Версия для слабовидящихЧасть первая
Уже давно у меня явилась мысль составить хоть краткую записку о своём роде-племени – на память моим детям и внукам; но за разными делами и болезнями я до сих пор не мог даже приняться за её исполнение. Хочу приняться ныне и написать, сколько смогу и успею, ныне другим делом я заниматься не могу, а оставаться совсем без дела скучно.
И. Я. Порфирьев. 1887 г.
Я родился 23 сентября 1823 года в селе Атарах (Атары) Уржумского уезда Вятской губернии. Батюшка мой был священником этого села, о. Яков Максимович Порфирьев, а матушка Екатерина Николаевна, урождённая Курочкина.
Род батюшки был крестьянского происхождения. Отец его о. Максим, хотя тоже был священником, но был сыном крестьянина. Между крестьянами Атар ещё во время моего детства было много родных батюшки. Из них в моей памяти остался только один – Матвей Иванович Аверьянов, выслужившийся из крестьян офицер. Он ещё при мне жил в Атарах. Потом перешёл в город Нолинск на должность соляного пристава. Когда я учился в Нолинском училище, часто ходил к нему. И он, и жена его принимали меня как родственника. Отец Максим прозывался Перфильевым, Порфирьевыми стали называться его сыновья: Иван, Авраамий и Яков. Все они уже учились в семинарии и были потом священниками. Иван Максимыч в селе Кырмыже, Авраамий Максимыч в Шурминском заводе. А батюшка Яков Максимыч остался в своём родном селе Атарах.
Село Атары с церковью во имя Спаса Всемилостивого сначала находилось на самом берегу реки Вятки, потом вследствие того, что вода затопляла берега, было перенесено кверху на гору, более чем на полверсты от берега. Это случилось при о. Максиме. На старом месте села ещё в моё время стояла в развалинах старая деревянная церковь, мы, дети, часто бегали к ней играть.
Об о. Максиме мне мало известно. В живых я его уже не застал или уже не помню; помню только его жену, бабушку Акулину Ивановну, которая жила так долго, что, как говорили тогда, уже выжила из ума, от старости у ней было так много странностей, что её считали помешанной и держали не в самом доме, а в отставной избе. Сердитая и брезгливая, здесь она жила на печи или на полатях. О. Максим считался богатым человеком. Говорят, разбойники несколько раз собирались ограбить и даже убить его. Однажды в глухую осеннюю ночь они забрались к нему в дом и начали спрашивать, где у него деньги. А так как он не сказывал, то пытали его на огне; но бабушка, спавшая где-то в чулане, услышала шум и крики дедушки, успела выбежать на улицу и, взбежав на колокольню, начала бить в набат. Это было ещё время, когда село находилось на самом берегу р. Вятки. По берегам Вятки тогда был лес и страшная глушь; воровство и разбой в этих местах были делом до того обыкновенным, что им занимались целые деревни, как каким-нибудь ремеслом. Мирным жителям жить было страшно. Мне рассказывали, что, собираясь ехать куда-нибудь в дорогу за 50 или за 100 вёрст, путешественники не только служили молебны, но исповедовались и приобщались, боясь быть убитыми на дороге. Такие опасности существовали очень долго.
Батюшка рассказывал, что даже в то время, когда он был священником, примерно в 20-х годах, в один вечер вдруг к нему в дом является один мужик из разбойничьей деревни, заведомо считавшийся разбойником. Севши за стол, он вынимает из-за пазухи пистолет и, положив его на стол пред собою, начинает просить у батюшки денег взаймы 100 рублей, обещаясь возвратить их в срок. При такой обстановке отказать, конечно, было нельзя. Батюшка не только дал разбойнику денег, но и напоил его водкой. «Ну, о. Яков, – сказал угостившийся разбойник, – за твоё одолжение и угощение я расплачусь с тобой беспременно. Приходи ко мне за деньгами в такой-то день». Когда настал этот назначенный день, батюшка долго в сильном страхе колебался, идти или нет. Но 100 рублей, хотя бы и ассигнациями, в то время для сельского священника были большой суммой, и он решился идти. Разбойничья деревня была недалеко от села, только переехать на другой берег Вятки. Разбойник оказался дома налицо. Завидев батюшку, он встретил его и привёл в избу. Посадив за стол на лавку, спросил его: «Что, батюшка, за деньгами пришёл?» А сам, взявши нож, начал точить его, в то же время продолжая разговаривать. Батюшка ни жив ни мёртв, как говорится, сказал, что, действительно, за деньгами, если милость будет, а то он может ещё обождать. «Ну, хорошо, хорошо, сейчас заплачу». И, действительно, вынес ему 100 рублей. «Спасибо, – сказал он, – что тогда из беды выручил».
