Полотно моей жизни
(главы из рукописи)

И. А. Широкова

Детство

Моя мама, Фаина Анатольевна Шпак, и отец, Алексей Петрович Широков, вместе окончили Кировское художественное училище у педагога, замечательного живописца М. А. Демидова. По окончании работали в Советске и на родине папы – в посёлке Кордяжской бумажной фабрики в Зуевском районе. Затем они вместе поступили в Академию художеств. Я родилась в 1937 г. в Кирове, когда они были ещё студентами и приехали на каникулы. Семья вернулась в Киров в 1939 г., тогда же, незадолго до окончания академии, родился мой брат Евгений. Так что первые два года своей жизни я провела в стенах Ленинградской Академии художеств.

В 1939 г. в Киров приехали работать, кроме моих родителей, ещё два их однокурсника. Это Алексей Александрович Потехин и Филипп Алексеевич Пестов. Эта группа дипломированных художников явилась большим пополнением образовавшемуся тогда Товариществу кировских художников. Правда, Филипп Пестов почти сразу пошёл работать сначала в школу, потом писал рекламу в кино, постепенно разорвал всякие отношения с художниками и дальше исчез из их поля зрения.

В то время в городе уже работали М.Кошкин, А. Князев, Н. Захваткин, А. Деньшин и другие.

Моим родителям дали восемнадцатиметровую комнату в коммуналке на ул. Энгельса, в центре города. Всё наше с братом детство и юность прошли на этой улице, в этой комнате, в перенаселённом старом купеческом доме. Во дворе стояло три особняка. Это была удивительная жизнь на глазах у всех соседей. Каждый знал, кто куда пошёл, кто приехал, кто уехал, кто заболел, у кого что стряпают, у кого какой праздник или похороны. Любой скандал или драка в семье выносились во двор, совершались прилюдно, все соседи принимали активное участие, поддерживали ту или иную сторону. Все всё знали друг о друге до мельчайших подробностей. Конечно, кто-то с кем-то дружил, некоторые враждовали между собой, но всё это было безобидно и как-то по-родственному.

Мы, дети (а нас во дворе было более полусотни разного возраста), вместе играли, бегали по двору, прятались в сараях, прыгали с крыш, рассказывали всевозможные страшные небылицы, качались на качелях, которые нам подвешивали взрослые тут же во дворе на старых деревьях.

Город был совершенно не похож на нынешний. Улица Энгельса была вымощена булыжником. Первые этажи домов стояли намного ниже мостовой, деревянные тротуары приподнимались на балках, мы качались на тротуарных досках, и нашей лучшей забавой было прыгать с них в ямы, под окна домов, где росла трава, лютики и репейник. На нашей улице некоторые жители держали коров и коз. Их пасли тут же на обочине дороги. Город заканчивался Театральной площадью. Там, где сейчас находится Октябрьский проспект, стояла водонапорная башня. Это была окраина города, тут уже сажали картошку. Мы бегали по всему городу, машин не было, лишь иногда со страшным грохотом по булыжнику проезжала телега.

Наше детство можно назвать вполне счастливым. Тем более, что оно прошло с бабушкой Александрой Яковлевной Шпак, которая приехала к нам из г. Халтурина (Орлова). Она была из интеллигентной семьи, в молодости преподавала в сельской школе, пока не вышла замуж за учителя гимназии Анатолия Шпака. Семья у них получилась большая – 2 сына и 5 дочерей, мама была самой младшей.

Все, в том числе и мы, дети, всегда называли бабушку только на «Вы». Она рассказывала и читала нам множество сказок, детские рассказы Л. Толстого, К.Паустовского, А. К. Толстого (которого тогда не печатали), стихи. И потому мы с Женей знали наизусть стихи Пушкина, Лермонтова и других классиков. Брат мой до сих пор страстный поклонник поэзии.

