Версия для слабовидящихИз других кантов пели канты екатерининской и александровской эпохи, чаще же всего любимый кант, написанный Державиным на покорение Крыма.
Музыку также любили семинаристы. Многие играли отдельно на скрипке, флейте, кларнете, гитаре; но главный интерес был в оркестре. Оркестр был делом всей семинарии, делом общественным. Для приобретения инструментов, для покупки нот, струн и прочего, делались сборы со всей семинарии. Обыкновенно каждый семинарист при поступлении в семинарию должен был внести 50 коп. или рубль на инструменты, кроме того, в случае особых нужд делались особые единовременные сборы. Из музыкантов избирался особый капельмейстер, который учил других музыкантов управлять оркестром, заведовал инструментами, нотами и вообще всеми музыкальными принадлежностями и всем музыкальным делом. Оркестр всегда был полный и очень хороший, так что мог исполнять самые большие и трудные пьесы. Семинарские музыканты, как и семинарские певцы, также пользовались известностью в городе, их также приглашали играть во время торжественных официальных обедов, на балах, на свадьбах, на именинах знатных и богатых людей. Своё искусство оркестр выказывал преимущественно на публичных экзаменах и во время рекреаций, когда на балконе архиерейского корпуса играл вместе с пением семинарского хора, тогда слушать семинарскую музыку и семинарское пение приходило множество народа из города.
В газетах и журналах, как известно, часто поднимались толки о вреде воспитания в семинариях и академиях, как закрытых учебных заведениях. Между тем в них, несомненно, есть свои хорошие стороны. Во-первых, достаточная обеспеченность в содержании; воспитанникам, живущим в общежительных казённых заведениях, нет необходимости отыскивать уроки и другие средства для содержания, во-вторых, сбережение времени и сил исключительно на учебные занятия, которые при необеспеченности в содержании, употребляются на уроки и другие занятия, например, переписку лекций, нот и прочего. В-третьих, всегдашняя доступность в библиотеку и вообще близость и сосредоточенность в одном месте научных пособий, которыми не так легко могут пользоваться студенты, например, университета, живущие на квартирах.
Но в закрытых заведениях много и недостатков. Во-первых, образование, полученное в них, всегда отличалось большей или меньшей односторонностью. Во-вторых, в воспитанниках мало оказывается знания настоящей действительной жизни и больше книжных элементов; в их характерах недостаёт силы, крепости и практичности. В-третьих, в закрытых заведениях всего легче и сильнее развиваются разные дурные наклонности и пороки, особенно пьянство.
Я сказал, что пение и музыка были единственными средствами развлечения в свободное время и в праздники; газет, журналов и литературных книг не было. За недостатком развлечений прибегали к карточной игре и к винопитию. Я хочу рассказать здесь, что особенно способствовало развитию винопития в Вятской семинарии. Винопитие в словесности (словесном отделении) ещё порицалось, но выпить философу уже разрешало семинарское общественное мнение, для богословов, как мужей совершенных, готовившихся жить настоящей самостоятельной жизнью, никакой закон не был писан. В богословском классе и усиливалось винопитие в страшных размерах и являлось настоящее пьянство.
Постепенно, конечно, но издавна утвердились в семинарии такие обычаи. Кто сделан был старшим в номере, должен был угостить своих товарищей; посвящённый в стихарь богослов должен был выставить своим товарищам ведро или полведра водки; кто в первый раз говорил проповедь, также должен был купить полведра водки; кончившие курс богословы и посвящаемые в священники или дьяконы должны были угостить настоящих богословов. И так как, начиная с сентября месяца, каждое воскресенье и каждый праздник происходило посвящение в стихарь, произношение проповеди и поставление кого-нибудь в дьяконы или священники, то выпивки было много. Составлялось расписание, когда кому следовало устроить выпивку, так что в неделю приходилось раза три.
Самая выпивка происходила, таким образом, пред обедом или ужином. В более закрытом месте номера ставили на столе бутыль с водкой, около стола находились выборные ассистенты из семинаристов: один держал список семинаристов и вызывал по нему к выпивке, другой наливал из бутыли стакан и подавал вызванному, это делалось для того, чтобы не было шума и чтобы не выпил кто-нибудь, вместо одного, двух или трёх стаканов. По одному стакану выпивали все, это было даже обязательно, в целом классе было человека два-три, которые освобождались по болезненному состоянию или по другим уважительным причинам; в числе таких был и я, считавшийся по слабости натуры совершенно не способным к винопитию. Во время выпивки на крыльце корпуса дежурили настороже один или два семинариста и зорко караулили, не идёт ли инспектор, у которого, как говорили, чутьё было собачье. При таких предосторожностях выпивки сходили благополучно. Но вот пирования у ставленников в городе оканчивались иногда печальными приключениями.
