Версия для слабовидящихИз семейного архива Покрышкиных
В 10-м выпуске альманаха «Герценка» были опубликованы воспоминания Е. А. Цогоевой (Покрышкиной) «Вятское детство моё». Что сталось с той маленькой вятской девочкой? В этом выпуске мы предлагаем отрывочные страницы из семейного архива Покрышкиных, связанные с Екатериной Александровной. Здесь мы снова встретим имя Павла, её брата.
Материал подготовила
Н.В. Васнецова.
Из автобиографии
Цогоевой Екатерины Александровны (урождённой Покрышкиной)
Родилась в ноябре 1889 г. в г. Вятке (ныне Киров). Отец Александр Васильевич Покрышкин работал мелким служащим в Казённой палате. Умер в 1892 г. Мать умерла через 2 года. Осталось 7 человек детей. Четырёх старших мальчиков определили в Вятский сиротский детский дом, нас, трёх девочек, взяла к себе тётя, мамина сестра, которая и поместила нас в Московский сиротский Николаевский институт (закрытое учебное заведение с малолетним отделением, семи общими классами и двумя педагогическими).
Окончив институт, я занялась частными уроками, то репетируя отстающих, то подготовляла детей для поступления в гимназию. В 1910–1912 гг. я сотрудничала в «Самарской газете».
Подработав немного денег, я поступила в Психоневрологический институт (в бывшем Петербурге). Будучи на 3-м курсе, я поехала на лето в Киев, где задержалась по семейным обстоятельствам. Здесь я брала сдельные работы по статистике, по индексированию книг, служила в конторе автомобильных ремонтных мастерских. При приходе белых в Киев я была уволена из мастерских (вменялась в вину работа в Красном уголке при большевиках). Тогда же я решила уехать из Киева, переехала на Кубань. Это было в 1919 г.
На Кубани я поступила учительницей иностранных языков в Новошастовской станице. Оттуда меня через год перевели в детскую трудовую колонию в станице Славянской в качестве воспитательницы и преподавательницы иностранных языков.
Работая в колонии, я принимала активное участие в общественной жизни. Была членом горсовета, депутатом на отдельском Съезде Советов, много писала в местной газете и в 1922 г. совсем перешла на работу в редакцию этой газеты. В 1923 г. я переехала в Ростов-на-Дону, где работала в школах 1-й ступени и преподавала немецкий язык во 2-й ступени.
В 1928 г., я поехала на родину в г. Киров, не устроившись там по специальности, поступила в железнодорожную школу станции Шахунья Горьковской ж/д, где и проработала 9 лет преподавателем немецкого языка. Здесь же я прошла аттестацию учителей и получила соответствующий аттестат.
В 1937 г. муж мой был переведён в г. Йошкар-Олу, куда поехала и я. Здесь работала преподавателем немецкого языка в школе взрослых, на рабфаке и, наконец, в пединституте. Здесь же закончила заочные курсы иностранных языков по немецкому языку. Когда пединститут переехал в Козьмодемьянск, я взяла группу эвакуированных детей при школе № 6 заниматься по-французски. В 1942–1943 учебном году я не работала из-за болезни.
В 1943 г. поступила работать в библиотеку Дома учителя. В 1949–1950 гг. по совместительству преподавала в вечерней школе взрослых.
С 15 августа 1950 г. вновь перешла на школьную работу, поступила преподавателем немецкого языка в Куярскую семилетнюю школу, где и работаю в настоящее время.
(24 января 1952 г.)
Из воспоминаний моей бабушки
Цогоевой (Покрышкиной) Екатерины Александровны
В Первую империалистическую войну я училась в Петрограде в Психоневрологическом институте. Мой старший брат Павел участвовал в боевых действиях. Жила я вместе с подругой – студенткой. Снимали комнату недалеко от института, который был расположен тогда среди открытого поля.
Тогда, помню, мы только что прибежали на лыжах из института и принялись за обед, который нам готовила хозяйка квартиры. И вот, вместо этой хозяйки, в дверях появляется военный, беря под козырёк, рапортует, что такой-то (воинское звание)... Покрышкин Павел Александрович явился... Обед почти прерван, хотя мы и усадили его откушать с нами, но ничего из этого, конечно, не вышло. В особенности они оба совсем ничего не ели. Совсем забылись. Точно он для неё, для Настёнки приехал и должен был именно ей рассказывать, как они со своим дирижаблем (или как оно тогда называлось, это «воздушное») то низвергались в воздушные ямы, то садились где-то в болото... Павел сиял и вовсю красовался. Так мне казалось. И Настёнка моя вся раскраснелась и тоже на самом деле уже засияла своей золотистой шевелюрой. Ну что поделаешь, бывает же «при первом взгляде».
Оказывается, Павел получил какой-то кратковременный отпуск, был при больших деньгах: не то выиграл, не то сразу получил какие-то наградные, не то ещё что. Остановился в хорошей гостинице. Конечно, этот «кратковременный» пролетел, промчался просто молниеносно. Даже по раздельности не припомню, что мы делали, как-то всё рывками шло. То мы сидели в театре, слушали оперу Массне «Пелсас и Мелисандра». Какая-то скучноватая вещь. Я всегда считала, что моя Настёнка по внешности средняя. А вот здесь, в театре, вижу, что она привлекает внимание многих. И на самом деле, какая-то вроде другая: так просто одета, а очень эффектно выглядит.