У бабушки была большая библиотека. Особенно помню десятитомник Брема с великолепными гравюрами в полный лист. Чего там только не было: бабочки с яркими узорами на крыльях, жуки с хоботками, панцирями, расправленными и сложенными крыльями, всевозможные рыбы, улитки, осы, раковины, птицы, крокодилы, львы, тигры, обезьяны, слоны и другие животные. Притягивали к себе «Библия» и «Божественная комедия». Они были иллюстрированы непревзойденными гравюрами Доре. Со страхом и интересом листали мы эти толстые тома. Много прекрасных изданий из этой библиотеки пришлось маме продать во время войны, чтобы прокормить нас. К концу 1942 г. мама смогла устроить нас в детский сад, она этого очень добивалась, так как там не только кормили, но и давали детям в то время очень дефицитный рыбий жир. Бабушка же уехала обратно в свой город, к другой дочери, которая в то время нуждалась в её помощи.

Как началась война, я не помню. В моей памяти не остался этот день, но то, что жизнь изменилась, почувствовали и мы – дети. Впоследствии нас всех, девочек и мальчиков того времени, резко развела жизнь. Большинство семей были неблагополучными, отцов не было, жили трудно, голодно. Мальчики часто воровали, некоторые сидели в тюрьмах, но и теперь я с нежностью вспоминаю всех без исключения. Заводы нашего города во время войны производили легкие танки, которые назывались «танкетки». Каждую ночь их перегоняли по улицам темного города. Все были уверены, что они сразу идут на фронт. Во время войны в Киров был эвакуирован Коломенский завод. Он работал на оборону и все рабочие этого завода были расселены по городу в наших и без того переполненных комнатах. Не миновало это и нас. В основном приехали женщины с детьми. Они все жили плохо, работали иногда днями и ночами, не выходя с завода. Дети оставались у соседей, им все помогали, как могли. Но не все смогли пережить эту войну. В нашем доме умерло два мальчика, с которыми мы играли.

Папа ушёл на фронт в 1941 г. Воспоминания о нём у меня скудные: это запах сигарет, черное пальто, за карман которого я держусь, мороженое. Он часто водил нас с братом на прогулки в сад. Брат сидел на руках, а я как старшая «висела» на его кармане. Кое-какие воспоминания у меня остались даже от Ленинграда – почему-то помню огромного крокодила, которого показывал мне папа в зоопарке. До войны папа преподавал в Кировском художественном училище и много работал творчески. У нас дома осталось несколько его портретов. В детстве мне это не казалось чем-то интересным, так как было обычным для нас. Когда же я выросла, сама стала художником, я смогла оценить вдумчивость, глубину и талант моего отца.

Вспоминаю, как он писал мой портрет. Мне было всего 3 года. Чтобы удержать меня на месте, он рассказывал мне множество интересных сказок и потому я сидела послушно. Портрет получился великолепный. Все его работы, которые были у нас в доме, после гибели отца мама подарила Кировскому художественному музею. А я сейчас, когда сама пишу портреты детей, применяю прием папы: рассказываю сказки, отчего ребятишки сидят неподвижно, слушают, затаив дыхание.

Всю войну мама работала с утра до вечера. Мы видели её очень редко, иногда только ночью или рано-рано утром. Днем же мы ходили в детский сад.

В годы войны в Киров были эвакуированы художники Москвы и Ленинграда. Здесь находились такие известные на всю страну люди, как Евгений Иванович Чарушин с женой и сыном Никитой (впоследствии тоже известным художником), художники: Лебедевы, Быльев, Столбова, Гладышева и другие – упоминаю только тех, с кем мама дружила и в войну и после войны. Других я просто не помню. Но те, кого я перечислила, жили фактически одной дружной семьей. Каждый помогал другому как только мог. Доставали с огромным трудом дополнительные пайки тем, у кого на руках были иждивенцы. Раз в неделю ходили по очереди за жиденьким бульоном на мясокомбинат с ведром и санками. Местная власть, как могла, поддерживала приезжих. Все вместе сажали картошку и сторожили её по очереди, так как поля часто обворовывали.

Иногда взрослые ухитрялись устраивать праздники и нам, детям, но было это крайне редко. Помню ёлку в мастерских. Шторы были раздвинуты, помещение казалось огромным, ёлка была наряжена ватными игрушками и конфетами, кругом висели бумажные яркие цепи, мне казалось это таким красивым, что я думала: ничего лучшего не может быть. Впервые в жизни мы с братом тогда попробовали какао – это ощущение осталось на всю жизнь. Как извернулись взрослые, я до сих пор не понимаю. Они оставили этот праздник нам, детям, на всю жизнь, хотя сами в это время почти все болели дистрофией от недоедания, еле держались на ногах от усталости и голода.

