание больного отца, можно сказать, предсмертное желание, так как через 20 дней он уже умер), а против – были моральные соображения, указанные в вышеприведённой им характеристике духовенства, стремление к высшему образованию. Последние одолели, и И. М. в тот же год в августе месяце поступил в Казанскую духовную академию, куда он был послан Вятской семинарией на казённый счёт в числе трёх лучших выпускных семинаристов, кончивших студентами, т.е. в первом разряде.

Поступление в академию в тот год не было особенно лёгким. Обычные экзамены, без коих в Академию не принимали, в 1885 г. обратились в конкурс, вследствие большого наплыва в академию студентов семинарий из разных губерний России – 83 человека при 36 вакансиях. Тем не менее И. М. оказался хорошо подготовленным и поступил пятым по списку.

Требование в академии составляет весьма заметную страницу жизни И. М. и наложило отпечаток на всю его последующую жизнь. Для пояснения этого я должен отклониться несколько в сторону.

Когда воспитанник семинарии вступал в число студентов академии (я говорю здесь о Казанской академии), то первое, что здесь его встречало – это почти абсолютная свобода. Свобода располагать собой и своим временем. Хотя по уставу порядки в академии были почти те же, что в семинарии, но фактически устав не имел строгого применения в обыденной жизни. Студент мог отлучиться, куда угодно и на сколько угодно времени, не посещать лекции, богослужения, заводить всякие знакомства, к себе принимать, заниматься, чем пожелает и т. д.

Семинариста, опутанного всякими правилами, не могущего шагу ступить самостоятельно, 16 часов в сутки занятого уроками, отмеченная свобода приводила в большое недоумение, иногда в состояние полной растерянности. Он не знал, чем заняться, составлял себе план, выбирал какую-нибудь работу и скоро бросал. Нужно ещё добавить, что ему не было нужды заниматься самообслуживанием, добывать себе средства к существованию, так как казённое и весьма приличное содержание освобождало его от всяких забот – в противоположность студенту университета. У многих проходил целый год, весь первый курс, когда студент искал, к чему бы пристроиться в моральном смысле. Параллельно с этим ум, освобождённый от заказной работы, начинал усиленно работать на досуге, и под влиянием новых впечатлений высшего порядка развивалось критическое отношение к окружающему, к самому себе, к принятым и усвоенным в семинарии на веру положениям. Основы мировоззрения, если только можно назвать мировоззрением механически усвоенные казённого синодского богословия (называемого православием), падали. Человек терял почву под ногами. Перед ним зияла пустота, наводящая ужас. Большая часть студентов I-го курса переживала указанное состояние колебания, неуверенности, растерянности и пустоты. Состояние мучительное, наводившее некоторых на мысль о самоубийстве. Не миновал этих переживаний и И. М.

Ещё предварительно я должен сказать несколько слов о сформировавшемся в академии в то время, о котором идёт речь (половина 80-х гг.), особом умственном течении, занесённом в Академию из университета, течении, отрицательно относившемся не только к духовному образованию, но и вообще к образованию, даваемому в казённых высших учебных заведениях, считавшем это образование далёким от жизни, не обслуживающим общечеловеческих интересов или ближе – потребностей русской народной жизни. Течение это ставило во главу гуманитарного образования общественные науки – социологию, политическую экономию, науку о государстве и проч., так как только эти науки указывают способы к такому переустройству форм человеческого общежития, которое бы обеспечивало наибольшую сумму счастья.