При о. Максиме село Атары было перенесено на гору; при нём построена каменная церковь, отделана, впрочем, была при этом только тёплая церковь, иконостас же в холодной церкви устроен был уже при батюшке. И я уже помню, как резали резьбу и золотили; мне тогда было около девяти лет. О. Максим в новом селе построил новый хороший дом, деревянный. По смерти его дом достался батюшке и в нём прошло моё детство до десяти лет. Дом был, впрочем, завещан всем братьям, и батюшка старшим братьям должен был заплатить за их доли; мне сказывали, сколько, но я теперь забыл, едва ли не 400 рублей ассигнациями.
Старшие братья были сильнее и крепче батюшки, который был с малых лет слабым и болезненным, но, надеясь на свою крепость и силу, старшие братья не дорожили им и предавались разным излишествам, особенно винопитию и поэтому рано умерли; батюшка же при слабом здоровье совсем вина не пил и вообще так жил воздержанно и осторожно, хотя и в постоянных трудах, что прожил до 70 лет. Его пример был для меня поучительным и благодетельным.
Братья Порфирьевы. На обороте фотографии надпись:
«Старейшему из братьев от братьев Порфирьевых Ивана Яковлевича (меньшой), Гавриила Як., Павла Як., Алексея Як., Петра Як. 26 сент. 1867 г.»
Село Атары было двухштатное, с двумя священниками, дьяконом и четырьмя дьячками. Другой священник был старичок о. Гавриил Глазырин, дьяконом был его сын о. Димитрий. Дети его Иван и Алексей были моими сверстниками, мы долго вместе с ними воспитывались дома и долго учились в училище. Жена о. Гавриила была моей крестной матерью.
Несмотря на то, что в Атарах батюшка родился, вырос и был уже девять лет священником, он нашёл нужным их оставить и переселиться в другое село. Во-первых, Атары было бедное село и собиравшихся доходов далеко не хватало на содержание уже значительно в это время увеличившегося семейства; во-вторых, приход в этом селе был самый беспокойный, село было на одной стороне Вятки, а приход на другой, противоположной. Так что при всякой требе, при всяких сношениях с приходом нужно было переезжать через Вятку на пароме или на лодке, во всякую погоду и во всякое время. Это особенно было тяжело, а часто опасно весной, когда Вятка разливалась, и осенью во время распутицы. В это время матушка всегда ужасно беспокоилась и томилась, когда батюшка уезжал в приход, и мы, дети, вместе с нею со страхом сидели по нескольку часов на крыльце отставной избы и ждали его возвращения. К тому же батюшка, родившийся и выросший на Вятке, был страстным рыбаком и предавался с таким увлечением рыболовству в широких размерах, что в бурные времена, осенью и весной, подвергался страшным опасностям. Поэтому матушка постоянно плакала и убеждала его перейти в другое село.
Бельское село было трёхштатное, т. е. с тремя священниками, двумя дьяконами и шестью причетниками. Время переезда батюшки было, можно сказать, переходным временем от старых обычаев поповства к новым. Налицо ещё были два старых заштатных священника и два новых, которые их заменяли.
Старые священники о. Гавриил и о. Даниил в своих понятиях и поведении мало чем отличались от прихожан и были заражены сами суевериями, которые они должны были истреблять в народе. О. Гавриил, на место которого поступил батюшка, желая пристроить свою внучку, подал преосвященному прошение, в котором указал на то, что он по старости и болезненности уже не может исполнять все обязанности священника, просил зачислить его место за его внучкой. Владыка за неспособностью уволил его в заштат, а внучке место не дал. Это страшно озлобило о. Гавриила, и он положил мстить за это тому, кто займёт его место. Зная поверье, что непременно постигнет несчастие того, кому при выходе или при въезде прежде всего попадётся поп, он вышел навстречу батюшке, когда тот в первый раз въезжал в Бельское село.