Мастерская художников того времени находилась во дворе художественного музея. Это был небольшой флигель, одноэтажный, в две комнаты метров по 30–40 каждая, с разными входами. В одной из них находились скульпторы и форматоры, в другой – живописцы и графики. Вот в этой-то половине и работала моя мама. Всё помещение было разделено шторами, где каждый имел свой отдельный угол, но при этом все переговаривались, шутили или рассказывали новости.

В Кирове в эвакуации находился Детгиз, и некоторые художники получали работу там. Помню, мама оформляла детские книги, и мы с братом тоже рисовали, подражая взрослым. Запомнились распространенные в те годы стихи:             

Бабушке-Варварушке
Я связала варежки.
Думала-подумала –
Ей дарить раздумала.
А пошлю на фронт бойцу,
Пусть достанутся отцу,
Ну, а если не отцу,
То другому храбрецу.

Картинки на эти стихи мы рисовали во всевозможных вариантах. И сейчас у меня сохранились детские рисунки того времени. Взрослые хвалили нас. Ещё одной нашей с братом темой были улицы нашего города: танки, идущие на фронт, катюши, пушки и постоянные мечты о нашей победе. И ещё Сталин. Он присутствовал везде. Даже сейчас, листая альбом наших детских рисунков, я часто натыкаюсь на тему: «Мама рисует Сталина», «Сталин бьёт Гитлера» и «Наша победа над Германией» – это была мечта нашего детства.

Были у художников и другие темы, но единственное, что осталась в моей памяти, – это роспись Дворца пионеров Е. И. Чарушиным. Дворец пионеров находился рядом с мастерскими, через забор – это было довольно большое деревянное здание, впоследствии оно стало кинотеатром «Колизей». Но тогда это помещение было Дворцом пионеров. Росписи он создал роскошные. Весь вестибюль с пола до потолка расписал сказками. Тут были три богатыря и Иван-царевич на сером волке, особенно мне нравилась царевна Лебедь – красавица в белом оперении – на мой взгляд, она была не хуже врубелевского полотна. И люстра. Тут фантазия художника поражала. Материалов никаких не было, денег тоже, но желание сделать всё отлично было огромное. Евгений Иванович слепил несколько белок в разных позах, они были отлиты из гипса и раскрашены. Множество белок, как живые, украшали люстру. Мы постоянно прибегали смотреть, как продвигалась эта работа.

После войны, когда помещение отдали под кинотеатр, все работы художника куда-то бесследно исчезли. А ведь могли бы всё это сохранить, как уникальную работу исключительного художника. Вообще Е. И. Чарушин был прекрасным человеком. Дома у него всегда жили собаки и кошки, и было очень интересно. Он рассказывал о них необыкновенные сказки, которые придумывал тут же сам. Мы очень любили дядю Женю и всегда, когда он приходил к нам, один из нас сидел у него на руках, а другой качался на ноге. С Никитой, его сыном, тогда, во время войны, у нас не сложились отношения. Он был постарше нас с братом, и, как нам казалось, «задирал нос», но со временем отношения изменились, и когда мы бывали в Ленинграде, часто и очень тепло встречались.

Вот и кончилась война. Этот день я никогда не смогу забыть. Весь наш двор был полон народу. Вышли все, даже те, кто никогда не выходил. Громко играла музыка, люди держали флаги, все ликовали, кричали, смеялись и плакали от радости. А потом стали возвращаться отцы, но наш папа так и не вернулся. Мама всю жизнь ждала его, надеялась на чудо, хотя у нас уже была похоронка.

Жизнь стала возвращаться в обычное русло. Уехали эвакуированные. С фронта вернулись художники: А. Потехин (который прошел войну от первого до последнего дня), Е. Люстрицкий, С. Мезенцев и другие, вернулось много молодежи.