Собираясь на эти пирования, семинаристы, не надеясь на свою умеренность и воздержанность, зимой нанимали в Пахомове лошадь с огромными санями, чтобы тех, кто упьётся на празднике до потери ног или до положения риз, как тогда говорили, привозить в этих санях в семинарию. И вечером, действительно, когда делалось темно, осторожно приходил в семинарию обоз с такой поклажей, но несмотря на всю предосторожность, этот обоз иногда попадал на инспектора; последствия выходили такие печальные, что некоторых совсем исключали из семинарии.
Таким образом, самые важные случаи и самые первые шаги в жизни окроплялись в семинарии водкой, как какой-нибудь святой водой. Этот обычай, впрочем, не самостоятельно развился в семинарии, а принесён был ещё из домашней семейной жизни, семинаристы ещё дома растут и воспитываются под его постоянным влиянием (замешаны на вине). Винопитие составляет основной элемент или основную стихию в самом темпераменте, в самой природе русской вообще и, в частности, русского духовенства. Причина этого заключается в самом таинственном процессе русской жизни, давшем ей определённый склад и в отдалённых веках истории, которая отметила эту особенность как изначальную и роковую черту на самых первых своих страницах. «Вино русским есть веселье пити, не может без того быти», – сказал князь Владимир магометанским послам, предлагавшим ему принять магометанство.
Но винопитие есть, конечно, и у других народов; отчего же оно только у русского народа развивается до таких безобразных размеров? В объяснение этого, кажется, можно указать на ту особенность в славянском характере, которую уже давно заметили и указывают историки: на необыкновенную мягкость и уступчивость, без всякой твердости и упругости славянского характера, вследствие чего все славяне и русские в особенности, подчиняются всем чужеземным влияниям и являются рабскими подражателями во всём чужому, а с другой стороны, столько же рабски и без меры предаются всем наклонностям и страстям и особенно страсти к винопитию. Но мы имеем здесь в виду объяснить развитие этой страсти в русском духовенстве, и оно легко объясняется. Если есть важные случаи и события в русской жизни: рождение, крестины, именины, свадьбы, похороны, получение новой должности, награды за службу, они сопровождаются пированием и винопитием. То как же уберечься от него священнику, который по обязанности должен присутствовать при каждом событии как главное лицо, благословлять ястие и питие, и первый выпить и закусить? Я заметил, что винопитие в семинарии развивалось от недостатка развлечений, да и вообще, семинарская жизнь была бедная: ничего не было такого, на чем бы можно было семинаристу по временам душу отвести.
Чаю тогда ещё в помине не было, его заменял сбитень, с которым зимой каждое утро являлся в семинарию сбитенщик, но этот сбитень был ничто иное, как горячая вода, подслащённая мёдом, или горячие сладковатые помои. Начиная с философского класса, я имел возможность по временам, раза три-четыре в неделю, пить цикорный кофе из поджаренных цикорных корешков, его семинаристы варили в медном чайнике на тагане. Напиток этот считался довольно вкусным, а главное, был дёшев и питателен, так, что его пили без хлеба или с чёрным семинарским хлебом. Некоторым из дома присылали мёду, пили с ним шалфей и мяту, хотя они имеют чисто лекарственный характер. Какие-нибудь фрукты: виноград, яблоки, арбузы, дыни и прочие, также не были известны в семинарии. В Вятке они не родились, а привозили их из других мест, но так как пароходов тогда ещё не было, то привозили их поздно и привозили не так много, чтобы они были дёшевы и вполне доступны семинаристам. Единственным местным фруктом в Вятке всегда была репа, она и служила для большинства семинаристов вместо яблок, винограда, и арбузов.
