Версия для слабовидящихДорожные наваждения
В. А. Коршунков
Россия – страна протяжённых и широких пространств, путей-дорог, калик перехожих, ямщиков да бродяг. Переселенческое движение и религиозное паломничество, дальний военный поход и купеческое странствие – всё это было обыденностью многих миллионов русских и нерусских жителей нашей страны в течение многих веков её истории. Можно сказать, что «дорожная ситуация» («ситуация пути») возникала повсеместно и часто. А она заметно отличалась от осёдлой, от привычной внутригородской и внутридеревенской – так сказать, домашней обстановки1. В пути куда чаще возникали непредвиденные обстоятельства, там существовали иные правила поведения, а человек и вёл-то себя по-другому, да и ожидать мог чего угодно…
Тоска дорожная
Русский писатель и публицист 1860–1870-х гг. В. А. Слепцов совершил путешествие (пешком и на попутных подводах) из Москвы по Владимирке во Владимирскую губернию и сразу же, в 1861 г., опубликовал эти свои очерки. «Часу во 2-м пополудни купил я сайку у Рогожской заставы и пошел по Владимирскому шоссе. День был ясный, сухой и холодный», – так вот запросто начинает он повествование. Дело происходило осенью 1860 г.
Путнику было как-то не по себе на пустынном шоссе. Подступила дорожная тоска, обостренно ощущалось одиночество. В самом начале своих очерков Слепцов поместил выразительное описание этой невнятной дорожной тоски.
«Тут только стал я замечать, что я один. Это чувство одиночества удивительно странное чувство. После я к нему привык, но сначала оно мне показалось как-то очень ново, и даже тяжело стало. Одиночество среди белого дня, на большой дороге, – это вовсе не то, что одиночество в комнате или в лесу.
Дорога – это такая вещь, которую всегда себе представляешь с людьми и лошадьми; дорогу всегда видишь только в дороге, а потому когда смотришь на нее из экипажа, так всё и хочется поскорее ее проехать, чтобы её оставалось как можно меньше; и видишь, как она бежит всё назад и назад, и чем скорее едешь, тем легче становится. Сидя в экипаже, особенно во время скорой езды, не чувствуешь почти этого тяжелого, подавляющего влияния, которое производит большая дорога, и особенно шоссе, на пешехода, и притом одинокого пешехода; когда ни спереди, ни сзади не видишь ни души. Пока еще идёшь и думаешь о разных разностях, а ветер однообразно шумит в ушах, тупо смотришь вдаль и считаешь себе бессознательно телеграфные столбы, еще всё ничего: и не заметишь, как пройдёшь версту; но когда остановишься и посмотришь назад, а потом опять вперед, удивительно странное чувство вдруг охватит душу. Особенно поразит эта необъятность кругом и над головой, а ветер кажется такою грозною, поглощающей силой, что как будто исчезаешь перед ней. И сознаёшь только, что вот что-то движется и заливает тебя, и какая-то невозможная для человека власть скрыта в этом движении. Идет ветер громадною, неизмеримою массой, и ничем его не остановишь, и будто видишь даже это движение – мертвое, окоченелое движение. А дорога лежит впереди скучная, бесприютная… и ей конца тоже не видно; и вдруг она до такой степени опротивеет, что просто бы не глядел на неё, тоска смертная нападет, и нестерпимо захочется ехать и ехать, так бы вот скорее, скорее... а тут иди!»
И дальше писал он про новые, не слишком привычные еще для того времени придорожные звуки – про заунывный скулёж телеграфных проводов под осенним пронзительным ветром. «Ещё вот эта проволока, так решительно невыносима становится под конец. Никогда в жизни не слыхивал я такой адской музыки: бог знает, что за странные звуки издаёт она, особенно в ветреную погоду. То будто благовестят где-то очень далеко, то вдруг подымется визг, жужжание, точно пчёлы вьются над головой, то загремит оркестр трубачей, шмель бьётся по стеклу, пение какое-то пронесется струёй, чей-то голос жалобно завоет, и все в одном тоне, – диссонансу ни малейшего. А если приложиться ухом к столбу, – тут таких звуков наслушаешься, что передать невозможно: гром, колокола, пушки... чёрт знает что такое!»
Попутчик, вообще любой прохожий и проезжий, казался этому пешеходу на подмосковной дороге желанным – ведь каждый поневоле мог избавить его от этих тягостных чувств: «Но все эти страхи, на первых порах так назойливо встречающие одинокого пешехода, как сон разлетаются всякий раз, как только завидишь вдалеке по дороге чёрное пятнышко: медленно покачиваясь, плывет и разрастается оно шире и шире, из круглого становится сначала продолговатым, а потом понемногу начинает вырастать на нем голова с ушами и дугою, и уж видно, что это лошадь, а за лошадью еще что-то мелькает, – должно быть, баба: так и есть – поп»3.
Миражи, мороки, привидения
Но не каждая встреча в пути бывала столь уж желанна и радостна. Во всяком случае, простой крестьянин не так уж беззаботно высматривал впереди себя встречного, как этот вот путешествующий публицист.