Школа

В 1944 г. я пошла в школу. Это был ещё военный год. Было холодно и голодно. Мы учились в огромном, почти не отапливаемом здании клуба Демьяна Бедного. Это здание когда-то принадлежало женскому монастырю, оно было тёмное и сырое. Холодные, маленькие классы; длинные, темные коридоры, которые мы пробегали на бешеной скорости, так как боялись и привидений, о которых постоянно говорили между собой, и «мертвецов»: на первом этаже был ещё не расформирован госпиталь, а во дворе валялись гипсовые руки и ноги. Единственное, что осталось с той поры навсегда, – это страх, холод, замерзающие чернила, которые мы носили с собой, газетная бумага, на которой нас учили писать первые буквы, и вечный голод. На следующий год класс расформировали и перевели в здание настоящей школы на ул. Свободы (теперь это гуманитарная гимназия) и начали нас учить снова с первого класса.

В этой женской школе № 29 я проучилась 10 лет и окончила её в 1954 г. К тому времени, когда мы пришли в неё, школу только что освободили от госпиталя, но первый этаж был занят ещё лечебными помещениями. В последующие годы школа преобразилась. Наш класс, в котором учились только девочки, был удивительно дружным. Все десять лет мы старались хорошо учиться, к отстающим прикреплялись отличники, чтобы помочь в учёбе, непременно все мы посещали по 2–3 кружка – тогда это было принято. Все ходили в школьный хор. Не было в нашем классе и разделения по национальностям. Уже много лет спустя после окончания школы я с большим удивлением узнала, что у нас учились и украинки, и татарки, и еврейки, хотя фамилий, ярко выражающих национальность, никто не скрывал. И сейчас, по прошествии пятидесяти лет, мы встречаемся друг с другом с удовольствием. Хотя люди все разные: кто-то с высшим образованием, кто-то только со школьным, кто-то профессор, а кто-то дворник, но все мы одноклассницы и потому все как родные.
Тогда, в те далекие годы, мы с нетерпением ждали большой перемены, потому что в это время в класс приносили булочки – маленькие, чёрные, но необыкновенно вкусные, как нам тогда казалось. Эти булочки раздавали всем по одной бесплатно.

Потом постепенно всё вошло в свою колею, в школе появилась столовая, зал, всевозможные кружки, кабинеты и т. д., как и сейчас в любой школе. Только дисциплина с первых по последние классы у нас была почти военная. Никто никогда не мог перечить учителям, тем более завучу или директору школы. Любое пожелание старших было почти приказом. Ещё хочется отметить, что в нашем классе, как и во всей школе, дети очень много читали. Читали всё подряд, что попадёт под руку, но в основном литературу о прошедшей войне.

Все мы мечтали быть похожими на Зою Космодемьянскую, Олега Кошевого, Александра Матросова, Алексея Маресьева и других героев войны. Но был эпизод в нашей школе, когда две наших одноклассницы, начитавшись Марка Твена, решили уехать на Миссисипи, насушили сухарей и сбежали из дома. Сняли их с поезда под Горьким. Хорошо помню, как, понурые, они сидели в учительской, а мы с любопытством заглядывали туда. Сбежавшие казались нам необыкновенно смелыми и какими-то таинственными. До сих пор помню фамилии этих двух девочек – это Тома Мориц и Лена Калинина. То ли их перевели в другую школу, то ли ещё куда, но у нас в классе они уже не появились.

В школьные годы я много болела ангиной. Болеть было приятно, т.к. я лежала, ничего не делая, и читала. В обед прибегала с работы мама, давала лекарства, с беспокойством спрашивала, как я себя чувствую, кормила и снова убегала. В эти дни моя тумбочка была завалена книгами. Тогда-то я и перечитала всего Майн Рида, Жюля Верна, Марка Твена и всё то, что было интересно нам в то время. К более старшему возрасту литературный вкус стал другим, но интереса к книгам я не потеряла и сейчас. Странно видеть, что теперешние дети читают чрезвычайно мало и только в том случае, если их заставляют. Брат же мой в то время увлекался морем. Он бесконечно перечитывал книги о всевозможных путешествиях, мечтал стать капитаном. Стал ходить в судомодельные кружки, строить модели кораблей. Его мечта сбылась – он стал после окончания Ленинградского кораблестроительного института конструктором атомоходов и военных кораблей.