Осенью в сентябре и октябре из соседних деревень каждый день привозили в семинарию воза по два, по три самой крупной репы, эти возы стояли на семинарском дворе целый день с утра и до вечера и доставляли семинаристам самый дешёвый и вкусный десерт (на грош или даже на копейку можно было купить репы на целый день). Зная такую трудную и бедную семинарскую жизнь, вполне можно понять то величайшее нетерпение, с каким семинаристы ждали каникулярного времени, когда можно было уехать домой и отдохнуть от всех стеснений и лишений. «Трудна неделя, да веселы праздники», – говорит пословица. Белая отстояла от Вятки довольно далеко, на 150 вёрст, поэтому на Масленицу и на Пасху мы не ездили, а оставались в семинарии, но на рождественские и летние каникулы ездили каждый год.
Поездки на зимние каникулы иногда омрачались зимними холодами. Перед Рождеством почти всегда стояли сильные морозы, доходившие до 30 градусов. Приводилось просидеть в повозке на таком морозе 4–5 часов, от одной станции до другой, и хотя нам присылались из дома для дороги большие овчинные одеяла, но и они не спасали от сильного холода, так что мы иногда вылезали из повозки и пешком шли или, лучше сказать, бежали за лошадьми версты по две, чтобы согреться от усиленного движения. Случалось, что морозом хватит щеки, нос или уши, тогда начинали тереть их снегом и тёрли до тех пор, пока они не согревались. Для корма лошадей нужно было останавливаться в чёрных крестьянских избах, в которых тогда ещё не было белых голландских печей, а были трубы дымовые. Случалось попадать на кормёжку во время самой топки избы, когда она бывает буквально полна дымом и некуда от него спрятаться, тогда сидели в избе, зажавши глаза, и ежеминутно выходили для освежения дыхания на улицу. Ночевали во время дороги в таких же избах; дым и чад от постоянно горевшей лучины, которая целый вечер горела вместо свечи, стояли по всей избе густыми облаками, и спать было трудно, однако же мы спали: утомление и молодость всё побеждали и брали своё.
Такое путешествие от Вятки до Белой продолжалось около двух суток. К большому горю, на дороге в деревнях нельзя было найти не только самовара, но и какого-нибудь чайника, чтобы в них сварить что-нибудь горячее. Но замечательно, что несмотря иногда на сильный холод и указанные неудобства во время дороги, я не помню, чтобы кто-нибудь простудился сильно и делался нездоров. Дома же родная горячая печь, горячие блины, а ещё более горячие ласки матери быстро отогревали назябших семинаристов и заставляли тотчас же забывать все дорожные неудобства.
Другой характер имели поездки на вакацию летом, в самое лучшее время, и были в высшей степени веселы и приятны. На дороге от Вятки до Белой было несколько сёл, в которых всегда было несколько семинаристов. Все эти семинаристы сговаривались ещё задолго до вакации ехать на каникулы вместе. И вот, когда наступало вакационное время, вдруг выезжало из семинарии, тянулось по дороге несколько повозок, нагруженных большими и малыми семинаристами, очень напоминавших возы переселенцев или, лучше, цыганские кибитки; шум и гам от громких разговоров и пения вырвавшихся на свободу бурсаков далеко разносились по полям и лесам. Но семинарское веселье обнаруживалось во всей силе и достигало высшей степени во время остановок поезда для корма лошадей и для ночёвки. Для ночёвки выбирали всегда место в поле, подле реки или ручья и непременно возле леса. Ночью зажигали один или два костра, вокруг костров располагались семинаристы в самых живописных позах. Прилаживали котелок, в котором варили какое-нибудь варево, пекли грибы. Шли самые весёлые разговоры и пелись песни, вообще всё это шумело и бурлило, как молодое пиво, и весь поезд представлял настоящий цыганский табор. Нашумевшись вдоволь, ложились спать, кто в кибитке, кто под кибиткой, а кто и просто растягивался на траве. С восходом солнца табор поднимался и отправлялся далее.
Вакации мы проводили в селе очень весело и приятно, принимая небольшое участие в домашних хозяйственных занятиях. Мы приезжали из семинарии на каникулы обыкновенно к тому времени, когда ещё косили сено. Мне чрезвычайно нравился запах скошенной и высыхающей на солнце травы. Сено косили обычно посредством помочей, приглашая на них прихожан на день из той или другой деревни и потом угощая их за работу обедом и ужином, вином и пивом. Нас при этом кто-нибудь постарше посылал посмотреть за косцами. Убирали сено уже домашними силами: работник, церковный сторож и сам батюшка, при этом сгребать сено в небольшие копны, возить его помогали и мы. Когда поспевали рожь или овёс, делали также помочи для жатвы, нас опять посылали возить снопы на гумно и складывать их в скирды. Помочи – косить сено – собирались большею частью из мужиков и парней. А помочи – жать рожь и овёс – из баб и девок.