В неверном и опасном мире дороги можно было ожидать чего угодно. И не изнемогающим от жажды путникам в пустыне, а на обычной дороге и посреди наших просторов людям прошлого времени являлись прямо-таки миражи и прочие мороки – несомненно, навлекаемые на добрых христиан нечистой силою.
Знаток удмуртских и русских народных традиций, вятский учитель, а затем и священник Г. Е. Верещагин в очерках о традиционной культуре Вятского края живописал свой диалог с полицейским урядником Софроновым – бывалым человеком, из солдат, да еще и любителем покалякать. Рассказывал ему Софронов о дорожных «привидениях». «Дело было зимой, только не помню в какое время, – начал он свой рассказ. – Я ехал по своим делам в Ижевский завод. Сани мои были легки, лошадь бойкая, сильная, бежала она, как и всегда, проворно. Ехал я заводским волоком (лесом), который тянется от с. Бодьи до завода 40 вёрст. Тут не встретишь никакого жилья, только на половине стоят два-три дома и содержатель станции. Ехал я ночью, один, не думая совсем о привидениях, знал только погонять коня, чтобы поспеть в завод заблаговременно. Вдруг впереди себя увидел едущих, как видно, в завод мужиков, которые везли лес. Плестись шагом за мужиками не хотелось, и обратился к ним с просьбой пропустить меня, а дорога, к моему счастью, случилась шире, и объехать обоз было легко. Мужики остановились, и я стал объезжать их. Как только объехал и стал один на дороге, оглянулся назад, и мужиков как не бывало: они исчезли. Тут я малость струхнул и стал погонять коня быстрее обыкновенного. Еду далее и вижу: по обеим сторонам дороги – базар многолюдный, лавки с дорогими товарами. Люди ходят взад и вперед, торгуют, но весь торг идет чинно, тихо, без всяких криков и призываний, как это бывает на базаре; здесь ничего подобного нет, как будто базар в каком-то волшебном краю. Проехал я этот базар, призывая на помощь святых, каких знал, и опять представилось мне новое видение. У дороги, под елью, танцует девица необыкновенной красоты в самом дорогом наряде. Я, как бы не обращая на нее внимания, бросил на нее взгляд и проехал, призывая на помощь святых и не оглядываясь назад»3.
Всё это, стало быть, уряднику Софронову почудилось.
Верещагин, будучи священником, тоже допускал существование привидений, видя в них действие дьявольских козней. А в тот раз он и сам, в ответ Софронову, рассказал несколько историй. Например, такую, в которой, как говорится, «кажинный раз на этом месте» случалось с ним бесовское наваждение: «На этом же месте года, как помнится, через два опять представилось нам привидение. Нас ехало в телеге с ямщиком пятеро: я, жена, ямщик и [двое] мальчиков – моих сыновей. Как только проехали речку, за нами представились пешеходы. Ямщику я велел погонять коня, чтобы отъехать от пешеходов дальше. «Может быть, – думал я, – это недобрые люди, идущие куда-нибудь для недобрых целей». Ямщик мой погонял коня, оглядываясь назад. Мы проехали гору, и лошадь пошла скорее. Я оглянулся назад и вместо пешеходов я, ямщик и другие увидели целый обоз едущих. Тут малость мы струхнули и, проехав гору, поехали скорее. Лишь только проехали гору, обоза как не бывало, и вместо него очутился огромнейший великан вышиной с телеграфный столб. Тут мы, перепуганные страшно, только знали погонять коня, а великан все идет за нами в одном расстоянии. Что делать? До деревни еще версты две, а ночь, хотя и короткая, как и все летние ночи. Я осмелился выйти из телеги и дорогу перекрестил. И что же? Великан направился в сторону, к логу, где росли деревья, и куда он делся – больше мы не видали.
Признаться, привидение это, одно из страшных, нас напугало порядком, и долго это место поселяло в нас особенный страх. После этого как не верить в привидения. Добро бы, если увидел я один, но, как выше сказано, нас было пятеро – три больших и двое маленьких, и все они увидели то же, что увидел я.
Привидение это нельзя причислить к оптическим обманам. Оно может быть объяснено только действиями духов, иначе нельзя заключить»4.