Ходили по магазинам. Павел накупал нам всего. Тогда же мы купили золотые крестики (как выпиленные) и обменялись друг с другом. Тогда было модно для женщин носить крестики на виду, как медальоны. Захаживали мы подкрепиться то в ресторан, а то, накупив всякой снеди, шли в гостиницу к Павлу. Павел всегда был очень скромен как в еде, так и в отношении вина. Мы же больше налегали на фрукты и всякие пирожные. Очень много бродили по улицам, в особенности облюбовали место возле Казанского собора. Сколько раз оказывались на этом месте, прохаживались среди колонн этого здания. И вот отпуск пришёл к концу. Были какие-то цветы, не помню, кто кому дарил, но только Павел уже в вагоне держал в руках какую-то розу...
Ну, что сказать об общем впечатлении? Они были оба как какие-то одержимые. Казалось, они не разговаривали, а вроде бредили. Оба вели себя скромно. Это и Павлу присуще, да и Настёнке, пожалуй.
После была переписка. Ещё раз встретились при разъезде из Петрограда. Я ехала в Киев, Павел на фронт, Настёнка в Самару. Какую-то часть пути ехали все вместе, в Белостоке расстались. Некоторое время я переписывалась с Настёнкой, но революция разметала и разобщила нас всех. Настёнка не очень любила о себе рассказывать, а у меня никогда не было привычки выспрашивать то, о чём сами не говорят. Мне кажется, уже в Самаре был кто-то вроде опекуна, от которого, видимо, она в некоторой степени зависела. Не выспрашивала я и Павла, почему не сошлись они окончательно с Настёнкой. Но у Павла долго сохранялся её портрет, очень удачный. А вот куда он делся после его смерти, не знаю. Вот в каком виде я вспоминаю своего братишку Павлика. У всех у нас, вероятно, в жизни бывали такие яркие моменты бескорыстной и растаявшей любви.
«Будем снисходительны к старости…»
Из писем Екатерины Александровны Цогоевой (урожденной Покрышкиной)
Без даты
...Когда я ещё училась в сиротском институте, нас, девочек, которых на лето никто из родных не брал, и набиралось нас довольно предостаточно (100–120 человек), отвозили на какую-нибудь дачу. Вот последний раз такая дача была на Воробьёвых горах. Тогда же (или в другое какое лето), кажется, в 1905 г. (тоже не очень точно) летом над Москвой и её окрестностями пронеслась страшная буря. Сносило крыши домов, даже купол какой-то церкви поплыл по реке. Пронесся смерч, который подхватил какую-то приезжую торговку и где-то сбросил еле живую. Мы, помню, проснулись от страшного гула и грохота грома. Всё-таки буря прошла от нас стороной. В то же лето мы были на прогулке до бури в местечке (или станции) Люблино, очень красивые лесистые места. А на следующий год мы опять посетили это место и ужаснулись, увидев, как буря валом повалила все громадные деревья этой рощи...
25.04.73 г.
...Мы с братом Павликом тоже как-то побывали в Загорске. Это когда он с Мусей (женой. – Н. В.) жил в Шеметово (кажется, так называлось бывшее имение). Там ещё оставались какие-то вещи прежних помещиков, как, например, широченная даже не двух, а трёхспальная кровать с таким же пружинным матрасом.
А в самой Лавре тогда церковь была большей частью закрыта, открывалась, как музей, а все её здания были заняты студенческими общежитиями для педагогического техникума. Между прочим, Павел был моим первым пропагандистом против религии. Да, несмотря на то, что все 13 лет, что пробыла в институте, мы учили «Закон Божий», в старших классах пели в нашей домовой церкви, религиозное чувство у нас, у большинства институток, было очень слабо развито, так что Павлику не стоило большого труда расшатать его до основания...
17.02.79 г.
...Да, я теперь сожалею, что не заимела своего прочного гнезда, где могли бы храниться всякие семейные реликвии; даже старинная одежда была бы интересна, сувениры с разных мест, даже альбомы с семейными фото. Альбомы со старинными открытками я растеряла из-за постоянной смены места жительства. Вот только теперь я надолго здесь осела. Так что это очень целесообразно, устроить прочное семейное гнездо, откуда можно и уезжать даже надолго, но где можно сохранить всё своё самое ценное и в любое время туда возвратиться. Отчасти у нас такое родное место было в Кирове у тети Спасской (маминой сестры), но с её смертью как раз в годы гражданской войны, когда никого из нашей семьи там не было, всё и пропало: главным образом имею в виду семейные документы, альбомы...
23.04.79 г.
... Читаю сейчас «Молодость Леонова». О самых горячих временах становления советской власти. Очень захватывающие эпизоды гражданской войны. Хотя я лично не принимала в ней непосредственного участия, но очень близко соприкасалась, претерпев в 1917–19-х гг. в Киеве семь переворотов власти с боевыми наступлениями одних и отступлениями других. Теперь читаю о тогдашних событиях и остро переживаю их, оглядываюсь на себя, какая стала немощная, а тогда не боялась при необходимости перебегать улицы при их простреливании пулями или осыпаемые сверху шрапнелью. А уже в 1920–1921 гг. совсем безбоязненно, по командировке редакции районной газеты на Кубани, проезжала чуть не через плавни, битком набитые «зелёными» (остатки и дезертиры всех формаций контры), которые нападали на советских работников. А теперь, думая о Китае и ещё только предполагаемой войне, я уже заранее измышляю, в какой норе упрятаться.
Ну что же, тогда была в самом расцвете молодости, и жизнь предполагалась без всякого конца, а теперь ведь в расчёт берутся совсем небольшие кусочки жизни... за них, видимо, и дрожишь. Будем снисходительны к старости...