Как те, так и другие, приходили на помочь, как на праздники, и одевались, особенно женский пол, в лучшие свои наряды, любо было смотреть, как пестрели разными цветами полосы ржи от разноцветных женских платков и сарафанов. Помочи часто бывали большие – от 30 до 40 человек. С поля к обеду и ужину они возвращались всегда с песнями. По окончании ужина начиналось настоящее веселье, пели уже не одни голосовые песни, но и плясовые песни и плясали часто дольше полуночи, так что помочи и для нас составляли большое развлечение.
С церковной точки зрения это было непозволительно – петь мирские песни и плясать, особенно в доме священника и с его разрешения, это было даже преступно. Но батюшка относился к этому разумно и снисходительно, в пении и пляске, самих по себе, как выражении естественном человеческих чувств, он не видел ничего нехорошего, другое дело, если нехороши, неприличны были самые песни, но таких песен петь не позволяли, да и сами крестьяне таких песен не пели, помня, что они веселятся в доме батюшки, отца духовного. Я намеренно останавливаюсь на этой замечательной черте в батюшкином характере. Принадлежа по своему воспитанию и образованию ещё к 20-м годам, сын простого сельского священника, живший постоянно в селе, он отличался редкой в то время разумностью взглядов, гуманностью и снисходительностью в таких вещах, относительно которых у других священников, его даже товарищей, выражались страшный ригоризм6 и нетерпимость. Это особенно заметно было во взглядах его на посты; он, например, всем нам и особенно мне как слабому и болезненному, всегда разрешал в постные дни есть скоромное, указывая на то, что пост должен состоять, главным образом, в умеренности, что постная пища для слабых тяжела.
В Великий пост он не только разрешал другим есть рыбу, но и сам позволял себе употреблять её, особенно когда почувствует в себе слабость сил. Замечательно также, что он хорошо умел понимать разные народные суеверия, не веря в них сам и в этом отношении стоя выше многих своих собратьев, которые нередко принимали их вместе со своими прихожанами, он относился к ним без всякой суровости и фанатизма, когда встречался с ними в жизни крестьян, но снисходительно, с разумным словом убеждения. Я объясняю себе это качество в батюшке частью его природной разумности, частью влиянием духа нового времени, проникавшего и в лесные глухие местности вятские.
Рядом с этим во всё лето шли небольшие занятия в огороде по указанию матушки. Здесь мы пололи или выдёргивали дурную траву, которая заглушала посаженные огородные овощи, поливали эти овощи, то есть горох, репу, огурцы, мяту, ромашку и прочее. Делать всё это было приятно, потому что в награду за это у нас было позволено употреблять поспевающие овощи, сколько угодно. Приятными и весёлыми занятиями было во время каникул собирать ягоды и грибы. В окрестностях Белой особенно было много малины. Мы часто отправлялись компанией (человек пять и более) на лошадях, вёрст за пять и дальше, на целый день, с пяти часов утра и до восьми-девяти часов вечера.
Около леса, особенно на так называемых гарях (выгоревшие места), нам случалось находить такие богатые ягодами места, что на одном месте в продолжение дня набирали малины 3–4 ведра. Более крупную малину отбирали на варенье. Другую сушили и для того раскладывали её на капустных листках в печь на ночь. Часть употребляли на настойки, на наливку, наконец, смятую малину вместе с сиропом заливали в кадках отварной водой и ставили в погреб. Это называлось мочить малину. Сушёная малина употреблялась в хозяйстве в продолжение целого года, во время поста из неё варили малиновые щи с сарочинским пшеном, пекли сладкие пироги. Её употребляли, наконец, вместо чая и как потогонное средство, когда кто-нибудь делался нездоров. Мочёную малину подавали на стол вместо десерта как мочёные яблоки, подслащивая её мёдом или сахаром, и употребляли с белым хлебом. Кроме малины, много также собирали чёрной смородины, из которой варили варенье и делали наливки, а также сушили в запас на зиму для разного употребления в кушаньях. За ягодной порой наступала грибная пора.