И. М. Осокин. 1880-е годы

Ввиду же того, что ни одно из учебных заведений того времени, а тем более академия, не вносило в свою программу цельного цикла общественных наук с полной свободой преподавания, то представители указанного течения останавливались на методе самообразования. Практически это осуществлялось в самой широкой организации кружков самообразования. Программы кружков были заранее выработаны в строго определённом направлении и имели явно социалистический уклон. Разумеется, если припомнить ультрареакционное направление государственного режима того времени, можно понять, что кружки эти имели нелегальный характер и должны были быть конспиративными. Вербовка членов в кружки производилась со строгой разборчивостью. Во-первых, было нужно, чтобы будущие члены кружка заслуживали доверие, гарантировали бы, по крайней мере, конспиративность кружка, и, во-вторых, «для обращения» известного индивидуума были необходимы особые психологические предпосылки. Предпосылки эти и заключались в том состоянии сомнения, исканий, критики, о котором я сказал выше, и которое переживал, между прочим, и И. М. Переживания его были замечены членами кружка, которые и пришли на помощь в разрешении сомнений, в указании путей к образованию и затем будущей практической деятельности. И. М. был привлечён в члены кружка и начал работу по изучению общественных наук, поскольку это позволял имеющийся в распоряжении кружков материал. Нужно сказать, что кружки эти были составлены из молодёжи разных учебных заведений Казани, по преимуществу университета2 и собирались всегда вне стен академии, где это было и невозможно по условиям общежития и в силу требования непременной конспиративности это многих пугало. Так же не нравилась она и И. М. Затем не сочувствовал он и другой особенности кружков, которая заключалась в том, что они были чрезвычайно замкнутыми, и члены их отрицательно относились к широкой публике, стоящей вне кружка. В глазах членов кружков, публика эта представлялась неразвитой, несознательной, легкомысленной. Некоторые, наиболее темпераментные члены кружков доходили прямо до нетерпимости, считали всех, не входящих в члены кружка, подлецами и мерзавцами, «не нашими». И. М. по своему добродушию и благожелательности не мог мириться с такой исключительностью, доходящей до нетерпимости. К счастью, он подпал под влияние личностей более широкого образа мыслей, которые не усматривали в общительности И. М. недостатков, мешающих ему в кружковой работе. Наконец, ещё одно обстоятельство, немаловажное в психологии И. М., следует отметить. Руководители кружков, часто наиболее развитые, наиболее основательно изучившие цикл общественных наук, наиболее определённые в своём мировоззрении, в большинстве отрицательно относились к религии. Считали её отжившей, христианскую этику считали несовместимой с требованиями социализма. И. М., хотя переживающий период больших религиозных сомнений, всё-таки по существу, оставался религиозным. С другой стороны, он не мог не отрицать полной несправедливости существующих общественных отношений, государственного деспотизма, угнетения капиталом и властью рабочих и крестьян. Эта раздвоенность, конечно, мучительно сказывалась на нём. Он страдал. Я позволю себе привести выдержку из сохранившихся у него записных тетрадей, имеющих, до некоторой степени, характер дневника. Под 23 января, по-видимому, 1886 или 87 г. (не позднее), у него записано: «Я опять хандрю, опять недоволен. Мне положительно чего-то не хватает… Хожу, как потерянный. Я ищу чего-то такого, что захватило бы всего меня, одушевило бы меня не на день, на два, а на целую жизнь. В детстве как будто я не испытывал этого, но искание это началось довольно рано, с первыми религиозными сомнениями. И я думал иногда, что от потери этой детской веры и возникло моё недовольство. Я стал искать веру и думал её найти, но надежды не оправдались. Тогда мне представилось, что ясно определённая и намеченная цель в жизни – восполнить мой духовный недостаток. Занятия по общественным вопросам ненадолго увлекли меня, заинтересовали и как будто заполнили пустоту. Цель представлялась довольно ясно, стремление трудиться на пользу и благо общества было довольно сильное. Но через 3–4 месяца первое бледнеет, второе доходит до малейшей доли активности…

…По временам, мне думается, что пустота эта происходит от недостатка чувства, сердечных ощущений. Вспоминая свою жизнь, я вижу, что ни к кому не имел сердечных привязанностей, никого не любил искренно, бескорыстно, без страха…»