Как и все ученики, в своё время я вступила в октябрята, пионеры, потом в комсомол. Как и многие девочки, ходила во Дворец пионеров в кружок танцев и театральный. Театральный кружок меня особенно привлекал. Мы ставили большие пьесы типа «Её друзья», «Снежная королева», «Снежок», именно то, что шло в детских театрах того времени.

А во дворах были свои особые игры, в которых принимали участие не только все дети соседних домов, но иногда молодёжь и пожилые присоединялись к нам. Вот только некоторый перечень их: прятки, клумбамба, гуси-гуси, штандер и др. Вспоминая о них, я сейчас сама удивляюсь названиям. Хотя бы штандер – что это значит и откуда эта игра? В неё могло играть неограниченное количество людей. У водящего был мяч, он кричал это загадочное слово, все разбегались и замирали в той позе, в какой их застало окончание команды. Водящий подбирал себе объект и кидал в него мяч. Тот, если мяч попадал в него, становился водящим. В клумбамба играли порой по несколько часов. Две шеренги сцепившихся руками ребят становились друг против друга, выкрикивали слова и выбирали одного игрока, который бежал и разрывал стоявшую против него цепочку. Победив таким образом, он брал «трофей» – кого-нибудь из ребят разорванной шеренги и вёл в свою. Если не разрывал, оставался у «противника».

Эти игры сплачивали нас, заставляли дружить и любить коллектив.

К концу войны мы стали играть в войну, разделяясь на наших и фрицев. Их обычно назначали силой, потому что добровольно стать немцем никто не хотел. И хотя «немцы» были понарошку, но дело доходило до драк, заигравшись, могли побить противника по-настоящему. Но в то же время не помню ни одного случая из своего детства, чтобы кто-то мучил кошку или собаку. Наоборот, наши малюсенькие плюгавенькие собачонки Тотошка, Моряк и Тузик обязательно принимали участие в играх, «охотясь» вместе с нами за врагами и, естественно, помогая «нашим».

Иногда целыми вечерами мы сидели на крыше дровяников и рассказывали страшные истории. Наше детское общество отражало жизнь взрослых. Были в нём непререкаемые авторитеты, были нелюбимые «предатели», были маменькины сынки. Помню, как невзлюбили одну девочку, считая её ябедой, и очень жестоко, как я сейчас понимаю, расправились с ней – рассказав жуткую небылицу, напугав её до смерти, все убежали, оставив её одну на крыше – ей же предстояло одной идти по тёмной лестнице, где недавно упал и умер её дед. И мы радовались, считая, что ябеда это заслужила.

В дни школьных каникул все дети города, не уехавшие в пионерские лагеря, часами пропадали на пляже. Нас отпускали совершенно свободно, иногда на целый день. Того моста, который мы знаем сейчас, тогда не было. Ближе к лету ставили понтонный мост через Вятку от Трифонова монастыря до Заречного парка. Сюда спускалась вереница людей, грузовых и легковых машин, велосипедистов и мотоциклистов. Мост трясся и качался под шумной и нарядной толпой. Почему-то именно у моста тогда сидели нищие. Инвалиды войны показывали рубцы ран, культи, и люди подавали милостыню.

Утром эта вереница двигалась из города в парк, а вечером – обратно. Среди горожан и мы бежали на пляж. Если приходили рано, то собирали ракушки, ловили мальков в банки. Этой добычи всегда было много. Весь пляж утрами был изборожден длинными следами передвижения живых существ и отходами вороньих пиров.

Почти полное исчезновение ракушек и мальков я обнаружила в шестидесятые годы, когда повела на пляж своего маленького сына. Я очень расстроилась, когда не нашла то, о чём рассказывала своему ребенку.