О. Даниил принадлежал к тому разряду духовных лиц, которые только поились и кормились от прихожан и забирали у них всё, что попадалось на завистливые глаза. Прихожане рассказывали, что когда о. Даниил ездил на приход, то нужно было убирать и прятать всё, что лежало плохо: вилы, грабли, лубки, мочало. Потому что он, увидав, всё забирал к себе в сани или телегу. Во время хождения с крестом по приходу слишком много пировали. Когда батюшка в первый раз по приезде в село ходил по приходу с крестом, то он, вместо воды для освящения почти в каждом доме встречал на столе штоф или полштофа водки, и когда он делал за это выговор, то ему отвечали, что так было заведено прежними попами. Новые попы были люди трезвые и успевали обходить с крестом все приходы в три-четыре дня, когда прежде недоставало на это хождение и недели целой. Когда попы не пили, то перестал пить скоро и весь причт, и село Бельское сделалось вскоре образцово-трезвым.
Из лиц причта как на более замечательного должно указать на дьякона Исидора Кузмича Шкляева. Этот человек для всего села был советником во всяком деле и особенно в каких-нибудь внезапных случаях: загорится в доме, захворает вдруг кто-нибудь, нужно купить что-нибудь – сейчас посылали за Исидором Кузмичём.
Воспоминания первоначального детства самые дорогие и самые приятные; к сожалению, они всегда неясны, отрывочны и немногочисленны. Между тем, они чрезвычайно важны; в это время развиваются те или другие наклонности и образуется будущий характер. Всё это делается под влиянием семьи и вообще окружающей среды.
По слабости моего сложения родители меня уж слишком берегли и держали больше при себе и около дома, а не выпускали на все четыре стороны, как это делается с сельскими ребятами. Из крестьянских детей мы сходились только с теми, которые были в родственных отношениях. От этого у меня образовался тихий, «запечный», а не уличный и не смелый характер. Это сказалось прежде всего в играх. Я по природе не особенно любил те игры, которые способствуют развитию силы, смелости и удальства, например, борьбу, чехарду, игру в городки, в лапту; любил больше собирать растения, цветы, лепить из глины разные фигуры: коров, лошадей.
Село Бельское, или Белая, в Глазовском уезде, в 70 верстах от Глазова, в 150 от Вятки. Сюда батюшка переселился в 1833 году и священствовал до конца своей жизни. Здесь же я оставался до окончания моего образования в семинарии и академии. Здесь и теперь живут один из моих братьев Алексей Яковлевич и две сестры – Татьяна, в замужестве за священником Александром Павловичем Ергиным, и другая сестра Наталья, оставшаяся девицей.
Матушка моя Екатерина Николаевна была дочерью священника села Рождественского Нолинского уезда о. Николая Захарыча Курочкина и супруги его Арины, кажется, Ивановны. О. Николай был замечательной личностью, сколько можно судить по рассказам о нём. Это был тип того старого доброго времени, когда в русской жизни вполне господствовал ещё Домострой. По крайней мере, воззрения, правила поведения, порядок в доме и вообще вся жизнь о. Николая невольно напоминают знаменитого его автора – священника Сильвестра. Он именно, т. е. о. Николай, пришёл мне на память, когда я в первый раз познакомился с Домостроем и пришёл к мысли, что правила и воззрения ещё до сих пор господствуют даже в тех слоях русской жизни, где и не слыхали о нём, как об известном науке памятнике древнего образования и древней письменности и, конечно, не слыхали об имени его составителя. Не знал, конечно, о нём и о. Николай и жил по его правилам, потому что это были правила и обычаи старины, дошедшие до него, как и до других, от предков по преданию, и сумел приложить их к своей жизни в возможном размере.