«…Занятия по общественным наукам ненадолго увлекли меня», – пишет И. М. В этом выражении «ненадолго» необходимо видеть проявление самоуничижения, покаянного настроения, обычного в дневниках. Напротив, И. М. продолжал заниматься общественными науками. Дальнейшие страницы его тетрадей заполнены, главным образом, записями именно из области общественных вопросов. Здесь мы встретим выписки из Градовского (Русское государственное право), понятие о законе, образовании сословий, обширные рефераты о земстве, выписки из Луи Брентана: рабочие гильдии настоящего времени, рассуждения об образовании государства, о значении суда, о способе или методе изучения явлений государственной жизни, о направлениях в современной науке о государстве, рассуждения о прогрессе, о происхождении прибыли, о свободе, о задачах рабочего сословия, выписки из Иванюкова – «Падение крепостного права», «Политическая экономия», рассуждения на тему «необходимо ли должна пережить каждая нация капиталистический строй, чтобы достичь народного производства, в частности, должна ли пережить этот строй Россия и местности, позже других приступившие к обобществлению труда», о значении экономики и отношении её к политике, по вопросу об экономическом кризисе и мерах борьбы с ним, выписки из «Социологии» Спенсера, из Кетле – социальная система и законы ею управляющие, о финансовом кризисе, об основных правах человека и т. д., и т. д.

Занятия общественными науками у И. М. шли параллельно с занятиями по истории. Из существовавших в академии трёх специальных отделений он записался на историческое отделение. Это общественное, если можно так выразиться, направление не прерывалось в течение всего академического курса. Религиозные вопросы, волновавшие его в первое время, если не были решены удовлетворительным для его ума способом, то отодвинулись в сторону от его сознания. Богословием, преподаваемым в академии, он, как и большинство студентов, кроме редкого посещения лекций, не занимался, пользуясь знаниями, полученными в семинарии. К неизбежным экзаменам готовился по лекциям, записываемым студентами по очереди.

В студенческом быту И. М. Осокин слыл добрым товарищем. Несмотря на участие в замкнутых, исключительных кружках, он проявлял самую широкую общительность. Необходимо сказать, что личный состав курса И. М. Осокина был очень удачный. Все жили дружно, проявляли в товарищеских отношениях полную доброжелательность и уважение. В этом отношении курс резко выделялся из других трёх курсов и особенно от предшествующего. Среди товарищей И. М. Осокин был известен как мастер петь русские народные песни и именно вятские со всеми особенностями вятского говора. Выходило это у него как-то стильно. Редкие товарищеские собрания с хоровыми песнями проходили без заключительных вятских мелодий, с увлечением передаваемых высоким тенором И. М.

Фактическая студенческая свобода, в атмосфере которой начал обучение И. М. Осокин, не просуществовала всего курса обучения в академии. С назначением на должность инспектора одного из профессоров – именно Беляева Н. Я., поставившего задачей восстановить силу писаного академического устава, началась борьба между администрацией академии и студентами. Последние всемерно отстаивали свою свободу, а администрация неуклонно настаивала, хотя на внешнем подчинении правилам.

Во время борьбы конспиративные кружки, доселе совершенно равнодушные к общеакадемическим интересам, в этой борьбе приняли довольно заметное участие. В заседаниях кружков было решено поддерживать протестантское настроение студенческой массы, и члены кружков на студенческих собраниях должны были выступать с возбуждающими речами. Студенческая масса, по-видимому, не заметила организованного руководительского влияния «в студенческих беспорядках» со стороны кружков, хотя многие были удивлены выступлениями, и выступлениями бурными, со стороны некоторых студентов, обычно молчавших и державшихся в стороне от будничных студенческих интересов. Особенное изумление вызвала на одном из студенческих собраний страстная речь третьекурсника Колибрина, которого обычно видели вечно сидящим или ходящим по коридорам и саду с книгой и от которого почти слова никто не слыхал. «Камни возопияли», – заметил его товарищ Богородицкий, выходя из аудитории, где происходило собрание.

Борьба не обошлась без жертв и кончилась не в пользу студентов. Несколько студентов было исключено, а часть попала на замечание. Между прочим, попали на замечание администрации некоторые члены кружков, не замеченные со стороны студентов, но каким-то образом замеченные администрацией. Среди них попал на замечание и И. М. Осокин. По окончании курса в академии по существующим правилам и порядкам он мог рассчитывать получить немедленное назначение на должность преподавателя в семинарию или, по крайней мере, в духовное училище. Назначение юридически зависело от Синода. Но до Синода дошли из Академии какие-то характеристики, и И. М. Осокин никакого назначения не получил.