В другой работе Верещагина, опубликованной впервые в 1914 г. в Сарапуле, приведён «рассказ школьника Сергея» под названием «Ямщик и людомор и скотомор» (ну, то есть в заголовке имеются в виду только два персонажа, один из которых – ямщик, а второй – и то, и другое сразу). Речь в этом, изложенном в журналистском духе, рассказе идет о прежних временах, «когда земских ямщиков еще не было и подводную (от слова «подвода». – В. К.) повинность отправляли натурой». Вот на одной казенной почтовой станции и служил ямщиком «холостой парень, который был уже в летах» и – трогательно-реалистическая подробность! – «любил выпивать». Однажды, отвезя какого-то барина до следующей ямской станции, возвращался он обратно лесом. А в ту пору на людях и на скотине свирепствовал мор. И встретил он на дороге старика-странника: «в руке у старика была трость какая-то особенная». Попросил старик у ямщика, чтобы тот его подвёз. Разговорился в дороге старик и откровенно признался, что он послан губить скот и людей ядами. А были эти яды у него в трости: «Старик, по просьбе ямщика, показал в трости три винта и сказал, что под одним (винтом) чума для людей, под другим – болезни для скота, а под третьим – губительная зараза для всех животных». Людомор-скотомор пытался сагитировать ямщика помогать ему в его злодейской деятельности. Но тот задумал избавить крещёный люд от старика. При ямщике, как обычно, были нож и топор. Он сказал: «В этом лесу иногда нападают разбойники. Чтобы обороняться от них, я всегда беру с собой нож и топор. Но нож и топор у меня очень тупы. И вот, когда еду один, эти орудия потачиваю, чтобы они были поострее». И он начал их точить, не вызвав подозрений у попутчика. А наточив, «с одного размаха отрубил ему голову». В другой раз этот же парень снова возвращался той же дорогой. И опять он подвез какого-то старика. «Ехали они много ли, мало ли – увидали бегущую им навстречу собаку». Старик потребовал остановиться, вылез из экипажа и сам обратился в огромную собаку. Эта собака загрызла меньшую, встреченную ими. После чего старик, приняв прежний облик, объявил оторопевшему ямщику: «Собака эта была коровья болезнь. Если бы я не загрыз ее, на коровах была бы страшная болезнь чума». Проговорив это, он исчез. «Ямщик, напуганный такими видениями и приключениями, от своей службы отказался»5.
В этом рассказе слышны отголоски распространенных в XIX в. слухов об «отравителях» – докторах, поляках и прочих подозрительных субъектах, сходных с традиционными колдунами. Например, во время холерных эпидемий в XIX в. ходили рассказы о том, как мужик, отправляясь на базар, подвёз двух сестёр, оказавшихся воплощением холеры. Или как мужик подвёз бабу, и ее инфернальная природа обнаружилась, когда он заметил, что у нее коровьи ноги6. И тем не менее перед нами вполне расхожий фольклорный сюжет. Такой же рассказ, как у Верещагина, записан В. К. Магницким у чувашей. Только там собака прямо названа киреметом – то есть опасным мифологическим персонажем, который известен многим народам Поволжья и Урала7. Примечательно, что в приведенной Верещагиным быличке этакие случаи с парнем приключались – один за другим – когда он был в пути, да еще и на одной и той же дороге. Видно, такая уж это была дорога – опасная не только лишь разбойниками. Вообще же всякие находящие извне на крестьянский мир напасти пробирались как раз по путям-дорогам, где с ними и встречались добрые люди – хоть бы и ямщики.
Нечистая сила и колдуны
Скитавшаяся по Руси нищая братия, благодаря за полученную милостыню, непременно призывала Божье благословение доброму человеку – в том числе и на случай путешествия «по путям по дорожкам / и по чужим дальним сторонам…» Например, так:
Сохрани и помилуй
При пути, при дороге,
При темной при ночи!
От бегучего от зверя,
От ползучего от змея.
Закрой его, Господь Бог,
Своею пеленою!
От летучего от змея,
При пути его, при дороге,
Сохрани его, Господь Бог!8
Кстати, в этом перечне дорожных опасностей упомянут и «летучий змей» – образ мифологически понимаемого зла9.
И действительно, дороги, тропы и особенно их скрещения – росстани, перекрёстки – вообще считались местами, где проще всего повстречать опасных мифологических персонажей. Иной раз это и нужно было – чтобы, например, общаясь с ними, выведывать будущее. Как известно, именно на перекрёстках нередко устраивали святочное гадание. А ведь всякое гадание – это попытка заглянуть в грядущее с помощью приобщённых к смерти и «иному миру» покойников, колдунов, чертей.
Собиратель удмуртских обычаев Г. Е. Верещагин подробно описал, как в ночь на Великий четверг – на 6 апреля 1889 г. – в удмуртской д. Ляльшур Шарканского прихода Сарапульского уезда Вятской губернии он, будучи священником, в качестве наблюдателя принимал участие в «слушании» (то есть гадании по доносящимся звукам о том, что может случиться в течение года). Одним из мужиков среди собравшейся идти за околицу «слушать» компании был С. И. – человек зажиточный и опытный.
«…Он встал и, сказав: “Остэ, Инмарэ” (благослови, Господи), пошел к дверям.
– Зачем говоришь “Остэ”? Ведь выйти надо не благословясь, – заметил кто-то.
– Нельзя, брат, без этого! – сказал он. Пускай кто как хочет, так и делает. Но я теперь без этого на улицу не выйду. Как знать? Неровен час – встретишься с колдуном или с самим шайтаном; а благословясь безопасно. Хотя прежде старики и выходили не благословясь, но те времена прошли»10.
Для знающего местные традиции С. И. благословение при выходе из дома – всё равно как словесный оберег от колдуна или шайтана. Хотя, действительно, выходить на гадание, по народным представлениям, лучше бы без призыва к высшим силам. В заговорных текстах начало пути за желаемым так и изображается: «Выйду не благословясь…» Быть может, С. И. принимал в расчёт, что с ними в компании священник – пусть даже интересующийся всякими нехристианскими обрядами.