И. А. Широкова и Н. И. Перминова

В последние школьные годы очень ярким воспоминанием у меня остался каток. Каждое воскресенье (субботы тогда были рабочими) на стадионе «Динамо» проводили бесплатные массовые катания. Казалось, весь город шёл на стадион. Собиралось огромное количество народа самого разного возраста: тут были и дети, были и пожилые, но в основном это была молодёжь. Стадион был ярко освещён, гремела музыка. Это был праздник: яркий, весёлый, морозный. Здесь встречались друзья, здесь назначались свидания, происходили неожиданные знакомства. Коньки носили с собой, привязывали к валенкам, но их можно было и взять напрокат на стадионе. За все годы детства и юности я не помню ни одной оттепели зимой. Сейчас климат явно изменился, но тогда зимы в основном были холодные и солнечные. Уже с четверга девочки в школе говорили о катке. В классе всё время слышалось: «На каток идешь? – Конечно. – А ты? – Обязательно!» В нашем доме, за запакованными окнами, с 6 часов вечера каждое воскресенье была слышна музыка со стадиона – дома уже не сиделось. Мы хватали коньки и бежали туда.

Снежная традиция

Город наш известен своими снежными скульптурами, которыми он украшает свою главную Театральную площадь на Новый год. Но всегда ли это было?

Когда я пошла в первый класс, площади как таковой не существовало. Стоял театр, перед ним – сквер, а дальше множество одноэтажных старых полуразвалившихся домиков. В одном из них жила моя одноклассница и подруга, и мне тогда казалось, что она издалека приходит в школу.

В последний год войны начали строить огромный серый дом – обком партии, где сейчас находится администрация области. Дом этот строили пленные немцы. Их охраняли военные с собаками. Мы, дети, бегали туда, с ужасом смотрели на пленных, кидали в них камни и дразнили, как только умели. Мы все тогда ненавидели их. По прошествии долгого времени, уже понимая, что не все они были фашистами, всё равно у большинства людей моего поколения оставалось неприятие этой нации. Я сама долго с этим боролась, прежде чем стала относиться к ним так же, как к другим людям. Тогда же они воспринимались как враги, принесшие нам беду, голод, холод, разруху, гибель близких.

Постепенно стали сносить старые постройки и расчищать площадь. А потом – ставить ёлку к Новому году. Так же, как и сейчас, ёлку украшали, на ней горели лампочки, к ней собирался народ. Но людей приходило немного, не было ни горок, ни развлечений, ни скульптур.

Ежегодно в Новый год мама водила нас в гости к своей сестре. Мы шли вечером по заснеженной, тогда ещё застроенной площади, мимо освещённой ёлки, и помнится – всегда в Новый год шёл крупный блестящий снег.

Первые ледяные скульптуры были поставлены не на площади. В парке «Аполло» зимой открывался детский каток. Площадка у входа ярко освещалась, посреди катка ставили ёлку, а по бокам мама со скульптором В. Рязанцевым лепили больших белых медведей. Это и были первые снежные скульптуры в нашем городе. Видимо, заказ этот делал обком партии, потому что привлекались самые профессиональные силы. Мы с братом бегали в парк и очень гордились тем, что именно наша мама лепит таких огромных медведей.

В 60-е годы снежные скульптуры стали делать на площади, но всегда заказ давали профессионалам, причём каждый выполнял свою часть работы. Общее решение делал непременно оформитель. Скульпторы лепили, живописцы раскрашивали. Все это принимал и оценивал художественный совет. Горки и ларьки делали заводы, но их рабочие обязательно учитывали общий замысел художника. Площадь всегда выглядела нарядной и стильной.

Я помню, как в 1967–1968 г. мы с Верой Ушаковой раскрашивали скульптуры, которые делали опять же мама и В. Рязанцев. Это был всадник на коне, побеждающий змея. Чтобы раскрасить верх всадника, нам строили леса. Даже змей был такой огромный, что дети катались и прыгали с него.

Мне очень запомнился год, когда площадь оформлял Ильяс Юмагулов. В центре стоял огромный дымковский индюк, а по краям площади нарядные барыни и кони из снега. Всё было раскрашено ярко, в нашем вятском стиле. Горки и ларьки тоже были расписаны «под дымку».

К величайшему сожалению, теперь всё это делают или студенты (ещё не профессионалы) или скульпторы, умеющие только лепить. И совсем не решается общая задумка оформления площади. Поэтому всё выглядит вяло, не оригинально, порой и скульптуры, и горки стоят неудачно. Но праздник остался и собирает огромное количество народа.

2004–2005 гг.
Литературная обработка текста
Н. И. Перминовой