В глазах местной обывательщины сёл Яранского уезда Вятской губернии, куда, по окончании курса в академии уехал И. М. Осокин, это показалось знаменательным3. Публика насторожилась. Вслед за обывателями насторожилась и деревенская полиция. Начали «в случае чего поглядывать». О своём крайне неудобном положении И. М. Осокин писал одному из своих товарищей по академии и по кружкам, он писал чересчур конспиративным образом. В кружках было установлено поддерживать между членами переписку и на случай, если кому угрожало полицейское преследование, наблюдение, обыски или аресты, было установлено писать, что товарищ запьянствовал, закутил. И. М. Осокин очень рельефно описал своё внутреннее состояние в том смысле, что он от безделья разочаровался, оказался вынужденным закутить, так искусно изобразил своё беспробудное пьянство, что был превратно понят своими друзьями. Одна порывистая молодая девушка, весьма расположенная к И. М., решила его «поддержать» и сразу накатала ему письмо, полное упрёков, правда, дружеских, за столь скорое падение и старалась вдохнуть в него дух бодрости. И. М. обиделся, но следующее письмо написал яснее…

Таким образом, И. М. Осокин скоро попал, если не на нелегальное, то на полулегальное положение. Так или иначе, существовать было необходимо и нужно было искать заработок. В то время при наличных условиях провинциальной, даже сельской жизни, заработок представлялся только в виде какой-либо должности – «места», как тогда говорили. И вот И. М. Осокин нашёл себе место, поступив на должность младшего учителя двухклассной школы в слободе Кукарке (теперь г. Советск) с начала 1889–1890 учебного года.

Полученное в академии историческое и общественное направление сразу сказалось на работе И. М. Осокина. Кукарское училище было одним из старейших училищ губернии и ко времени поступления И. М. на должность училище близилось к пятидесятилетнему своему юбилею. И вот И. М. задумал написать историю училища. Быстро ознакомился с архивом училища, местного волостного правления и с архивом бывшего в Кукарке удельного управления, и в результате его работы появился «Исторический очерк Кукарского двухклассного М. Н. П. сельского училища за пятьдесят лет его существования. 1840–1890 гг.». Очерк был издан почётным блюстителем училища Александровым, причём сбор от продажи книжек был предназначен в пользу Кукарского училища. Очерк этот является, пожалуй, единственным по истории начальных училищ Вятского края и составляет серьёзный вклад в литературу по истории народного образования. Он был прочитан на юбилейном торжестве в училище 3 ноября 1890 г., причём Иваном Михайловичем была произнесена речь на тему «О важности домашнего первоначального воспитания для нравственного развития человека», как сообщал корреспондент «Вятских губернских ведомостей», единственного в то время в губернии печатного периодического органа, если не считать «Епархиальных ведомостей».