Он построил в селе Рождественском, которое было, кажется, родовым селом, большой каменный двухэтажный дом, походивший на старые боярские дома. Развёл при нём фруктовый сад с цветниками. Из примыкавшего к саду болота устроил порядочный пруд и насадил в нём рыбы. При доме у него было много лошадей, коров и другого скота и птицы разного рода, голубей лучших пород, которых он очень любил.
Бабушка, в свою очередь, имела большие огороды, в которых было множество всяких овощей и ягод; в погребах всегда было много разных медов, шипучек и наливок, в подвалах и чуланах разных вареньев и сушёных ягод.
Семья у дедушки была большая: 4 сына и 7 дочерей; матушка моя была третьей дочерью. Всех их батюшка воспитал и пристроил по тому времени, возможно, лучшим образом: сыновья все окончили курс в семинарии и были священниками. А дочери выданы замуж также за священников. Как в своей семье, так и вообще в своём духовном кругу, дедушка о. Николай пользовался полным уважением. Я видал его несколько раз и в последний раз десятилетним мальчиком. Дом его, по сравнению с нашим домом и другими домами, казался мне настоящим дворцом.
Из такого дома вышла моя матушка. Она не имела книжного образования. Но она унесла из своего родного дома то доброе, порядочное, нравственное и хозяйственное воспитание, под влиянием которого она находилась. И всё полученное от отца и матери старалась в возможной степени упрочить в своём доме и своей семье. В свою очередь, её поведение и правила отразились на нас, детях; всё, что есть хорошего в моём характере и характере моих братьев, принадлежит матушке.
Я по своей природе любил слушать сказки, песни и разговоры, пение. Я не помню, почему мне особенно нравилось собирать цветы и растения: наберу их пучок, другой и на ниточке вывешу за окно сушить и постоянно хожу смотреть, как они висят и сохнут. Может быть, я делал это в подражание мамаше, которая огородные растения: мяту, копер и др. срезала и, связав в пучки, вывешивала на солнце для сушки. Во дворе, покрытом зелёной муравой, лежала у забора большая лодка. Мы любили залезать под неё и, приготовив тесто из глины, делали разных птичек, коров, лошадей, барашков и проч. В детских играх, как известно, всего более обнаруживается подражательность, которая так свойственна человеку и с которой обыкновенно начинается всякая деятельность. Дети в играх и вообще во всех занятиях подражают тому, что видят. На Атарскую колокольню приобрели новый, довольно большой для села колокол. Привоз колокола и особенно процесс его поднимания на колокольню поднял на ноги не только всё село, но и весь, можно сказать, приход. Особенно сильное они произвели впечатление на нас, детей. Мы стали повторять то, что видели, в своих играх или играть в колокола. Под крыльцом отставной избы в нашем доме лежали кирпичи и булыжники. Мы на верёвочках поднимали их кверху, привешивали к потолку, представляли их колоколами и таким образом устроили из камней и кирпичей воображаемую колокольню. Мы как дети священника чаще бывали в церкви и, видя богослужение, повторяли его дома. Для холодной церкви делали иконостас.
Батюшка мой был рыбаком и занимался рыболовством страстно и в больших размерах. Вместе с другими он покупал на реке Вятке известное пространство воды, в которой один имел право ловить рыбу. Применительно к рыболовству расположена была вся жизнь и деятельность в году. С самого начала Великого Поста начиналось приготовление разных снастей и прежде всего уд, больших и маленьких для шаликов и для уженья. Для этого у батюшки были все нужные орудия, целая, можно сказать, кузница и слесарня. Я любил постоянно сидеть около батюшки и следить, как проволоки рассекались на небольшие части, как они загибались в дугу, подтачивались, и из отделённой части выходила уда. Занятия приготовления уд продолжались до самой Пасхи. После Пасхи занятия из комнаты переходили в огород, где на лужайке из ниток приготовлялись, ссучались верёвки разной толщины. Потом делались из осокорей поплавки; наконец, всё это связывалось в одну снасть, так называемые шалики, для лова стерлядей.