Грибов всякого рода в Белой было много. Надо заметить, что в Вятке слово «грибы», не общее и родовое название всех грибов, но частное, видовое, и обозначает только одну породу грибов, так называемых белых. Общим родовым названием грибов служило название – «губы», вместо «идти за грибами» говорят «идти за губами», суп из грибов называется губницей, пирог из грибов губником. Более всего собирали грузди и рыжики. Грузди солили и запасали на зиму, собирали все, но особенно любил их собирать батюшка и набирал иногда очень много. Выше всех грибов ценились рыжики. Некоторые местности Вятской губернии, и в том числе Глазовский уезд, славились прежде обилием рыжиков, которые имеют несколько иной вид и вкус, чем в других местах. Рыжики растут в еловых лесах, имеют синеватый вид и вкус, отзывающийся запахом еловых шишек. Собирать рыжики мы также ездили компанией на лошадях вёрст за пять. Рыжики растут сплошь большими полосами, попадаются такие полосы, что в одной можно иногда набрать целое большое лукошко. Растут рыжики большей частью под еловым хворостом и так низко в земле, что надобно ползать и при этом иногда недостаточно только смотреть на землю, а надобно ощупывать рукой, иначе можно пропустить самые мелкие рыжики, которые особенно ценятся.
Для удобства отыскивать и выламывать такие рыжики берут с собой ножики. Крупные рыжики отбирали для соления, мелкие – отваривать в уксусе или мариновать. Маринованные вятские рыжики славятся повсюду и употребляются при больших столах и обедах, как лучшая закуска наряду с разными балыками. Матушка была большая мастерица приготовлять маринованные рыжики.
Но самое большое удовольствие в каникулы доставляли поездки в деревни во время крестных ходов на поздние озими. У крестьян Бельского села издавна утвердился обычай – в августе месяце на первые озими подымать иконы и служить молебны. Вечером, накануне назначенного священником дня, приходят в село богоносы за иконами, человек 5–10, и приносят их в деревню. На другой день утром присылают три пары лошадей с кибитками для церковного причта и одну из них для поповых ребят, то есть для нас. Батюшка брал с собой поочерёдно кого-нибудь из нас, братьев, одного или двоих. В деревне на поле, на полосах озими устанавливались иконы на особо укреплённых для них подмостках, которые украшались деревьями: берёзками, рябинками, липами и разными цветами. Здесь служили общий от всей деревни молебен. Огромная толпа молящихся перед открытым небом, развевающиеся по ветру хоругви, несущийся в облака дым кадила, громко, хотя и не всегда стройно раздающиеся голоса поющих – вся эта обстановка молитвенного служения Богу в нерукотворном храме природы представляла трогательное зрелище и производила на меня глубокое впечатление. После молебна священник обходил со святою водой по первым полосам озими. Затем после общего молебна на поле переходили с иконами в самую деревню и служили отдельные молебны в домах тех крестьян, которые желали.
По окончании всех молебнов возвращались на поле. Затем на тех же полосах озими приготовляли длинный стол из досок. На этот стол каждый крестьянин и каждая крестьянка приносили всё, что у них было приготовлено для праздника: кто плечо или грудину жареной баранины, кто варёного или жареного поросёнка, кто рыбную кулебяку, жареных окуней, варёных карасей, варёную или жареную курицу, яичницу, разного рода пирожки с репой, морковью, горохом, ягодами, одним словом, стол был наполнен разнообразными кушаньями. Во главе стола садили, разумеется, батюшку с причтом и поповых ребят, а потом садились старшие и большаки деревни, женщины за стол не садились, а ходили вокруг стола и угощали. Нам постоянно подкладывали из кушаний того, что было послаще: разных пирожков, ягод, мёду и прочего, и мы так наедались, что такое угощение только на свежем воздухе могло происходить благополучно. После обеда мы иногда оставались в деревне на несколько времени походить в лесу, покататься по реке на лодке, сходить на мельницу. Угостив за столом, добрые хозяева, особенно женщины, давали ещё гостинцев на дорогу – малиновых лепёшек, гороху, репы, а иногда посылали сот мёду матушке. Отправляли нас домой в повозке с колокольцами, прокатиться таким образом вёрст десять было в высшей степени приятно.