Занимаясь прошлым Кукарки, И. М. Осокин не отстал и от современной общественной жизни. Кукарка была бойким центром и шла далеко впереди окружающих сёл и деревень. Среди кукарской интеллигенции в то время возникла мысль устроить общественную библиотеку. И. М. Осокин присоединился к этой группе и принял в деле организации библиотеки весьма видное участие, работал по составлению устава библиотеки, составил каталог книг и список журналов, предполагаемых к выписке в библиотеку. Но работа в организации библиотеки имела роковое значение для И. М. Осокина. Нашлись добровольцы «в случае чего подглядывать» и даже, кому следует, докладывать. В действиях И. М. Осокина доглядели неблагонадёжность, желание вести какую-то пропаганду, и черновые списки журналов и книг, составленные И. М. Осокиным, попали, каким-то образом, в руки губернатора, которым был тогда А. А. Анисьин, с большим полицейским прошлым и с полицейским взглядом на губернаторство. Губернатору было указано, что список журналов оказался чересчур светским, в него не попали духовные журналы, и в списке книг оказались книги, запрещённые к обращению в библиотеках, например, сочинения Скабичевского, Златовратского и др. Роль Осокина в организации библиотеки была преувеличена, и ему приписано даже настояние в выборе ответственными по библиотеке таких лиц, которых губернатор не нашёл возможным утвердить. Словом, атмосфера около И. М. Осокина сгустилась, символическое пьянство опять начало одолевать его настолько, что расположенные к нему люди (а, может быть, и политики) посоветовали ему устраниться от библиотеки, совсем выбраться из Кукарки и даже из пределов Вятской губернии, пока цел. И. М. Осокин внял добрым советам, оставил должность учителя в Кукарке и уехал в Пермь, пробыв в Кукарке около 2-х лет. При отъезде из Кукарки И. М. Осокин написал обширное письмо губернатору, где он оправдывался в своём «проступке» (участии в открытии библиотеки), просил не препятствовать ему начать службу в другой губернии и в другом ведомстве и там восстановить свою репутацию, обещаясь не вмешиваться в то, что не входит в сферу прямых, принятых на себя обязанностей. Надо ещё сказать, что признак «неблагонадёжности» пристал к репутации И. М. Осокина ещё с другой стороны. Летом 1890 г. И. М. принял участие в производстве подворной статистической переписи Сарапульского уезда Вятской губернии в статистическом отряде, во главе которого стоял один его товарищ по учению и приятель. А статистика в то время, да ещё при таком губернаторе, как Анисьин, считалась совершенно неблагонадёжным учреждением, за служащими которого учреждался тайный и явный полицейский надзор. В статистической экспедиции И. М. Осокин провёл не более трёх месяцев, только каникулярное время на школьной службе. На этой статистике с И. М. Осокиным произошёл, между прочим, довольно неприятный инцидент среди татар Исенбаевской волости и деревни. Опрашивая татар о количестве у них скота, он по привычке языка, усвоенной в русских селениях, среди разных пород домашнего скота – коров, лошадей, коз, овец – упоминал, между прочим, и свиней. Татары же не держат свиней по религиозным соображениям, и самое упоминание о них считали оскорбительным для религиозного чувства. Затем И. М. нечаянно также оскорбил религиозное чувство татар и ещё раз. Опрашивая их о различных археологических находках (это входило в программу переписи), И. М., между прочим, допрашивал татар, не попадалось ли каких-либо иконок. Татары совсем взволновались, решили, что перепись имеет целью обращение их в христианство, отказались от переписи и пришли в такое бурное настроение, что И. М. Осокин поспешил уехать из волости. Чтобы инцидент не разгорелся и чтобы до властей не дошли сведения о бестактности статистиков или хуже, пришлось заведующему отрядом самому ехать в Исенбаево, уладить инцидент и докончить перепись, что ему и удалось.

Итак, учителю и статистику Осокину пришлось уехать из Вятской губернии, чтобы оставить здесь приклеенный к нему ярлык неблагонадёжности. В Перми он при содействии своего земляка по селу, довольно известного там присяжного поверенного И. А. Белоруссова, поступил на какую-то маленькую должность в контрольную Палату. Он верил в общественное значение идеи контроля и впоследствии мы увидим, что эта идея контроля тоже причинила ему немало неприятностей. Но в данном случае ему пришлось заниматься контролем очень малое время. Месяца через 1,5 по поступлении в Контрольную Палату он получает уже от Учебного комитета при Синоде назначение на должность учителя русского языка с церковно-славянским в трёх старших классах Соликамского духовного училища, с 10 октября 1891 г. Видимо, к тому времени отрицательное отношение Учебного комитета Синода к Осокину прошло, и ему было дано приблизительно нормальное по тому времени назначение.
В Соликамске И. М. пробыл до февраля месяца 1899 г., то есть 7,5 лет с небольшим перерывом в первую половину 1896 г., когда он был временно учителем греческого языка в Нолинском духовном училище Вятской губернии.