У марийцев был такой мифологический персонаж – таргылтыш (арылдеш) – то есть «преграждающий путь». Этими таргылтышами были души покойников, умерших неестественною смертью. Причем они считались духами лесными11. «Преграждающий путь» вредоносный лесной дух марийцев, который одновременно и покойник, и лесной «хозяин», в этом отношении похож на русского лешего, которому тоже на пути лучше не попадаться.
А жителям украинских Карпат известен мифологический персонаж «путник». Это, так сказать, универсальная нечистая сила – домовой, водяной, леший, черт, привидение в одном лице. Иначе говоря, таким словом именуют всякого зловредного духа или мифологического «хозяина». Его основная функция – сбивать с пути, заводить в незнакомое место12. Весьма примечательно, что в том лесном краю образованное отслова «путь» наименование распространилось на самую разную нечисть.
Так что, значит, мифологическая нечисть прямо-таки тянулась к путям-дорогам. А иной раз даже получала своё прозвище от того, что на дорогах людям являлась.
И так вела себя не только инфернальная, иномирная нечисть. Жившие бок о бок с обычными людьми ведьмы и колдуны также частенько устраивали свои вредоносные проделки на дорогах. Показательны многочисленные фольклорные рассказы о том, как колдуны, стараясь навредить свадьбе, «испортить» жениха, невесту, а то и всех участников обряда, подкарауливали свадебный поезд на пути. Соответственно, свадебный поезд старались всеми способами уберечь от зла – и дружка, и специально приглашенный, обильно угощаемый и задабриваемый колдун, которого обычно называли «вежливец». И старались неспроста: ведь злые колдуны умели во время пути обращать поезжан в волков или собак (выходит, что получалась «собачья свадьба»). Движение свадебного поезда тоже бывало особенным: мчались быстро, не задерживаясь, а после венчания возвращались обычно иным путём. Сама непредвиденная задержка или остановка, внезапная поломка была дурным предзнаменованием13.
Вот как рассказывал об одном таком случае М. М. Булдаков, который в 1929–1985 гг. и сам был дружкой более чем на полусотне свадеб в верховьях Камы: «Ехал дружка впереди верхом на лошади и заметил, что через дорогу в снегу поясок закопан. Слез дружка, плеточкой достал поясок и сказал ехавшим сзади: “Появится человек, вы с ним не говорите и в сани не садите”. Через некоторое время увидел дружка бегущего человека, шапку в руке тащит. Добежал, но его в сани не посадили. А до дому жениха было еще километра два. Приехали к жениху и увидели этого человека, так как он в избу забился. Тут дружка показал ему поясок и спросил: “Зачем сделал это?” Он ответил: “Я нанялся у колдуна за 5 рублей это сделать”. А если бы поясок не достал дружка, то случилась бы какая-то беда. Вот какой знаткой был дружка. Этот случай был за Кулигой в 40-е годы»14.
А в Уржумском районе Кировской области, как отмечали московские фольклористы, «дурным предзнаменованием считалось незапланированное возвращение с дороги или опрокидывание повозки»15. По свидетельству Б. Г. Гаврилова, сходные поверья бывали в старину у удмуртов: «Когда везут невесту из родительского дома и во время пути случится какая-нибудь неисправность в упряжи, если выпадет колесо из оси, оборвется тяж и т. п., то житье молодушке будет плохое; если же сломается ось, то молодушка скоро умрёт»16.
Бывалый прикамский дружка Булдаков вспоминал о происшествии, случившемся с ним в 1930-х гг.: «…Сани с молодыми останавливались, ни лошадь, ни кошевка с места не двигались. В таком случае взял из кошевки солому, продернул ее через все пять копыл, под оглоблями, через подпругу, под хомут, узду и бросил потом соломку в левую сторону и приговаривал: “Еретник-портун (то есть наводящий порчу. – В. К.), ешь свое мясо, пей свою кровь”. После этого сел в сани, песни запел и лошадь пошла. Были случаи, когда оглобли выскакивали и дуга вылетала»17.
В Прикамском крае записаны и такие рассказы об этом: «Говорят, были люди, что перегораживали дорогу свадьбе – не пойдут кони и всё. А были люди – знали от этого отговоры. Которым ехать, из них есть люди – им дорогу никто не перегородит. У нас этого не было. А вот одна девка Маня выходила (замуж) в Кислову. На конях ее повезли. И вот был то ли свёкор ее, то ли кто, коней наладили, запрягли, садиться надо молодым, – он пришёл, всех коней обошёл кругом, по яшшику стукнул: «Садитесь и поехали!» Сели и уехали. И никто дорогу не перегородил. Я сама это видела. А то говорили – воровали дорогу» (курсив мой. – В. К.). Или так: «Раньше свадьбы делали большушшие. Остановят лошадь колдуны на свадьбе, говорят: выкупай дорогу. А если на свадьбу не позовут, так такое сделают! Что-то, видать, действует, каки-то слова»18.