Затем приготовлялись неводы, намёты, бредни. Всеми этими снастями производилось рыболовство в обширных размерах. Я и теперь живо себе представляю, как однажды, после ночной ловли неводом, утром привезли на двор и вывалили на зелёную траву целых два воза самой крупной разнообразной рыбы, тут были: сомы, судаки, лещи, щуки, окуни и др. Это происходил раздел между пайщиками, откупавшими воду на Вятке. Но специальным и любимым занятием батюшки была ловля стерлядей шаликами. Стерлядей в Вятке было много, и налавливали этой рыбы так много, что количество её далеко превышало насущные потребности нашей семьи. Лишнюю рыбу и крупную сберегали в садках, которые устраивались не только на берегу реки в плавающих ящиках, но и далеко от берега в отдельных срубах. Делались срубы, похожие на амбар с крышей и деревянным полом. В стену сруба проводилась по желобу вода из соседнего ключа, через отверстия в полу вода эта выпускалась и заменялась новою, так что вода в садке была постоянно чистая и свежая, и рыба жить долго могла. Я подолгу любил смотреть, как в разных направлениях плавали крупные аршинные стерляди. Лучших стерлядей часто отсылали в подарок родным и знакомым, а иногда к некоторым власть предержащим, например, о. благочинному. Остальное за насущим употреблением заготовляли впрок и для этого сушили и вялили; приготовленная таким образом стерлядь могла служить превосходной закуской и заменить балык. Можно представить, какую утрату почувствовала вся семья, когда из такой благодатной в рыбном отношении местности пришлось переселиться в село, где не было никакой реки, а только один гнилой пруд. О батюшке и говорить нечего, он долго буквально тосковал по Вятке и тогда только успокоился, когда необходимость заставила позаботиться о постройке дома в новом селе.
Другим после рыболовства занятием в Атарах было пчеловодство. В счастливые годы на пчельнике батюшки число ульев доходило до 150. Пчельник находился не в самом селе, а в деревне у одного богатого мужика, который и заведовал всеми пчелиными делами и за это получал себе половинную часть мёда, который собирался со всех ульев. Несмотря на то, что нам доставалась только половина, мёда в хорошие годы было так много, что за всеми домашними употреблениями оставались излишки, которые приходилось продавать. А в домашнем хозяйстве мёд употреблялся постоянно во всех тех случаях, где ныне потребляется сахар, который тогда был ещё мало распространён. Кроме разных кушаний для стола, на меду варили варенья, мёдом заливали разные плоды и фрукты (например, клюкву заливали мёдом и подавали гостям как десерт, как тогда выражались), пекли разного рода пряники, приготовляли разного рода питья.
Мамаша особенно умела делать мёд как определенный напиток. Сваренный с хмелем и разными снадобьями, с кишмишем, корицей, гвоздикой и прочим, его разливали в бутылках и зарывали в песок в подвалы. В таком виде мёд иногда стоял по два, по три года и получал такую крепость и силу, что у гостя после двух стаканов отнимались ноги и язык. Хозяйке это доставляло великое удовольствие, потому что служило самым наглядным и неопровержимым доказательством её умения делать превосходный мёд.
Время собирания мёда из ульев и его учреждения для нас, детей, было самым лучшим праздником в году. По всем комнатам были расставлены кадки с мёдом, и по всему дому носился приятный запах свежего мёда. Учреждали мёд в продолжение целого месяца. Сначала отделяли лучшие крупные соты для сбережения впрок, для того чтобы в праздники ставить на стол гостям как десерт или послать в подарок уважаемым знакомым и родным. Потом, отложив несколько для обычного домашнего употребления, остальные соты сваливали в кучу для перепускания. Перепускание и приготовление жидкого мёда без воска происходило таким образом. В корыто на положенные поперёк его мостки постилали солому, и на эту солому клали соты и поливали их немного водой. Сквозь солому мёд стекал вниз в корыто и выходил настоящий мёд, очищенный от воска, большая часть которого пускалась в продажу. Комната, где происходила эта операция, нас особенно привлекала к себе, и мы всячески старались пробраться туда. При этом нам доставались разные подачки, но за эти сладкие подачки приходилось расплачиваться горькими слезами. Какая-нибудь сердитая пчела, освободившаяся от сотов, которыми она была придавлена, мстила тунеядцам за расхищение своих трудов, и кому-нибудь из нас долго приходилось ходить с распухшим носом, а иногда и всей физиономией.