В Соликамском духовном училище он работал весьма добросовестно, стараясь поставить дело обучения русскому языку на должную высоту, о чём свидетельствуют многочисленные заметки, методические замечания и рассуждения в его записной книжке. Здесь же встречаются жалобы на неподготовленность кончающих курс Академии к преподаванию разных предметов в средней и низшей школе. Академия совершенно не снабжала знаниями методического характера. Мало знать свой предмет, нужно уметь передать его другим, детям. Временами Ивана Михайловича обуревали сомнения в своей трудоспособности, годности для дела и мучили угрызения совести за отсутствие порывов и настойчивости в работе на общее благо. Такое душевное состояние он попытался изобразить даже стихами:

Я добр, быть может, правда,
Могу любить я, верю,
Работать с пользой мог бы,
Но где огонь тот жизни,
Что животворит,
На битву с злом усердно гонит,
(Путеводит, руководит,
От разочарования спасает),
Вливает в душу бодрость, силу,
Боязнью, страхом не пугает,
Заснуть, забыться не позволит,
Любви горячей к братьям
Голодным и холодным
Не изменит в постыдную
Любовь к себе? Где он?
Подруга, женщина ли носит,
Отвлеченные ли идеалы,
Страданье братьев,
Благородная природа человека,
Иль благодать Распятого Христа.
Открой, Всеведущий, мне тайну,
И, Любвеобильный, научи, наставь
Заблудшую в грехе овцу.
Дай средства, укажи мне путь,
Куда идти, зачем идти,
Где силы почерпнуть?
В твоём учении святом и благодати?
Но как? Идти ли в ряд
С подругой-женщиной иль одному
Борясь с страстями плоти,
Лишив себя утех семейной жизни?
Открой Свою мне Волю
И поддержи и укрепи в путях Твоих.
Ты знаешь, как я слаб, бесчестен, подл,
Ослеплен страстью,
Отверг тебя, признав Тебя противным
Законам логики, науки и прогресса.
О, пощади меня, Страдалец,
И научи меня безропотно,
Охотно служить твоему
Святому изволенью.

Под стихами имеется дата: 13 марта 92 г. 11 час. дня.
Точно также выражается в стихах И. М. Осокиным недовольство собой и как учителем:

Плохой я учитель,
И мира в душе моей нет:
Знаньем предмета я слаб,
Старанья ли нет подогнать,
Войти в положенье детей
Мой мрачный двойник не желает…
Разлада сознанье обидное,
Презренье к себе.
Обида за чуткость и нежное сердце дитяти,
Что несёт на себе и незнанье,   и власть,
И небрежность мою.
Профанация дела святого
Созданья поколенья здорового,
            крепкого духом
Всё говорит, что школа не место
            наставнику подлому и т.д.

Подписано 6 апреля, 9 ч. утра.

Стихи я эти привожу не ради их литературных достоинств, которым не придавал значения и сам И. М. Осокин, но для изображения тех внутренних переживаний, которыми характеризуются первые шаги учительской деятельности И. М.

Не получив в академии методической подготовки, И. М. старался восполнить недостаток путём самообразования. Видимо, он много читал и размышлял, как на методические темы, так и вообще об условиях учительской деятельности, о чём свидетельствуют обширные выписки из прочитанного. По этим же запискам можно судить и о том, что И. М., несмотря на данное им Вятскому Губернатору обещание «не вмешиваться в то, что не входит в сферу его прямых обязанностей», не утерпел и вмешался. В Соликамске мы его видим тоже в составе управления Публичной библиотекой, устраивающим для неё разные предприятия, например, лотереи для увеличения средств, озабоченным пополнением книжного инвентаря и т. п. Затем особенно интересовался И. М. устройством народных чтений и принимал участие в этом деле. Между прочим, он работал в просветительном направлении для взрослых в местной тюрьме, где он имел звание директора. Нужно сказать, что это звание, несмотря на терминологию, никакого административного содержания не заключает, а просто являлось по старому законодательству бесплатным почётным званием, открывающим доступ в тюрьму к заключённым. И. М. пользовался этим доступом для устройства чтений среди заключённых и библиотеки для их чтения. Эта деятельность «не в своей форме» заполняла досуг И. М., спасала его от разъедающего самоанализа и поднимала веру в себя, в свои силы.