В коми-пермяцком языке есть такой фразеологический оборот: «туй гусявны» – то есть «украсть дорогу». Это значит – потерять дорогу, сбиться с пути. По мнению А. С. Кривощёковой-Гантман, это выражение является калькированным русским фразеологизмом19. Действительно, фразеологизмы «воровать дорогу», «украсть дорогу» отмечены в речи русских жителей Прикамья, да и на Вятке тоже. В Вятском крае известны поверья, что колдуны могли на Великий четверг «украсть дорогу». В д. Карасюрово Афанасьевского района А. К. Некрасова (1926 г. р.) рассказывала об этом так: «На Велик четверг колдун дорогу может украсть. Украдёт дорогу: идёшь – и потерял дорогу. Это знаткие люди говорили»20. Однако же сами по себе представления о том, что некто, обладающий «силой» или «знанием» (колдун во время свадьбы либо лесной «хозяин» по отношению к блуждающему по лесной чащобе человеку) бывает повинен в том, что человек не может найти дорогу, – очень распространены, причём у разных народов.
Обереги в пути и дорожные хранители
Неудивительно, что в дорогу брали с собой разные обереги и амулеты – предметные и растительные, суеверно-языческие и христианские.
Такими амулетами могли быть и соль, и «громовая стрела», и щепки разбитого молнией дерева. Например, перед тем, как детям выйти на улицу, мать могла посыпать им головы поваренной солью. Либо же отправлявшийся в путь ямщик посыпал солью спины лошадей21.
В старинной тетради-травнике, которую в конце XIX в. переписал Г. Е. Верещагин, говорилось о волшебной траве, именуемой «царь». Она росла «на болотах, где клюква родится», и помогала от многих бед и напастей. Вот её-то рекомендовалось брать с собою «и которому человеку ездить»22.
Конечно, были и другие чародейные травы, что помогали путнику, спасали от разбойников, колдунов и прочих злых людей и демонов, на которых можно было набрести в дороге. По словам И. П. Сахарова, «с незапамятных времен ведется поверие, что если кто хочет быть цел в дороге, тот запасайся для этого вощанками, в которых сварен был чертополох. В великорусских губерниях промышляют вощанками старушки-переходницы, исходившие все пути и дорожки от Москвы-реки до Иордана. Для совершения обряда чертополох предварительно кладется на семь дней и ночей под подушку. Его не должен никто ни видеть, ни трогать. На восьмую ночь, последнюю на святках, приносят чертополох к старушке-переходнице. Она варит его, с особенными обрядами, с воском и ладоном. Вываренная вощанка зашивается в ладонку». Старушками-переходницами Сахаров именовал странниц. Он писал, что они-то и приносили чертополох на север «с киевских полей», имея в виду, очевидно, только лишь колючие и липучие плоды этого растения23. Чертополох, пристающий к одежде странников и странниц, сам стал, таким образом, ассоциироваться с дальней дорогой. Примечательно, что, по свидетельству Сахарова, и варили чертополох также сами эти странницы. А его колючки, как это обычно случается в народной культуре со всем тем, что остро и колюче, приобрели значение отпугивающее и охраняющее.
На Руси, как ранее и в Византии, изготавливали литые медные панагии – специальные изделия из двух круглых створ, соединенных шарниром. В монастырях совершались возношения части просфоры в честь Богородицы. А затем освящённый во имя Богородицы хлеб брали в дорогу, считая его спасительным средством в пути. Панагии могли быть медными, серебряными, каменными, костяными, деревянными, даже золотыми. Эти особые двустворчатые священные ёмкости для хлеба в церковных описях именовались «воротными», «походными», «складными». На панагиях обычно бывали изображения Богородицы, распятия, Троицы24.
Богородица вообще считалась заступницей и помощницей в пути. Кроме того, оберегом в пути был домашний хлеб. Так было у русских, равно как и у других земледельческих народов – например, у удмуртов. «Утром удмурт не выходил из дома, не отведав хлеба, который, по его представлению, обладал магической силой оберега. Отправляясь в дорогу, брал с собой кусок хлеба, ибо неизвестно, как сложится день вдали от дома, и домашний хлеб не только утолит голод, но и убережет от порчи, сглаза и злых духов. Неспроста удмурты говорят: “Нянь ке вань, кыз улын но умой (С хлебом и под елью хорошо)”»25. Хлеб (то есть окультуренное, обработанное зерно) вообще, очевидно, ассоциировался прежде всего с домом, с мифологически безопасным пространством. Судя по всему, символика «путных» панагий как обережных амулетов возникла на пересечении двух народно-христианских обрядово-мифологических рядов, в которых и Богородица, и освящённый хлеб имели отношение к безопасности в пути.
И, конечно же, кроме специальных «путных» панагий, оберегами в пути могли служить иные священные предметы православного культа – крестики, складни, змеевики, медные или каменные иконки. Исследователь каменных древнерусских иконок Н. Г. Порфиридов отмечал, что они были личными амулетами-оберегами. Их назначением было хранить владельца от разнообразных опасностей – от болезней, смерти, от демонских наваждений. Причем преимущественно в пути, в походе, в бою. Дорога, военный поход – это именно те ситуации, когда более всего и требовалась сверхъестественная помощь и поддержка. В связи с этим показательно, что чаще всего на каменных иконках изображался Николай Чудотворец26.