При описании крестьянских ходов с иконами по деревням уместно будет рассказать факт, показывающий оборотную сторону крестьянского благочестия, именно суеверное почитание икон, по которому крестьяне чтут не святого, изображённого на иконе, а саму икону. В Бельской церкви с давних пор находилось резное деревянное изображение или статуя Николая Чудотворца, к которой крестьяне питали самое суеверное обожание. Но так как в нашей православной церкви запрещено употребление резных изображений или статуй святых, то благочинный, узнав об этом, приказал бельскому духовенству вынести из церкви статую Николая Чудотворца в подвал. Услышав об этом, крестьяне подняли настоящий бунт, и духовенство нашло вынужденным поставить опять старичка Николу в церкви. Подсвечник, поставленный перед старичком, всегда был полон свечами, чем перед другими иконами, перед старичком постоянно служили молебны. Но вся сила суеверного почитания статуи Николы Чудотворца обнаруживалась во время крестных ходов с иконами на озими. Каждая деревня непременно хотела, чтобы на молебен приносили к ней статую старичка, иначе не хотела служить и молебен. Так как такие требования заявлялись от разных деревень из трёх приходов и удовлетворить их было нельзя, то для избежания ссор между деревнями разных приходов, духовенство условилось и постановило, чтобы старичок в один год ходил с иконами в одном приходе, в другие годы – в другом, третий – в третьем. Но при этом позволялось в известный день брать старичка и не в урочный приход, если не было требования в этот день в приход урочный.
В pendant этому факту припоминается ещё и другой факт, также показывающий, что благочестие русского человека привязано чисто к внешности и при том такой, которая всего резче и сильнее поражает внешнее чувство. Для Бельской церкви нужно было купить новое Евангелие напрестольное и потир. Духовенство предложило прихожанам сделать пожертвования на эти предметы. Пожертвования начались, но шли очень тихо и были незначительны. Батюшка или другой священник вздумал предложить завести ещё новый колокол. «Вот в Ухтыме, – сказали они, – какой славный колокол в 500 пудов, звонят, так и нам слышно, а чем Ухтым (село в 50 верстах от Белой) лучше Белой. Только, видно, усердия там больше». Быстро стали увеличиваться пожертвования, и в непродолжительное время денег было собрано так много, что на них оказалось возможным не только завести колокол, но и купить напрестольное Евангелие и потир и сделать разные поправки в церкви. До такой степени крестьяне пристрастны к колокольному звону как к самому громкому и осязательному способу богоугождения. При этом невольно приходит на мысль одно обличительное слово Максима Грека, который, упрекая москвичей в ложном понимании христианского благочестия, говорил, что они чтут бога «многошумными колоколами, украшают иконы и Евангелие золотом и серебром, а силы словес Евангельских не хотят разумети и Евангельских заповедей не исполняют».
Это было сказано в XVI веке, но такое понимание христианского благочестия продолжалось и продолжается до сих пор и не в деревнях и сёлах, но и во всех городах и в той же самой Москве.
Вот и все развлечения, какими мы пользовались во время семинарских каникул. В гости ходить или ездить было некуда, оставались книги, и я во время каникул брал из церковной библиотеки «Христианское чтение», «Воскресное чтение» и «Творения Св. Отец». Последний год семинарского учения я жил не в семинарии, а в городе на кондиции в доме кафедрального протоиерея Азария Тимофеевича Шиллегодского. Вот как это случилось. В богословском классе я был сделан старшим в номере богословов и, следовательно, у своих товарищей и в то же время сеньором, который был посредником во всех сношениях учеников с инспектором и вообще начальством.
Учреждение старших вообще я считаю самым вредным учреждением, перешедшим в прежний семинарский устав из польских коллегий и имеющий чисто иезуитский характер. Как можно заставлять следить за поведением учеников ученика же и часто за товарищем товарища? Это совершенно портит, извращает все отношения между учениками и особенно между товарищами. Сам старший был поставлен буквально между двух огней, требования учеников часто диаметрально расходились с требованием начальства, меж тем нужно было угодить той и другой стороне или стать в противоречие, в оппозицию с той или другой. Такое положение развивало в старших ложь и лицемерие, а в учениках, подчиненных старшему, иногда товарищу, возбуждало зависть, а часто ненависть, мстительность и преследование. Зная всё это, я всячески отказывался от должности старшего у своих товарищей-богословов, указывая на своё слабое здоровье, свой слабый характер и вообще на свою неспособность. Но воля начальства стояла выше всех моих просьб. Целый год промучился на своей должности, как в самой тяжёлой пытке, в постоянных опасениях возбудить к себе нерасположение или начальства, или учеников-товарищей. Инспектор требовал, чтобы я доносил о всех проступках учеников, я же этого, разумеется, не мог делать и постоянно просил его уволить меня от должности старшего. Он сердился и часто бранился, но я продолжал просить его об увольнении. Так прошёл год для меня в постоянных выговорах и началиях.