Как идти по жизненному пути, спрашивал себя И. М. в приведённом стихотворении: «Идти ли в ряд с подругой-женщиной, иль одному, борясь с страстями плоти, лишив себя утех семейной жизни?»

Семейные предрасположения И. М. толкали его на поиски «подруги». Да, собственно, ему и не пришлось долго искать. В это самое время, к которому относятся первые стихи, он стал встречать в знакомых ему семействах одну молодую девушку, учительницу, которая обратила на себя внимание своею скромностью, отсутствием всякого кокетства, молчаливо благожелательным настроением ко всем, и, в свою очередь, она сама пользовалась расположением всех. И. М познакомился с ней и начал, как говорится, ухаживать. Девушка (она была дочерью служащего солепромышленной конторы Строгановых в Усолье – Вера Степановна Сторожева) приветливо отнеслась к нему, охотно с ним беседовала, но, по-видимому, не выделяла его из среды своих знакомых. Часто беседуя с ней, И. М. всё более и более укреплялся в мысли, что тихий нрав В. С. мог бы создать ему счастливую семейную обстановку, проникся к ней глубокими симпатиями и, наконец, просто полюбил её. Своих симпатий и любви он не скрывал от неё, но … не встретил надлежащей взаимности, то есть взаимности, без рассуждений ведущей к браку. Напротив, В. С. долго размышляла, колебалась, не была ровной с ним в своих отношениях. Иногда долго и охотно с ним беседовала, а временами как будто совершенно не замечала его, ставила дело так, что на какой-нибудь вечеринке или общественной прогулке ему не удавалось сказать с ней ни слова. Будучи лишён возможности – по условиям местного обывательского быта, часто встречаться с В. С. и беседовать по интересующему его предмету, И. М. вступил с ней в большую переписку, где прямо и настойчиво делал ей предложение. В. С. уклонялась от решительного ответа, указывала на свои недостатки, иногда очень мелочные, в общем, просто не испытывала, может быть, по своему темпераменту страстной любви к И. М. В одном из своих писем (16 мая 1893 г.) И. М. пишет В. С., что страстная любовь и не является обязательным условием брака. «Думаю, – наконец, пишет он, – что союз двух существ, заключённый после спокойного размышления на основании только уважения и простой симпатии, без страстной сильной любви, не менее прочен, счастлив и не лишён обычной поэзии. Судите об этом сами, если у Вас – только эти чувства, как лицо более беспристрастное, чем я в настоящую минуту». В другом письме (23 мая 1893 г.) И. М. добавлял: «Я и сам ещё не любил, несмотря на свои 29 лет, и сравнивал раньше своё чувство с тем, что приводилось читать, находил, что оно как будто не то, а теперь оставил эту мысль и люблю, как любится, не стесняясь тем, что чувство моё несколько уклоняется от «программы любви», если так можно выразиться». Словом, И. М. убеждал В. С. также не стесняться тем, что её чувство к нему не такое, или не так выражается, «как описывается у опытных классических романистов». Но В. С. всё стеснялась, продолжала колебаться, указывала в себе разные недостатки, способные, по её мнению, разочаровать И. М., и только, когда ей удалось на время вырваться из обычных условий жизни, из сферы обывательских наблюдений и пересудов, именно уехать в Нижний Новгород на сопровождаемом её отцом караване соли, только тогда, под влиянием настойчивых письменных уговоров И. М. она, наконец, решилась принять предложение и выйти за него замуж, что и выразила ему при условленной встрече в Нижнем.

1 октября 1893 г. состоялась свадьба в селе Усолье, где жили родные В. С. И. М. не ошибся, когда писал, что семейная поэзия возможна и без страстной любви. Вера Степановна дала ему эту поэзию, и вся их 28-летняя семейная жизнь прошла гладко, тихо, без всяких бурь и недоразумений. Образовалась взаимная привязанность, семейный мир и возможное семейное счастье. В атмосфере этой взаимной привязанности и уважения родились и воспитались семь человек детей, дружественных и привязанных к своим родителям.