Святитель Николай вообще считался главным покровителем путников в дальней дороге27. На древнерусских каменных иконках-оберегах нередко изображался также архидиакон Стефан. По словам изучавшего сюжеты иконок Порфиридова, изображений Стефана встретилось ему «неожиданно много», причем «большей частью в соединении с Николой». Порфиридов высказывал такое предположение: «Кажется, объяснение дает один живописный памятник XIV в., на котором Стефан изображен также с Николой и подписан «попутник». Этот эпитет позволяет считать, что Стефан, как и Никола, в мире представлений древнерусского человека жил как покровитель путников, людей, отправляющихся и находящихся в опасной дороге»28.
Николай – это, так сказать, основной и главный покровитель путников. Но вот в нижегородском Сарове – святом месте, где прославился Серафим Саровский, – так там именно Серафим и стал помощником паломников, идущих со всех краев к нему на поклонение29. А ещё оберегали странников Богородица и сходная с нею в простонародных представлениях Параскева Пятница, Георгий Победоносец (или, как его именовали в народе, Егорий Храбрый), Михаил Архангел и др.
Примечательно, что мужские святые, оберегающие в дороге путника, – это преимущественно военные святые. Даже Николай Чудотворец, даже невинно убиенные Борис и Глеб – и те понимались как заступники воинствующие. Дорога в старину казалась таким мифологизированным и опасным пространством, где весьма желательна была вооруженная охрана.
Одна из причин необычайной популярности культа Николая Чудотворца на Руси, судя по всему, связана с тем, что его воспринимали как военного заступника, защитника, покровителя странствующих и путешествующих. На протяжении многих веков ватаги ушкуйников, отряды землепроходцев, казаков, служилых либо разбойных людей, наконец, крестьяне-переселенцы уходили из обжитых мест на Север и на Восток – сперва к студёным североевропейским морям и на Вятку, потом за Камень, в Сибирь, к бухарским и китайским границам и вплоть до Америки. Сложившийся на Руси вариант культа святителя Николая более всего подходил к такого рода ситуациям опасных и дальних военизированных походов. И характерно, что Николай Можайский, а затем и уже совсем свой, вполне нашенский Николай Великорецкий стал так почитаться на Вятке тоже.
Напутственные слова, приветствия и молитвы
О дорожных сложностях и опасностях свидетельствуют и напутственные слова, которыми в старину непременно провожали уходивших из дому. А ещё – приветствия, которыми обменивались встречные.
Об отправлении в путь говорили так: «Попостись, помолись, да и в путь соберись!»; «Не помолившись Богу, не езди в дорогу»30. Известный писатель и этнограф XIX в. С. В. Максимов отмечал, что по всей России отъезжающего напутствовали: «Счастливый путь!», а на Севере: «Никола в путь, Христос подорожник!» А вот что Максимову говорили в Сибири – в Тобольской губернии, когда он съезжал с крестьянского двора, куда завернул по дороге: «Угостивши «на доброе здоровье», меня проводили обычным для святой Руси и вековечным напутствием:
– Счастливого пути!
– Добрых встреч! – подговорил кто-то сбоку.
Неровен час – на грунтовых дорогах всякая беда может случиться: настукает бедра и спину на глубоких ухабах, которые в Сибири называются нырками; в ином месте выбросит из саней; в лесу нахлещет лицо сосновыми ветками. Летом колесо сломается, а починить негде; лошади пристанут посреди дороги, а сменить их нечем; мост провалится, они все такие непрочные, и т. п. Я сел в кошеву. Ямщик оглянулся: всё ли-де готово, ладно ли уселся, не забыл ли чего?
– С Богом! – отвечаю я ему.
– С Богом – со Христом! – проговорил он и ударил по лошадям.
– Скатертью дорога! – подговорил кто-то со стороны.
– Буераком путь! – подшутила разбитная девушка из гостивших и угощавшихся прях»31.
По свидетельству Максимова, «путник в дороге, догнавший другого пешехода, добрым приветом «мир дорогой» зачуровывает, заговаривает его в свою пользу…»32 На Урале при встрече двух человек на дороге в ответ на приветствие: «Мир дорогой» – надо было отвечать: «Милости просим»33. Само это выражение выдаёт подспудное ощущение странника, что тут, в пути, слишком часто бывает «не мирно».
А нередко говорили и так: «Путь-дорога!»
Обычный мотив заговорных и напутственных слов, произносимых на путь-дорогу, – это упоминание о святых, об ангелах, о Господе Боге, о Богородице и Христе, которые присутствуют на той дороге, по которой идти человеку, которые прикрывают его со всех сторон, охраняют и оберегают его, отвращают от него всяческое зло. Таким злом представлялись и разбойники, и чародеи, и лютые звери, и «напрасная смерть», и болезнь.
Вот в Северном Белозерье до самого недавнего времени знали, что, прежде чем отправиться в путь, следует произнести специальную охранительную формулу. Например, такую: «Матерь Божья, Пресвятая Богородица, я в пути, а ты впереди, ангелы сбоку, Христос позади. Во веки веков. Аминь»34.