На другой год, по возвращении с каникул я опять собирался объявить инспектору решительно, что не могу быть старшим у своих товарищей, как вдруг он сам призывает меня и говорит: «Вот вы в прошедший год просились от старшинства уволить, не хотите ли пойти в город на кондицию к моему тестю А.Т.Ш.? Нужно приготовить его мальчика к поступлению в семинарию». Я чуть не бросился ему в ноги за такое предложение и с величайшей радостью согласился. Предложение это было сделано утром, а вечером я уже переехал из семинарии в город. Семейство Шиллегодского было известно не только во всей Вятке, но и во всей Вятской епархии как семейство самое почтенное и самое аристократическое в духовном кругу. Сам Азарий Тимофеевич в этом семействе был настоящим патриархом, окружённым множеством детей и внуков, и внучек, племянников и племянниц и разных родственников, близких и дальних. У него было четыре сына и семь дочерей. Старшая из дочерей была за инспектором семинарии И. Ф. Фармаковским. Вторая за профессором философии Г. А. Никитниковым, третья за профессором А. Я. Спасским, сыновья были моложе дочерей и в то время ещё учились. Когда в праздники на семейные обеды или вечера собирались к нему только самые близкие родственники, то в доме его все комнаты полны были народу.
Но патриархом и главой Азарий Тимофеевич был не только в своей семье, но, можно сказать, во всей Вятке. Около 40 лет он заправлял всей Вятской епархией и заслужил название Провидения, или Промысла Вятской епархии. Ближайшим поводом к такому названию, говорят, был следующий случай.
Преосвященный Неофил, прочитав прошение одного священника, сказал ему, что он не может сейчас решить это дело, что надо посоветоваться еще с Промыслом, что пусть он придёт завтра. Получив такой ответ, священник отправился домой, но, остановившись в прихожей, он разговорился с келейником преосвященного. Вдруг преосвященный зовёт келейника и спрашивает: «Не здесь ли тот священник, который сейчас приходил и, если здесь, то позвать его сюда». Когда возвратился священник, преосвященный сказал: «Вот я твоё дело решил как; снеси прошение в консисторию». Проходя через прихожую, священник вздумал спросить у келейника: «Кажется, кто-то есть у владыки?» – «Есть – протопоп Азарий». «А, так вот кто служит у него Промыслом». Священник не отличался скромностью, рассказал об этом случае другим, и протопоп Азарий получил название Промысла Вятской епархии.
Азарий Тимофеевич пользовался общим уважением не только в духовном, но и светском кругу. В праздники Рождества и Пасхи, в его именины к нему съезжалось множество народа для поздравления, в именины городское духовенство и благочинные из разных сёл и городов подносили ему часто подарки (серебряный бокал с подносом, чайный сервиз, чаю и сахару). Такое уважение он приобрёл своим умом и образованностью, знанием всякого епархиального дела и вследствие этого своим огромным влияние на все епархиальные дела, наконец, своим симпатичным характером и политичным со всеми обхождением. Супруга его, Елизавета Гавриловна, была также очень умная, красивая и чрезвычайно бойкая дама и в женском духовном ареопаге имела во всех делах первенствующий и решающий голос. Не только своя родня, но и часто чужие и посторонние лица не смели предпринять чего-нибудь важного, не спросясь её совета или не узнав её мнения. «Что скажет, что и как думает Елизавета Гавриловна?» Это, впрочем, и было необходимо, потому что она, как дама властная и настоящий судья, о всяком случае без церемоний произносила свои суждения, делала замечания и выговоры.
Обстановка в доме Шиллегодских и вообще вся их жизнь была устроена на аристократическую ногу, и они водили знакомство с первыми вятскими аристократами из чиновничества. Детей своих воспитывали очень заботливо. В это время ещё не было ни одного женского учебного заведения в Вятке, но дочерей своих они учили посредством домашних учителей, приглашая для этого семинаристов, а иногда и учителей семинарии. Кроме наук учили их играть на фортепианах и танцам, что в 40-х гг. в духовном кругу было ещё новостью и редкостью. Старшего сына Николая они не отдавали в духовное училище, а учили дома. Меня пригласили для того, чтобы пройти с ним то, что было уже пройдено другими учителями по предметам училищного образования и окончательно приготовить его к поступлению в семинарию.