Жизнь молодых супругов в Соликамске протекала дружно и весело. Училищная корпорация была здесь центром, вокруг которого группировалась вся интеллигенция города. Часто устраивали пикники, вечера, спектакли. Осокины пользовались расположением и любовью всего общества. Нужно ещё сказать, что в Соликамске среди сослуживцев И. М. сошлось несколько земляков по губернии и по академии. Один из них даже женился на сестре В. С. Временами дружная компания совершала поездки не только увеселительные, но и экскурсионно-географического характера. Такова, например, поездка на одну из гор Уральского хребта – Полюд – за Чердынью. Поездка эта была интересно и поэтично описана И. М. в «Пермских губернских ведомостях» (1897 г. № 170) под заглавием «Из поездки на Полюд».

Слева направо: Клавдия Андреевна Луппова, И. М. Осокин, Арс. Н. Луппов, Ал. Н. Луппов (автор очерка), Вера Степановна Осокина (Сторожева). Лето 1894 г.

Несмотря на сомнения И. М в своих силах, работа его в училище шла хорошо. И. М. был замечен и оценён, как дельный работник. Смотритель училища выразил пожелание иметь И. М. своим помощником в деле воспитания детей. Так как место помощника было несвободно, то состоялась одна комбинация, в силу которой И. М. был переведён на должность учителя греческого языка в Нолинское духовное училище Вятской губернии – с тем, чтобы отсюда опять перейти в Соликамск на должность уже помощника смотрителя, уступив занимавшему эту должность сослуживцу Палеву место в Нолинске, куда влекла Палева привязанность к родине.

В Нолинске И. М. прожил с февраля месяца 1896 г. до июня. Так как перевод этот по намерению И. М. был временным, то жену он не брал в Нолинск, а с первым ребёнком (сын Виктор) оставил её в Усолье, у родных, тем более что она готовилась стать матерью второго ребенка. Непродолжительное пребывание в Нолинске не оставило заметных следов в жизни И. М. Большую часть времени он скучал по жене и сыну и вёл с женой весьма оживленную переписку, в которой подробно описывал и свои будни, и своё настроение. «Приступы скуки и хандры посещают меня довольно часто, – пишет он 4 апреля 1896 г. – В конце последней недели Великого поста и в начале Пасхи я просто не знал, что делать, недовольство всем и собой. Дал себе слово читать каждый день Евангелие и до сих пор исполняю аккуратно данное себе слово. Быть может, под влиянием его, а, быть может, ещё не пришло время нового приступа, чувствую себя много лучше. Читаю с большим удовольствием и охотой; с каждым днём Евангелие нравится более и более. А несколько дней назад присоединил к этому чтению псалтыря на русском языке и тоже читаю с интересом. Многие места той и другой как будто никогда не читал. Ново, интересно и действует успокоительно».

«В моей жизни перемен нет, – пишет жене И. М. – Через шесть дней после того письма – тоска по тебе, милочка, принимает довольно тупой характер, приступов особенно сильных пока не испытываю (Неприятно, наверное, тебе это! Да ведь усердием в тоске не поможешь! Так ведь?), намеренно оставляю поменьше быть на свободе с этим чувством, к ночи чтением себя утомляю, а псалтырь и Евангелие – после сна и перед сном – и успокаивают, и придают серьёзности и выдержанности. Бросил курить табак (это тебе, наверное, приятно), не курю уже 7-й день, думаю, что совсем покончу с ним». Как видно, в одиночестве и тоске по семье у И. М. пробудилось религиозное чувство, временно заглушённое частью под влиянием развившегося в академии скепсиса («отверг Тебя, приняв Тебя противным законам логики, науки и прогресса», как сказано в выше приведённом стихотворении), частью в будничной сутолоке жизни. Впоследствии мы увидим, что это чувство приведёт его к решению поступить в духовное звание. Так в скуке и ожидании свидания с женой и прошло время в Нолинске. Правда, он и здесь сделал попытку вести просветительную работу в тюрьме, получив и в Нолинске звание директора тюрьмы, но за краткостью времени в этом направлении, кажется, ничего не было сделано, по крайней мере, в переписке ничего об этом не говорится.

Продолжение...