Подобные тексты были очень распространены. В Череповецком районе Вологодской области в 1987 г. записан такой рассказ: «Всегда надеюсь на Бога и его угодников. Уж как из дома выхожу, обязательно скажу: “Спаситель впереди, Николай Чудотворец позади, попутчики мне во всех путях-дороженьках. Верни меня, Господи, на родную землю, в родной дом живую и здоровую”. Три раза надо сказать, а “аминь” говорить не надо»35.
Специальная «молитва» в этом случае могла быть и такой вот – вроде записанной в Новгородской области:
Солнце на восходе, сам Исус Христос выходит,
[это я выхожу из дома и молюсь на небо]
Крест-евангелье выносит,
Весь мир православный благословляет.
– Благослови меня, Господи, на сей день господень,
Великую грешницу и рабу Анну,
Господи, я в путь иду, Господи, Тебя с собой беру,
Ангелы, вперед забегайте, мне путь расчищайте,
От злых людей, от супостатов меня сопасайте,
Господь в путь [я вот так руку кладу; крестится – прим. публикатора],
Никола на помочь, и Пресвятая Богородица36.
Ангелы-хранители, которые должны были, как в этой новгородской «молитве», «забегать вперед» и «путь расчищать», в иных напутственных текстах призываются для того, чтоб указать определенно, чем им надлежит заниматься и как именно оберегать человека в странствии и вообще в жизненном пути. Вот как об этом говорилось в напутственном слове, привезённом в Западную Сибирь курскими переселенцами:
Первый ангел – путь прочищае,
Второй ангел – душу спасае,
Третий ангел – делами управляе.
Господи! Направь нас
в добрый путь37.
В крайнем случае приговор на дорогу мог быть совсем коротким. В Каргопольском районе Архангельской области, отправляя кого-либо в путь, говорили: «Подьте с Богом»38.
Все эти факты и случаи свидетельствуют, что для русских, как и для многих других народов, дорожная ситуация в прежние времена была пугающей, неопределённой, потенциально опасной. И эта вот исходящая от дороги опасность понималась прежде всего мифологически. Оттого-то русская, российская дорожная ситуация вызывала к жизни такое количество оберегов, напутствий, примет, поверий.
Примечания
1. Русскую «культуру дороги» активно изучает петербургский этнограф Т. Б. Щепанская (см. прежде всего её монографию: Щепанская, Т. Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX–XX вв. – М., 2003). В последние годы появились также многочисленные работы омского археолога и этнографа А. В. Матвеева, который занимается «традиционной культурой путешествия» русского и татарского населения Западной Сибири, а также статьи харьковского этнографа М. М. Красикова, изучающего семантику дороги у украинцев.
2. Слепцов, В. А. Владимирка и Клязьма // Сочинения : в 2 т. – М., 1957. Т. 1. С. 239–241.
3. Верещагин, Г. Е. Собр. соч. : в 6 т. – Ижевск, 1998. Т. 3 : Очерки русских Вятско-Прикамского края. Кн. 2, вып. 2. С. 101–102.
4. Там же. С. 107.
5. Верещагин, Г. Е. Сказки и легенды вотяков // Собр. соч. : в 6 т. – Ижевск, 2001. Т. 4, кн. 1 : Удмуртский фольклор. С. 154–156.
6. Богданов, К. А. Врачи, пациенты и читатели : патографические тексты рус. культуры XVIII–XIX веков. – М., 2005. С. 386–387.
7. Магницкий, В. К. Материалы к объяснению старой чувашской веры : собр. в некоторых местностях Казан. губернии. – Казань, 1881. С. 134.
8. Русские народные песни и духовные стихи, собранные Петром Киреевским : рус. нар. стихи. – М., 1848. № 45–46.
9. В. Л. Кляусу, изучавшему русские народные заговоры «на хорошую дорогу», среди прочих злых сил, от которых призваны были защитить эти тексты, встретился «летучий и ползучий», и он предположил, что имеется в виду змей (Кляус, В. Л. Русские заговоры «на хорошую дорогу» // Этнопоэтика и традиция : к 70-летию чл.-кор. РАН В. М. Гацака / отв. ред. В. А. Бахтина. – М., 2004. С. 190). Пример из сборника Киреевского показывает, что упоминание змея (который осмыслялся не столько как опасное для человека, но всё же обычное животное, сколько как мифический змей летучий) в дорожной ситуации не единично.
10. Верещагин, Г. Е. Остатки язычества у вотяков // Собр. соч. : в 6 т. – Ижевск, 1997 (1998). Т. 3, кн.1 : Этнографические очерки. С. 52.
11. Китикаева, Л. С. Образы лесных духов в марийском фольклоре // Вопросы марийского фольклора и искусства. Вып. 7 : Основные тенденции развития марийского фольклора и искусства. – Йошкар-Ола, 1989. С. 58–62.
12. Валенцова, М. М. Материалы этнолингвистической экспедиции в Украинские Карпаты // Живая старина. 1999. № 1. С. 48–49.