Заметную черту в хозяйстве батюшки составляла ещё обработка хмеля. В капустном огороде был порядочный хмельник, из которого собиралось такое количество хмеля, что его не только хватало для домашнего употребления, но оставалось для продажи. Я любил заниматься обрыванием хмелевых шишек, но у меня при этом разбаливалась голова, потому что при этом от шишек отделялся одуряющий запах.
Вот и всё, что сохранилось в моей памяти о моём первоначальном детстве в Атарах. Несмотря на простоту обстановки и малосодержательность этой жизни, я всегда любил и особенно на старости лет люблю переноситься в это время. Судьба не позволила мне быть потом в Атарах ни однажды, но как часто и сильно мне хотелось взглянуть на старое село, старую церковь, старый дом, на все те места, которые остались у меня в памяти и о которых я упомянул выше.
Из Атар мы уехали в 1833 г., когда мне было 10 лет. Со временем переселения из Атар в Белую совпадает начало моего школьного учения. Проезжая в Белую через Нолинск, где находилось духовное училище (в Глазове, к уезду которого принадлежала Белая, училища тогда ещё не было), батюшка представил меня ректору этого училища, о. протоиерею Иоанну Павловичу Орлову. Ректор спросил что-то, немного заставил почитать и записал во второй класс. Это было в первых числах сентября 1833 г. Так как в это время меня мучила лихорадка, то батюшка просил ректора отпустить меня пожить дома ещё до Рождества. Заметив, что в прошение вложена пятирублевая синяя ассигнация, тот охотно согласился. И вот я со всеми членами семьи отправился на новое место жительства.
Странно, что у меня не сохранилось в памяти ничего о том, когда и как я научился читать и писать, смутно припоминаю только, что меня зачем-то посылали к дьячку, жившему за церковью. Это был, вероятно, один из тех мастеров, о которых говорится в Стоглаве. В таком случае мне, очевидно, привелось в начале моего учения вкусить от часословной и псалтырной мудрости, но это едва ли было долго и много. У батюшки, сколько можно судить по способу обучения других братьев, был другой метод. Другие братья учились просто, не присаживаясь за стол с книжкой и указкой, а походя и самоучкой. Покажет батюшка буквы азбуки, как их различать и складывать в слова, и заставит самих упражняться, и братья выучивались сами. Так, вероятно, было и со мной, по крайней мере, батюшка так меня учил русской грамматике, когда мы приехали в Белую и когда я, как записанный во второй класс, где начинали учить русской грамматике, должен был её изучать походя, без всякой книги, можно сказать, по пальцам. Сначала он на словах объяснял мне, что все предметы и слова трёх родов, и показал, как надобно различать роды; если к слову прилагается местоимение «сей», значит, слово мужского рода, если «сия» – женского, если «сие» – среднего. Потом показывал, сколько склонений и как нужно склонять по падежам, как различать падежи при вопросе: кто? и что?, будет именительный падеж; при вопросе кого? или чего? – родительный; кому? или чему? – дательный и т. д. После таких предварительных объяснений начиналось практическое упражнение в грамматике, которое происходило совершенно неправильно, урывками и походя. Придёт батюшка из прихода, озябнет и залезет погреться на полати и позовёт меня упражняться в грамматике.
«Ну, Ванюша, скажи ты мне, какого рода будет потолок? Сей потолок или сия потолок? – Сей потолок – значит мужеского рода. – А печь какого рода? Сей печь или сия печь? – Сия печь… значит женского рода. А окно какого рода? Сей окно или сие окно? – Сие окно – значит среднего рода».
Потом шли также практические упражнения в склонениях и спряжениях. Выбирались образцы для первого, второго и третьего склонений и по этим образцам склонялись другие слова. При спряжении глаголов поступали также по прежде выбранным образцам. Для того чтобы научить писать, такие упражнения в склонениях и спряжениях делались на бумаге или письме. Несмотря на всю простоту этого способа изучения этимологической части грамматики, он выходил очень удачным. Когда я поступил во второй класс училища, то оказался знающим этимологию не хуже других, скоро занял место в первом десятке, а перешёл в третий класс в числе первых учеников, именно вторым или третьим.