Прожить в таком знатном и интеллигентном семействе было весьма важно для меня, для моего развития. Здесь можно было насмотреться и наслушаться весьма много такого, что мне могло быть полезно в жизни. Но, к сожалению, я не мог вполне воспользоваться своим завидным для других положением. Этот год был последним годом моего семинарского учения, и я готовился в академию. Половину времени я должен был употреблять на уроки, сочинения и вообще на занятия с учеником, а другую половину на классные занятия семинарские и на приготовление в академию. Меня постоянно мучила мысль – не успеть сделать всего, что нужно было сделать в той и другой области знаний. Я до того занимался, что часто ходил, как помешанный, и попадал в самые смешные положения.
Однажды вечером прихожу в свою комнату и не нахожу свечи на столе. Подождав немного, я пошел её отыскивать и в столовой встретился с о. Азарием. «Вы что ищете, И. Я.?» – «Да вот у меня свеча со стола куда-то сбежала». Азарий ужасно рассердился: «Кто смел взять свечу И. Я.?» Поднялся шум на весь дом, но свечи не находили. «Да вы, вероятно, уходили куда-нибудь в это время», – сказал Азарий. Тут я припомнил, что свеча пропала в то время, когда я уходил в … Отправившись туда, я, разумеется, нашёл там свечу. Когда я возвращался со свечой в свою комнату, то никто мне не встретился, как будто все спрятались, чтобы не видеть моего конфуза. За углом, разумеется, все вдоволь посмеялись. Но не показывали и виду, что заметили.
Очень тяжелы были для меня хождения в семинарию из города. От соборного дома, где жил о. Азарий, до семинарии было более двух вёрст, вперёд в семинарию, особенно в дурное время, меня часто отправляли на лошади, но назад я должен был большею частью возвращаться пешком, это было очень тяжело, каждый день я слишком утомлялся, часто простужался. Весной я получил сильную лихорадку, так что должен был отправиться в семинарскую больницу и пролежал здесь недели две. Конечно, ничего бы не стоило и каждый день посылать за мной лошадь, и о. Азарий, и его супруга так и хотели делать, но в доме была особа выше и о. Азария, и его супруги – это известная всей Вятке их бабушка Матрёна Ивановна; это был фактотум метр д’отель.
Она заведовала и управляла решительно всем в доме и хотела иметь влияние и на о. Азария. «Что за члены сидят у вас в консистории? Не могли толком разобрать дела священников NN? Что это в соборе у вас делается? Всё без порядка, сегодня такой большой праздник, а ризы надели совсем будничные». О. Азарий выслушивает такие замечания и потом в насмешку спрашивает иногда: «Матрёна Ивановна, а какие ризы надеть сегодня?» Она же, принимая это совершенно серьёзно, отвечает: «Известно какие, надо надеть глазетовые или крестовые. А стихари к ним идут такие же». Зная такую силу Матрёны Ивановны, некоторые епархиальные просители, имевшие нужду до о. Азария, прежде всего заявлялись к Матрёне Ивановне, подносили ей голову сахара или фунт чая. Вот по воле этой Матрёны Ивановны и мне приходилось испытывать некоторые лишения. Я иногда спрашивал кучера, отчего он не приезжает за мной в семинарию. «Матрёна Ивановна не велела! Матрёна Ивановна послала в другое место». Между тем, сама Матрёна Ивановна, увидев меня, возвращающегося из семинарии в снегу или во время дождя, разводила руками: «Что это за разбойник, этот кучер, он, верно, опять за вами не ездил, а уж сколько я ему наказывала». Я знал, в чём дело, но знал также, что против Матрёны Ивановны, как против судьбы, ничего нельзя было сделать, на её волю не было никакой апелляции или протеста. Но лошадь была почти единственным предметом столкновений с Матрёной Ивановной, во всех других отношениях жить в доме о. Азария мне было хорошо. Ко мне были крайне внимательны и обходились со мной, как со своими близкими родственниками. И впоследствии, когда я приезжал в Вятку из академии, меня всегда принимали превосходно. Ученик мой был мальчик даровитый и чрезвычайно прилежный. Так что заниматься с ним мне было весьма приятно. Через 6 лет он поступил в Казанскую академию и, кончив здесь курс магистром, был профессором Вятской семинарии.