13. Коршунков, В. А. Путь свадебного поезда : передвижения и дорожные конфликты в Вятском крае // Сквозь границы : культуролог. альм. / гл. ред. Н. И. Поспелова. – Киров, 2003. Вып. 2. С. 209–212.
14. Чагин, Г. Н. Дружка Верхокамья // Живая старина. 1999. № 3. С. 10.
15. Семейные обряды Вятского края / под ред. А. А. Ивановой. – М. ; Котельнич, 2003. С. 97.
16. Гаврилов, Б. Г. Поверья, обряды и обычаи вотяков Мамадышского уезда, Уряс-Учинского прихода // Тр. четвертого археологического съезда в России, бывшего в Казани, с 31 июля по 18 августа 1877 года / пред. ред. ком. Н. Булич. – Казань, 1891. Т. 2. С. 149.
17. Чагин, Г. Н. Указ. соч. С. 10.
18. Былички и бывальщины : старозаветные рассказы, записанные в Прикамье / сост. К. Э. Шумов. – Пермь, 1991. № 272–273.
19. Кривощёкова-Гантман, А. С. Взаимодействие коми-пермяцких и русских говоров Верхнего Прикамья в сфере фразеологии // Вопросы финно-угроведения. Вып. 6 / отв. ред. И. С. Бузаков. – Саранск, 1975. С. 104.
20. Балобанова, К. А. Великочетверговая магия : (по материалам экспедиций МГУ в Киров. обл.) // Актуальные проблемы полевой фольклористики. Вып. 2 / отв. ред. А. А. Иванова. – М., 2003. № 48; ср. № 62.
21. Чагин, Г. Н. Мировоззрение и традиционная обрядность русских крестьян Среднего Урала в середине XIX – начале XX века : учеб. пособие по спецкурсу. – Пермь, 1993. С. 75.
22. Верещагин, Г. Е. О народных средствах врачевания в связи с поверьями // Собр. соч. : в 6 т. – Ижевск, 1998. Т. 3, кн. 1 : Этнографические очерки. С. 140.
23. Сахаров, И. П. Сказания русского народа : Народный дневник. Праздники и обычаи. – СПб., 1885. С. 10.
24. Рыбаков, Б. А. Ремесло Древней Руси. – М., 1948. С. 655–658; Николаева, Т. В. Произведения мелкой пластики XIII–XVII веков в собрании Загорского музея : каталог. – Загорск, 1960. С. 49–58, 79–80, 115–160; Её же. Прикладное искусство Московской Руси. – М., 1976; Гнутова, С. В. Медная мелкая пластика Древней Руси : (Типология и бытование) // Русское медное литье : сб. ст.. Вып. 1 / сост. , науч. ред. С. В. Гнутова. – М., 1993. С. 17.
25. Христолюбова, Л. С. Мифологизмы повседневности // Удмуртская мифология / под ред. В. Е. Владыкина. – Ижевск, 2004. С. 113–114.
26. Порфиридов, Н. Г. Древнерусская мелкая каменная пластика и её сюжеты // Сов. археология. 1972. № 3. С. 200–207; Его же. О мастерах, материалах и технике древнерусской мелкой каменной пластики // Там же. 1975. № 3. С. 80.
27. См., например: Цивьян, Т. В. Николай Угодник – странник на русской земле: (несколько примеров из русской литературы XX века) // Слово и культура : памяти Никиты Ильича Толстого / ред. Т. А. Агапкина. – М., 1998. Т. 2. С. 394–406.
28. Порфиридов, Н. Г. Древнерусская мелкая каменная пластика… С. 205.
29. Корепова, К. Е. Серафим Саровский – покровитель путников // Актуальные проблемы полевой фольклористики. Вып. 2 / отв. ред. А. А. Иванова. – М., 2003. С. 242–247.
30. Даль, В. И. Пословицы русского народа. – М., 1993. Т. 1. С. 532; Его же. Толковый словарь живого великорусского языка. – М., 1956. Т. 1. С. 473.
31. Максимов, С. В. Крылатые слова. – М., 1955. С. 267–269.
32. Там же. С. 224.
33. Чагин, Г. Н. Мировоззрение и традиционная обрядность… С. 128.
34. По записи Ж. В. Корминой, сделанной в 1997 г. (Кормина, Ж. В. Родительское благословение (при проводах в армию) // Тр. факультета этнологии [Европейского университета в Санкт-Петербурге]. – СПб., 2001. Вып. 1 / отв. ред. А. К. Байбурин. С. 56, прим. 8).
35. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера / сост. и авт. коммент. О. А. Черепанова. – СПб., 1996. № 421.
36. Народные молитвы и духовные стихи Новгородской области / публ. Е. В. Платонова // Живая старина. 2004. № 4. С. 35.
37. Фурсова, Е. Ф. Традиционная медицина и лечебная практика крестьян Приобья, Барабы и Кулунды // Проблемы трансмиссии и бытования этнокультурных традиций славянского населения Сибири XVIII–XX вв. / отв. ред. Ф. Ф. Болонев. – Новосибирск, 2005. С. 115.
38. Трофимов, А. А. Материалы Каргопольской экспедиции РГГУ // Живая старина. 1999. № 2. С. 48.