После Рождества батюшка отвёз меня в Нолинское училище и поместил на квартиру у учителя третьего класса, священника о. Кирилла (фамилии не помню); это потому, что здесь на квартире стоял уже дядя мой Михаил Николаевич Завойский, который учился в четвёртом классе, ему батюшка поручил меня в руководство. Квартира у о. Кирилла была казённая и маленькая, так что из комнат, за недостатком помещения, скоро нас выгнали в кухню, где мы спали и вечером учили уроки.
Сам о. Кирилл мало принёс нам пользы, потому что никогда с нами не занимался. Это был добрый и весёлый человек и любил подвыпить. В состоянии подпития он иногда приходил к нам побалагурить и начинал дразнить нас или поучать всячески, что, дескать, вот такой-то учитель на вас уже давно сердит и до вас давно добирается. Особенно он нападал на меня, так как заметил, что я был далеко нехраброго десятка. Узнав об этом, а может быть, и ещё почему-нибудь другому, батюшка перевёл меня на другую квартиру к мещанину Половникову, у которого была на базаре бакалейная лавка.
Сам Половников был больной человек и скоро умер; в доме всем хозяйством и торговым делом заведовала жена его Марья Семёновна, а в лавке сидел постоянно хромой дедушка Никита Никифорович (фамилии не помню), из отставных солдат. Марию Семёновну я до сих пор не могу забыть, это была совершенно простая женщина, не умевшая ни читать, ни писать, но необыкновенно добрая; меня с братьями и других учеников она держала как родных своих детей и старалась сделать для нас во всех случаях всё, что знала и умела. Кормила нас отлично, постоянно пекла пироги, и пироги эти были обломовского размера, так что старый пирог почти всегда доживал до нового; мука, масло, крупа и все другие материалы были свои, из своей лавки. Одно было нехорошо: в доме у нас зимой постоянно происходило литье сальных свеч для продажи; от растопленного сала запах был чрезвычайно тяжёлый, особенно для меня; у меня с детства нервы были слабые и чувствительные.
Квартира Марии Семеновны приобрела такую добрую репутацию, что училищное начальство рекомендовало её родителям всех вновь поступивших в училище учеников, но Марья Семеновна, кроме нас – братьев и ещё учеников Поповых, детей сунского благочинного, никого не хотела брать. Она была богата и держала учеников не из денежного интереса, а потому что без них, как говорила она, было бы скучно. Впрочем, у неё было своих двое детей: сын и дочь. От них она не отличала нас, во время болезни сама ухаживала за нами, в каких-нибудь неудачных и несчастных случаях утешала, советовала, как умела. Старичок, дедушка Никита Никифорович, был тоже очень добрый. Прослужив 25 лет в военной службе и получив в какой-то войне контузию в ногу, что делало его хромым, он вышел в отставку и жил у Марии Семёновны на покое, исполняя должность приказчика в лавке, в которой и просиживал с утра до вечера. Вследствие болезни ноги, которая его сильно мучила, у него развилось сильное религиозное настроение; он по целым часам молился Богу на коленях. Нас, детей, он любил, останавливал от всяких глупостей и шалостей и вообще учил всему доброму. Несмотря на некоторую его сухость и строгость, мы любили и всегда его слушались. На квартире у Марьи Семёновны я жил во всё время учения в Нолинском училище. И впоследствии, когда я проезжал через Нолинск из Казани в Белую, будучи студентом академии, а потом и преподавателем, я всегда заходил к Марье Семеновне повидаться, а большею частью останавливался у неё на квартире, предпочитая её всем другим квартирам, какие мне предлагали нолинские знакомые. И она всегда принимала меня как родного сына: как только приеду, тотчас истопит для меня баню, а потом приготовит такой обед, что после него едва жив останешься. По её понятиям, это был лучший приём гостеприимства, ведущий своё начало ещё от эпического и сказочного периода.
Продолжение...